Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

I. Отъезд и дорога

После годового пребывания на лечении в Петербурге, окончательно оправившись от последствий довольно тяжелой операции, в 20-х числах июля 1916 года я в третий раз выехал в действующий полк.

Как и в первые разы, жена провожала меня только до вокзала и отхода поезда не ждала. Долгие проводы – лишние слезы.

Путь мой лежал на Киев, Ровно и дальше до расположения полка.

Кроме изрядного количества более или менее ненужных, но украшавших походную жизнь вещей, нового английского непромокаемого пальто, кожаного футляра для письменных принадлежностей, кожаной сумки через плечо, для папирос, литрового термоса и прочего, – все подарки заботливых родственников – вез я с собой на войну еще верховую лошадь. Приобрел я ее совершенно случайно, и вот каким образом.

Последние месяцы перед отъездом я в нашем запасном батальоне заведовал командой эвакуированных. Как и показывает название, это были выздоровевшие от ран и болезней наши же солдаты, которые после всяких лазаретов, госпиталей и санаториев принимали там снова облик воинский и с нашими же офицерами периодически отправлялись на пополнение действующего полка. Было их много, человек до 1000, и при них состояло несколько офицеров, также эвакуированных и также намеревавшихся возвращаться.

Среди них служил тогда у меня в команде поручик Е.А. Фок, у которого тою же весной убили отца, еще героя Порт-Артура, артиллерийского генерала, лично выехавшего на разведку. Вместе с кое-каким боевым имуществом прислали с фронта молодому Фоку в Петербург и отцовскую верховую лошадь. Что с ней делать, он совершенно не знал.

Как-то на занятиях, перед выходом команды эвакуированных в лагеря в Красное Село, Фок мне говорит:

– Ты когда в полк собираешься ехать?

– В июле.

– Ну вот, купи у меня лошадь. Она тебе и в лагерях, и на войне пригодится. Но только должен тебя предупредить, что до моего отца на ней был убит еще ее первый хозяин, тоже артиллерист… Так что ты будешь третий… Если тебе это все равно, покупай; продаю дешево, всего двести рублей!

Вообще артиллеристов на войне убивали не так часто, генералов же совсем редко. Ехал я на войну в третий раз, в пехоту, командовать ротой. Вряд ли какое-нибудь общество страхования жизни согласилось бы принять такую страховку… Тем не менее я решил рискнуть и не раскаялся. Лошадь была красавица, с широким шагом, что очень важно для похода, и с широкой рысью, отличного характера. Назвал я ее в честь французской победы Марной. И в лагерях, и на войне потом она доставила мне много удовольствия. После моей эвакуации в сентябре у меня ее купил командир полка П.Э. Тилло, за те же 200 рублей, и также был от нее в восторге.

Что же касается примет, то я жив до сих пор (писано это в 1945 году), а П.Э. Тилло умер несколько лет назад в почтенном возрасте, в приюте для престарелых около Парижа.

Ехал со мною на войну и мой денщик, Александр Николаевич Смуров, личность во многих отношениях примечательная. О нем стоит сказать несколько слов. Попал он ко мне в денщики еще в 1908 году, из 9-й роты, где я тогда числился. Происходил из петербургских крестьян, но деревню не любил, а крестьянскую работу откровенно презирал. С детства жил в Петербурге, сначала мальчиком по лавкам, а потом, по протекции дядюшки-дворецкого, лакеем в богатых домах, у Долгоруких, Кутузовых и т. п. Вообще продукт был городской. К службе в строю, особенно на войне, он питал нескрываемое отвращение, хотя трусом не был. Когда бывали обстрелы, он сохранял полное хладнокровие, но считал, что рисковать жизнью просто непрактично, и потому всеми силами старался без самой крайней нужды ею не рисковать. Он в глубине души искренно считал, что сражаются только те, которые не сумели или не смогли устроиться иначе… Ну а всякие добровольцы, офицеры, вольноопределяющиеся, охотники, так мало ли есть на свете сумасшедших?

Он бы еще понял это в простом армейском полку. Ну, «погнали» всех, и солдат, и офицеров. Тут уж не отвертишься! А у нас у офицеров папаши и дядюшки генералы, адмиралы, министры, а сынки и племянники в окопах сидят! Они-то уж могли бы себе места подыскать поприятнее.

При мобилизации очень многие запасные семеновские солдаты всеми силами старались попасть в свой полк, чтобы сражаться в его рядах. Сделал то же и Смуров, но по мотивам не столь благородным. Он первым делом нашел меня и, узнав, что я никого еще себе не взял, был на седьмом небе от радости. Уже на второй день мобилизации он летал по Петербургу по моим поручениям. Денщик он был идеальный. За исключением легкой некорректности в счетах, и то всегда по мелочам, его ни в чем нельзя было упрекнуть. Расторопности был тоже необыкновенной. Все, что только можно было, в пределах разумного и исполнимого, пожелать на войне – все это у меня было. Бывало, в походе придешь на ночлег. Денщики всего батальона раскладывают своим офицерам походные кровати и спальные мешки. И всегда как-то выходило, что другие еще только возятся, а у меня уж и кровать разложена, и туфли приготовлены, рядом с кроватью стоит на боку откуда-то раздобытый Смуровым пустой ящик, на ящике свечка, коробка с папиросами и даже очередная книжка раскрыта… И еще выходило всегда так, что из 6, 8 или 10 офицеров батальона лучшее место в халупе всегда было у меня, хотя по праву лучшее место полагалось батальонному командиру. С ним мне всегда было хорошо, но и себя, разумеется, он не забывал. Уважать его, конечно, было не за что, был он, что называется, стопроцентным «ловчилой», но вместе с тем очень симпатичная каналья, и я его искренно любил. Думаю, что и ко мне у него было хорошее чувство. Ладили мы с ним так хорошо, главным образом, потому, что уж очень коротко знали друг друга и научились прощать друг другу наши слабости и недостатки.

