Загадка и магия Лили Брик

Скажем, забегая вперед, что этим стереотипам Лиля не изменила и годы спустя, когда — опять-таки вроде бы — ситуация в стране изменилась. В 1967 году не без труда, как и все любимовские спектакли, проходила «приемка» в театре на Таганке спектакля «Послушайте!». Лиля выступила, конечно, в его поддержку — с такой аргументацией (воспроизвожу в записи участника обсуждения, актера Валерия Золотухина): «Патетика его <Маяковского> чистая, первозданная. Это наша революция, это наша жизнь. Этот спектакль мог сделать только большевик, и играть его могут только большевики». Конечно, спасать «Послушайте!» от цензоров — перестраховщиков и демагогов — можно было лишь с помощью их же демагогии, но тут Лиля не кривила душой: личность и поэзия Маяковского воспринимались ею именно так — по-большевистски. Хотя в любимовском спектакле как раз ничего болыпевистского-то и не было. Не случайно же на сцене — замечательная по глубине и точности находка режиссера — существовали одновременно не один Маяковский, чистый и первозданный, а сразу пять! Только полный тупица не смог бы понять эту прозрачную и горькую аллегорию.

Вернемся снова в пятьдесят третий… При работе над катаняновским спектаклем Лиля впервые столкнулась с совсем молодым композитором Родионом Щедриным, которому был тогда всего двадцать один год. Отсюда началась их многолетняя дружба, которой, как окажется впоследствии, не суждено будет остаться безоблачной.

Не столько для Лили, сколько для пробуждающегося общества и робко начавшей оттаивать страны гораздо большее значение, чем «Они знали…», имела поставленная в московском Театре сатиры великая «Баня»: после перерыва почти в четверть века обвинительный акт поэта и драматурга вновь прозвучал со сцены. Озвученный и представленный языком театра, он производил куда большее впечатление, чем печатный текст той же пьесы в мало читаемых изданиях. Лиля устранилась от какой-либо заметной реакции на это событие: дразнить новые (они же старые) власти не входило в ее планы, а ретушировать яркие краски сатирика, следуя советскому штампу, будто пьеса направлена против зловредного нэпа, — на это рука не была способна.

Сталин своей резолюцией фактически выдал Лиле «охранную грамоту», но лишь с его уходом в ней открылось второе дыхание и возродился интерес к жизни. Это чувство близящейся свободы — призрачное, в любом случае скованное партийными установками и идеологическими догмами, — все равно возвращало надежду на лучшее. Давным-давно позади остались сердечные бури со всеми их любовными лодками — она жила теперь памятью о дорогих людях, оболганных и уничтоженных, чьи имена все еще было запрещено произносить вслух. Но, похоже, и этой клевете наступал конец.

В декабре 1954 года, через двадцать с лишним лет после первого съезда советских писателей, состоялся второй, — на него тоже приехали Эльза и Арагон, полные еще больших надежд, чем Лиля. Возможно, потому, что Арагон по партийным каналам знал что-то такое, чего не знали другие. Первой ласточкой ошеломительных перемен было известие, которое пришло как раз во время работы писательского съезда: формально реабилитирован — признан ни в чем не виновным, казненным без всяких на то оснований — Михаил Кольцов, один из очень близких к Лиле людей начиная со второй половины двадцатых годов.

Лиля тоже была гостем съезда — об этом позаботился Симонов. И там, в кулуарах, до нее и дошла весть о том, что изменник, шпион, террорист, диверсант, заговорщик Михаил Кольцов снова, оказывается, стал замечательным советским журналистом. Ждали, что об этом объявят с трибуны, что зал поднимется, чтя память о безвинно загубленной жертве. Но дальше кулуаров весть не пошла. Зато и Эльза, и Арагон держали речь, и зал приветствовал их с тем неистовством, которое во Франции им не могло и присниться.

Впервые за столько лет новый год встречали все вместе — радость была такой, что она забыла о своих вечно болящих зубах. В феврале ее ждала и новая радость: Юткевич и Плучек, которые вообще-то не выносили друг друга, почему-то объединившись, вернули на сцену в Театре сатиры теперь еще и «Клопа». И снова это был спектакль по дозволенным советским лекалам — о «перерожденцах» — обюрократившихся партмещанах, а не о режиме, хотя самые проницательные разобрались, конечно, и в тексте, и в режиссерских аллюзиях.

Практики посмертных реабилитаций до тех пор в Советском Союзе вообще не существовало — даже безотносительно к конкретным именам, само это слово «реабилитация», стремительно ворвавшееся в обиходную речь, а изредка даже появлявшееся в печати, звучало предвестием наступления новой эпохи. Ходатайства о пересмотре других приговоров, с которыми обратились Лиля, Катанян и их друзья, ужележали в прокуратуре: их разбирательство тормозилось обилием таких же ходатайств по тысячам дел, но главным образом отсутствием четких указаний из высших партийных инстанций: невидимые тормоза делали свое дело, ведь по-прежнему у партийного руля находились и Молотов, и Каганович, и Маленков, и Ворошилов, и другие, прямо повинные в массовом уничтожении тех, кого сейчас собирались объявить невиновными. И все же то одно, то другое имя — обруганное и забытое — возвращалось из небытия.

В этой обстановке нараставшей с каждым днем эйфории и ожидания еще более вдохновляющих перемен Лиля и Катанян получили летом 1955 года заграничные паспорта и отправились гостить к Арагонам — в Париж. Почти четверть века отделяло это радостное событие от их последней встречи за пределами Советского Союза: после гибели Примакова, а тем более после расстрела Агранова, Лиля стала невыездной.

