Загадка и магия Лили Брик

Дважды — в сентябре 1960-го и в июне 1961 года — Людмила писала Суслову, умоляя разрешить «подруге великого пролетарского поэта Владимира Маяковского» вернуться домой. Письма попали в руки помощника главного советского идеолога — Владимира Воронцова, с которым все было, конечно, заранее согласовано. Ему ничего не стоило передать письма лично адресату, ненавязчиво присовокупив свое устное мнение. Итогом этих усилий явилось постановление секретариата ЦК (ни больше ни меньше) от 18 сентября 1961 годао разрешении художнице Е. А. Ланг вернуться в Советский Союз и о возложении на исполком Моссовета обязанности предоставить ей отдельную квартиру.

Еще до Нового года Ланг покинула Париж и переехала в Москву. Людмила надеялась, что та присоединится к ней в усилиях избавить биографию Маяковского от присутствия «кошмарной и чудовищной» Лили Брик. Никакой симпатии к Лиле у Евгении Ланг, разумеется, не было, но от участия в грязной игре, даже и ради Людмилы, которая ей так помогла, она уклонилась. Воспоминания ее, не содержащие никаких выпадов против Лили, корректные и, судя по всему, объективные, были написаны в 1969 году и увидели свет лишь через двадцать четыре года.

Потерпев неожиданную неудачу, Людмила еще активней взялась за дело. Теперь ее надеждой стала Татьяна Яковлева. Не исключено, что розыск Татьяны, которым, хоть и вяло, занималось советское посольство в Вашингтоне, попытки его сотрудников и аккредитованных в Америке журналистов войти в контакт с Татьяной (после гибели виконта дю Плесси она вышла замуж вторично и обосновалась в Соединенных Штатах), — что все это было инспирировано «группой Воронцова», который самым беззастенчивым образом использовал свое служебное положение в ЦК.

Сама же Людмила с завидной энергией взялась собирать все, что хоть как-то касалось Татьяны. Разыскать ее мать в Пензе оказалось проще, чем саму Татьяну в Соединенных Штатах. Любовь Николаевна Орлова (мать Татьяны была замужем третьим браком за юристом Николаем Алексеевичем Орловым, который и откликнулся на зов Людмилы) передала сестре поэта более трехсот фотографий, письма дочери из Парижа за 1925–1938 годы и еще немало других документов, которые действительно представляют большую историческую ценность, независимо от того, кем и с какой целью они были добыты.

Людмилу, разумеется, интересовала не история, как таковая, а лишь поиск доказательств правильности своей точки зрения, которая очень четко выражена ею в одном из писем к Орлову. Она писала ему о «своей твердой уверенности в том, что их (Маяковского и Татьяну. — А. В.) разлучили искусственно, путем интриг лиц, заинтересованных в том, чтобы держать брата около себя и пользоваться благами, к которым привыкли. Последние пять лет его угнетало такое положение, и он безусловно рвался к новой жизни. Он говорил, что его «могла бы спасти только большая любовь!». Такой любовью для него стала Татьяна Алексеевна. Я так себе все представляла, письма подтвердили это. Думаю, что все было еще значительней и сильнее. Письма эти (Татьяны к своей матери. — А. В.) я буду беречь вместо брата».

Лиля не знала подробно и достоверно, какая затеяна возня вокруг нее, что конкретно готовят политиканствующие проходимцы и уязвленные родственники, пытаясь спекулировать на подлинной беде Маяковского через три с лишним десятилетия после его гибели. Но то, что она осталась без опоры в верхах, — это она знала хорошо.

Трагический парадокс состоял в том, что Сталин и лубянское ведомство по разным причинам ограждали ее в свое время от любой самодеятельности ревнителей идеологической «чистоты», независимо от цели, которую те преследовали: корыстной, амбициозной или какой-то иной. Повелеть ее растоптать или даже попросту уничтожить мог только сам Сталин, а не активисты-добровольцы, но он того не пожелал. Хрущеву было вообще не до этого, его совершенно не интересовало, кого и как любил Маяковский. Все подобные вопросы были отданы на откуп Суслову, а «серый кардинал» гнул свою линию, готовя почву, на которой он развернется, когда Хрущева отстранят от власти. Замысел этот уже вынашивался, хотя до его осуществления оставалось еще несколько лет.

Осенью 1962 года раздался взрыв поистине необычайной силы, укрепивший надежды в одних, а для других послуживший тревожным сигналом: надо спешить с «принятием мер», пока цепная реакция свободомыслия не стала необратимой. С разрешения Хрущева, при помощи его зятя Алексея Аджубея, главного редактора второй газеты страны «Известия», Твардовский опубликовал в «Новом мире» повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Сразу же по прочтении Лиля писала Эльзе: «Я потрясена. Вчера полдня проплакала. И как написана! Писал он ее, совсем не думая, что ее напечатают. Так, для себя. Прочел своему приятелю, а тот (Лев Копелев. — А. В.), без ведома автора, отнес ее в «Новый мир».