В поезде, в котором я ехал, спальных вагонов не было, и потому Смуров достал мне место в обыкновенном вагоне первого класса. Было мало народу, и купе было пустым. Смуров положил мои вещи на сетку и ушел устраиваться сам. Я вышел на платформу проститься с провожавшими. После третьего звонка, когда я вернулся назад, на противоположном диване сидело какое-то черное маленькое существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся необычайно красивой и очень молоденькой сестрой милосердия Кауфманской общины. Она беспрестанно курила и боязливо прятала папиросу, когда кто-нибудь проходил по коридору.

Станции две мы проехали молча. Потом стали разговаривать. Она мне рассказала, что едет в летучий лазарет при кавалерийской дивизии и что в этой дивизии, в уланском полку, служит ее муж. Я ей рассказал, что еду в свой полк и что только что простился с женой и с двумя маленькими детьми.

Исчерпав темы первого разговора, мы, как пишут некоторые писатели, «погрузились в молчание». Я вытащил книжку, а она продолжала курить свои нескончаемые папиросы.

На одной из больших станций, кажется Дно, я вышел на платформу размять ноги. Подходят ко мне два рослых солдата. По синим ленточкам на гимнастерках вижу – наши.

Лихо отсалютовали. Я им ответил.

– Вашсродие, вы нашего полка?

– Нашего, – отвечаю.

– Мы здесь в отпуску были. Теперь назад едем в полк. Хотим на этот поезд. Были у коменданта, а он говорит – ждите воинского, завтра будет. А мы опоздать боимся, да и ждать тут на станции целые сутки… Не можете ли вы у коменданта похлопотать?

– С удовольствием, – говорю, – попытаюсь.

Пошел я к коменданту. Оказывается – с большими усами, сердитого вида подполковник.

– Я уж сказал им, что нельзя. У меня правила, которых я обязан держаться… И прошу вас, капитан, не настаивать… Имею честь кланяться!!

Я вышел и говорю:

– Ничего не поделаешь, друзья мои… Комендант меня пропер так же, как и вас… Коли вам денег не хватает, это я могу вам немножко ссудить, а больше ничего сделать не могу…

Однополчане повесили нос.

Подхожу к окну нашего вагона и рассказываю весь случай моей кауфманской попутчице.

– Подождите, – говорит, – может быть, мне удастся вам помочь.

Оправила свою монашескую косынку и скромненько отправилась к грозному коменданту.

– Что вам угодно, сестра?

Узнав, в чем дело, комендант взбеленился.

– Я уже который раз повторяю, что нельзя… Да и позвольте вас спросить, вам-то какое до этого дело? Кто вы такая, чтобы просить меня делать исключения?!

Сестра вынула из сумочки бумажку и робко положила на комендантский стол.

Комендант пробежал бумажку, встал с места и заулыбался самым обворожительным образом.

– Если вы желаете, конечно, сестра, это можно устроить… Поезд почти пустой… Эй, Ефименко, тут два солдата Семеновского полка отправляются на фронт. «Предложенья» им проштемпелевать и записать, и поживее!!

Когда мы входили в вагон, прибежали осчастливленные однополчане.

– Вашсродие, покорнейше благодарим! Спасибо вам, сестра, вот здорово-то вышло!!

Когда мы немножко отъехали, я говорю сестре:

– Скажите мне на милость, кто вы такая? Высочайших особ женского пола я всех знаю, по крайней мере, по виду… И что у вас за волшебная бумажка? Если вы такое важное существо, то почему вы едете, как обыкновенная пассажирка, а не следуете в отдельном салон-вагоне?

Существо посмотрело на меня и говорит:

– Особа я отнюдь не важная, обыкновенная сестра и офицерская жена, а бумажку мне на всякий случай дал отец моего мужа, и в ней сказано, что он просит всех военных чинов оказывать мне всякую помощь и содействие.

– А кто отец вашего мужа?

– Генерал Алексеев…

В этот период войны генерал Алексеев был начальником штаба Верховного главнокомандующего государя Николая II, то есть фактически распоряжался всеми вооруженными силами Российского государства. Дальше я узнал, что маленькую сестру с огромными черными глазами и в огромной черной косынке звали Елизавета Александровна, что девичья фамилия ее Немирович-Данченко, что родом она из Киева и что вышла она замуж за гвардейского улана Николая Алексеева два года тому назад.

Перед вечером в наше купе влез какой-то полковник Генерального штаба, ехавший в армию, а еще через день, в 8 часов утра, наш поезд подошел к киевскому вокзалу. На вокзале я простился со своими спутниками и ни сестры, ни полковника никогда больше в жизни не видал.

В Киеве предстояло проболтаться целый день. Поезд на Ровно отходил в восемь часов вечера. Город я знал неважно, знакомых у меня там в это время не было, и потому я проделывал все то, что проделывают все проезжающие в малознакомых местах. Пил кофе, завтракал и обедал в разных кофейнях и ресторанах и, до боли в ногах, бесцельно бродил по улицам. День был чудный и не очень жаркий.

Помню, что меня тогда поразило богатство и обилие всего в городе. На базарах красивые, бойкие бабы и дивчата, в живописных костюмах, с криками и хохотом продавали всякие деревенские яства и по ценам почти мирного времени. На каждом углу торговали цветами… Хотя шел третий год войны и немцы стояли в нескольких сотнях верст, война совершенно не чувствовалась. Разве что встречалось много людей в форме на улицах. Но в Киеве и в мирное время было много военных.

К восьми часам вечера я был на вокзале. Поезд на Ровно был битком набит военными, солдатами и офицерами.