У Арагонов была уже не только квартира в Париже, но и просторная дача, в которую стараниями и упорством Эльзы превратилась давно переставшая функционировать мельница. С тех пор у дачи и появилось это немудреное имя. Здесь, на Мельнице, Лиля узнала, что в Бюллетене Гарвардского университета по инициативе и с предисловием Романа Якобсона увидел свет теперь уже полный, а не сокращенный, текст — русский, оригинальный — «Письма Татьяне Яковлевой», к тому же не зашифрованный инициалами и позволявший понять, сколько еще белых пятен в биографии Маяковского ждут своего объяснения. Джинна выпустили из бутылки, и никто уже не смог бы остановить его свободный полет.

Наступил февраль 1956 года. Шел Двадцатый партийный съезд, вряд ли хоть кто-нибудь мог предвидеть, каким окажется его финал, но все понимали: что-то будет…

До исторического доклада Хрущева оставалось три дня, когда был реабилитирован вытравленный из памяти читателей, некогда звонкий Сергей Третьяков: среди «гарантов» его невиновности, наряду с Николаем Асеевым, Львом Кассилем, кинорежиссером Григорием Александровым, был и Василий Абгарович Катанян. Еще через два месяца из Верховного суда СССР пришло сообщение о том, что, «как оказалось», Александр Краснощеков тоже ни в чем не был виновен и осужден без всяких оснований. Становилось все очевидней, что хлопоты за восстановление доброго имени оболганных и уничтоженных друзей дают результаты.

Прошел, однако, еще целый год, прежде чем Лилю вызвали в прокуратуру, чтобы вручить ей «справку» о реабилитации Примакова. Одновременно были извлечены из забвения и возвращены истории имена Тухачевского и других военных, разделивших с ним его участь. Портрет Виталия Примакова, уже без всякой утайки, снова занял место в галерее самых дорогих фотографий над письменным столом. Тремя месяцами раньше был реабилитирован брат Василия Катаняна — Иван. Горькое торжество вызывало смешанное чувство облегчения и отчаяния. Официально подтвержденная правота не могла заглушить боль от необозримого числа трагических потерь.

Буквально несколько месяцев, а возможно, даже недель, не дожил до своего освобождения дождавшийся смерти тирана и умерший в лагере (лето 1953) от перенесенных страданий, от болезней и истощения всегда восхищавшийся Лилей Николай Пунин. Невзлюбивший его лагерный начальник издевался над ним с особой изощренностью. Для такого рода людей восстановленная справедливость как нож по сердцу: видя, куда идет дело, этот садист не дал возможности раздражавшему его рабу-интеллигенту выйти из лагеря и снова обрести человеческий облик.

Ни в годы отчаяния, ни с наступлением оттепели Лиля не переставала оставаться такой, какой была всегда: сохранявшей достоинство и не позволявшей себе опуститься под тяжестью невзгод. Ее приятельница, переводчица, в прошлом певица Татьяна Лещенко-Сухомлина оставила в своем дневнике такую запись, относящуюся клету 1956 года: «Очень медленно, восхитительно медленно, но она стареет, уходит <…> Руки стали как пожелтевшие осенние лепесточки, горячие, карие глаза чуть подернуты мутью, золотисто-рыжие волосы давно подкрашены, но Лиля — проста и изысканна, глубоко человечна, женственнейшая женщина с трезвым рассудком и искренним равнодушием к «суете сует». В то же время она сибарит с головы до прелестных маленьких ног».

Лиля, конечно, не молодела, что верно, то верно, но никаких признаков «ухода» в ней не наблюдалось. Она снова была полна жизни, ее вновь окружали интереснейшие и талантливейшие современники, ее имя по-прежнему было на устах у тех, кто «крутился» в литературно-театральной среде. Память о том, какое место она занимала в этой среде десятилетия назад, все еще сохранялась даже у тех, чьи условия жизни, казалось, к этому не располагали. Возраст и тотальная смена наивысших лубянских кадров избавляли ее от опасности реанимации каких бы то ни было, даже самых невинных, прежних контактов с этим кошмарным ведомством.

Еще зимой 1955 года замысловато кружным путем до нее дошли шуточные стихи, написанные в заполярной Инте, где отбывали ссылку (одних реабилитировали посмертно, других «живьем» все еще держали в неволе) два кинодраматурга, собиравшиеся, так было сказано в приговоре, убить товарища Сталина, — Юлий Дунский и Валерий Фрид: «Чуковский мемуары пишет снова. Расскажет многоопытный старик про файфоклок на кухне у Толстого и преферанс с мужьями Лили Брик». Обижаться не было оснований — и преферанс, и мужья, как говорится, имели место. Можно было только порадоваться: не забыта! Как была, так и осталась «в кругу».

Из небытия возвращались не только мертвые, но и живые. Впервые после отъезда в эмиграцию, и оба в 1956-м, приехали в Москву — не вместе, а порознь — ближайшие из ближайших: Роман Якобсон и Давид Бурлюк. Приезд Бурлюка и его жены Марии устроила Лиля: у него не было денег на поездку, и Лиля добилась, чтобы Союз писателей взял все расходы на себя. В еще существовавшем тогда музее Маяковского (в Гендриковом переулке), открытом стараниями Лили после исторической сталинской резолюции, Бурлюк, в присутствии Лили и Катаняна, делился воспоминаниями о пребывании Маяковского в Америке, но о существовании «двух Элли» умолчал и тогда.

Пребывая в Москве, Бурлюк написал маслом и акварелью два портрета Лили, украсившие ее коллекцию. «Совсем непохожие, но нарядные» — такую аттестацию дала модель этим портретам в письме Эльзе. О том, как вышучивала она потребность в сходстве портрета и оригинала, как предлагала для получения сходства обращаться не к художнику, а фотографу, Лиля, как видно, уже позабыла.