Потрясенная прочитанным, Лиля немедленно послала помер журнала Эльзе. Та сразу же отреагировала: «Повесть прекрасная. <…> Этот ясный, прекрасный человечек, Иван Денисович, безропотно несет эдакое и не жалуется, будто так и надо… А нам из-за него, от любви к нему жить не хочется. У меня вся душа исковеркана, как после автомобильной катастрофы, — одни вмятины и пробоины… Что ж о вас говорить… Несем вину перед Иван<ом> Денисовичем за доверие, фальшивомонетчики не мы, но мы распространяли фальшивые монеты, по неведению. Сами принимали на веру…»

Что именно они «принимали на веру»? И какое «неведение» могло помешать кому бы то ни было распространять «фальшивые монеты» на протяжении нескольких десятилетий? Чего именно распространители не ведали до тех пор, пока не прочитали повесть Солженицына? Что сотни хорошо им знакомых людей (о незнакомых, допустим, не знали) вдруг куда-то исчезли? Чего не видели? Разгула антисемитской истерии, мало чем отличавшейся от нацистской кампании 1938 года? Чего не читали? Андре Жида, Артура Кестлера, Иньяцио Силоне, Панаита Истрати, Федора Раскольникова, Игнатия Рейса (Порецкого), Александра Орлова, десятков других очевидцев, потрясенных тем, что видели своими глазами и о чем хотели поведать миру? В чем не участвовали? В процессе Виктора Кравченко, которого газета «Летр франсез», руководимая Арагоном, с фанатичным упорством пыталась выдать за злобного клеветника, заткнув уши и закрыв глаза на все, что не работало на этот постыдный замысел? Почему не хотели услышать на этом процессе десятков свидетелей автора книги «Я выбрал свободу» — хотя бы Маргарет Бубер-Нойман, жену казненного Сталиным виднейшего немецкого коммуниста, выданную тем же Сталиным Гитлеру на убиение? Выжившую в гитлеровском лагере и пришедшую в свободный суд с надеждой быть услышанной.

Одни все же услышали, иначе арагоновская газета не проиграла бы, притом сокрушительно, этот процесс. А вот «невольные» распространители «фальшивых монет» услышать почему-то не пожелали. Докричаться до них никакие свидетели не могли. И прозрели они лишь тогда, когда о той же правде (точнее, о миллионной доле той правды) было рассказано в подцензурной советской печати. То есть с кремлевского дозволения. Это считалось уже не буржуазной клеветой, а правдой. Да и то прозрели не все. И отнюдь не во всем…

Поплакав над своей «исковерканной душой», Эльза не забыла в письме к Лиле добавить: «Значит, шлагбаум подняли, дали зеленый свет, и сейчас все начнут жарить…» Она хорошо владела русским языком и слово подобрала точно: оно отражало ее подлинные чувства. «Начнут жарить» — это значит писать и печатать правду о сталинском рае, разрушающую всю ложь, которую десятилетиями скармливала облапошенным французам коммунистическая и иная крикливая «левая» пропаганда: ею с особым неистовством, по зову сердца, а не только по долгу общественной службы, как раз и занимались Эльза с Арагоном — золотые партийные перья, при достойных своих именах и вроде бы порядочной репутации.

Чего так испугалась Эльза, что ее озаботило прежде всего, кроме «вмятин и пробоин» в слишком уж хрупкой душе? Да все то же: как бы французский читатель, прочитав «Один день…», не разуверился в непорочных ком-идеалах! Были подняты на ноги все возможные и невозможные силы, дабы избежать, писала Эльза, «предисловия (к французскому переводу. — А. В.), которое бы поставило автора — и нас — в отвратительное положение» (книга Солженицына выходила по-французски в неподконтрольном компартии издательстве).

Это «и нас» дорогого стоит! Прекрасно ведь понимала, что никакие предисловия в «отвратительное положение» Солженицына поставить не могут. Что ему на них попросту наплевать. А вот выставить советских подголосков лжецами и фальсификаторами, каковыми они и были, «Иван Денисович» действительно мог. Не автора повести, разумеется, а — «нас». И никого больше. Так оно и случилось, и никакое предисловие помешать этому не могло.

Эльза продолжала «звереть». Лиля молчала. Солженицын из переписки исчез. Вернулись прежние темы — они не сулили ни пробоин, ни вмятин. «Принесли <…> пантеровую шубку, — докладывала Лиле Эльза. — Она ничего не весит! И очень хорошенькая: на юг поеду в ней. А кроме того, с сердцебиением купила норковую шубу, черную и блестящую, как рояль. Ходить в норке натурального цвета — это все равно что носить на себе чек — столько-то, но черную даже трудно за норку признать. По-моему, очень красиво».

Шубы, говорят, действительно были очень красивы. И пантеровая, и норковая. Что у Лили, что у Эльзы. Ничто человеческое, и это прекрасно (говорю без малейшей иронии), двум сестрам не было чуждо. Скрашивало жизнь и наполняло ее смыслом, вопреки всем болезням и всем невзгодам.