Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

II. Полк в начале августа 1916 года

Полк стоял на позиции под Белецком. 1-й и 3-й батальоны были в окопах, а 2-й и 4-й в двух километрах сзади в лесу. Тут же, в лесу, помещался штаб полка.

Приехал я около пяти часов дня. В походном собрании, на досках под деревьями несколько офицеров отдыхавших батальонов пили чай. Помню, сидели там князь Касаткин, Борис Энгельгардт, георгиевский адъютант 4-го батальона Тыртов, Спешнев, черный Карцов (был еще «белый», но он в это время был уже убит) и двоюродный брат моей жены Владимир Вестман.

Чувствовалось, что настроение хоть и не такое кислое, как в штабе Особой армии, но далеко не веселое. У Энгельгардта только что убили брата. В 4-м батальоне жалели командира 13-й роты Антона Чистякова, которого очень любили.

Но в полку на войне было неписаное правило: ни об убитых, ни о тяжелораненых не говорить. Так же как нельзя было говорить о смерти, о предчувствиях и вообще о всяких мрачных вещах. Если бы кто-нибудь это правило вздумал нарушить, то старший из присутствующих обязан был бы сделать ему замечание. Поэтому Энгельгардту я только значительно пожал руку, и он таким же пожатием меня поблагодарил.

Меня не ждали и встретили радостно и тепло.

Помню, командир 4-го батальона А.В. Попов увел меня к себе в землянку и стал говорить мне ласковые слова по поводу моего возвращения. Слушать было приятно, но никакой доблести я за собой не чувствовал. После ранений и болезней все выздоровевшие и снова способные к строевой службе офицеры обязаны были возвращаться в действующий полк, и по закону писаному, а еще больше по закону неписаному. И в этом отношении наше «общество офицеров» было строже всякой санитарной комиссии. Тем, кто по слабости человеческой после эвакуации и выздоровления засиживался в тылу, тем из полка ласково напоминали, что пора бы и назад, в строй… Кто же и на это внимания не обращал, тем после войны была обещана «черная книга». Никакие прежние «подвиги» во внимание не принимались. Считалось, что семеновский офицер, покуда полк дерется на войне, морально обязан возвращаться в строй, хоть четыре, хоть пять раз… От этой обязанности его освобождали только смерть и увечье. В этом отношении солдатам было легче.

Отправился «являться» командиру полка. П.Э. Тилло вылез из своей землянки, где он, по обыкновению, проводил время лежа. Генерал был в обращении мил и прост, но несловоохотлив. Больше молчал, курил и угощал папиросами. В заключение десятиминутного разговора спросил меня, какую роту я хотел бы принять.

Я ему сказал, что всегда служил в 3-м батальоне, что два раза на войне уже командовал 12-й ротой и, если можно, хотел бы получить именно ее.

– Отлично, когда вернется 3-й батальон с позиции, вы ее и примете.

Три дня, что оставались до прихода моей роты из окопов, я провел в чаепитиях, разговорах и прогулках верхом.

Питье чая было чрезвычайно распространено и среди чинов, и среди офицеров, и на позиции, а тем более в резерве. При первой возможности, где бы ни пришлось, и зимою, и летом солдаты раскладывали костры или маленькие теплинки из сучочков, или побольше, в зависимости от опасности обстрела, и ставили на них котелки, кипятя воду. У офицеров то же самое. Стоит зайти к кому-нибудь в палатку или в землянку, сейчас же раздается голос хозяина:

– Чирченко (или как его там звали), согрей чайку.

И через 10–15 минут подается чай в алюминиевых кружках. Если было поблизости отделение Экономического общества, то к чаю сервировались какие-нибудь деликатесы, экстракты малиновый или вишневый, а иногда и печенье в жестянках.

Собрание было организовано хорошо. За 60 рублей в месяц предоставлялось полное продовольствие. Утром кофе с хлебом и с консервированным молоком. Почти всегда к нему холодное мясо и ветчина. Если можно было достать, давали и масло. В двенадцать часов обед, суп и жаркое, в пять часов – чай, в восемь – ужин. Из собрания обед и ужин денщики по очереди в больших судках носили и на позиции, обыкновенно зараз всему батальону. На позиции еду разогревали. Денщиков на позицию обыкновенно не брали, оставляя их в резерве, где всегда оставался кто-нибудь при ротных кухнях. Для чинов кухни два раза в день подъезжали возможно ближе к окопам и останавливались в каком-нибудь белее или менее безопасном месте. По ходам сообщения чины, повзводно с котелками шли к кухням и возвращались со щами и с мясом.

В зависимости от удобства подвоза в оба конца приходилось иногда делать километра три… Но на позициях погулять полезно. Сиденья и лежанья и так слишком много. Хлеб на позиции брался на несколько дней.

Так же как и солдатская, офицерская еда состояла главным образом из мяса в разных видах. Остальные деликатесы из консервных жестянок. Хозяином собрания в это время состоял подпоручик Штильберг, бывший мой вольноопределяющийся в учебной команде. В начале войны ему прострелили грудь, и по возвращении в строй его единогласно выбрали хозяином. Человек он был очень ровного и приятного характера. Офицеры его любили, а состоявшие при собрании чины обожали. Хозяином собрания Штильберг оставался, кажется, до конца.

Когда полк выходил на войну, офицерами было сделано постановление – спиртных напитков в собрании не держать и в азартные игры не играть. Постановление насчет игр, между прочим, существовало и очень строго соблюдалось и в мирное время.

На третий год войны постановления эти претворились в жизнь следующим образом. В карты играли любители, в бридж, игра коммерческая. Иногда составлялась веселая партия в покер. Покер – игра, конечно, не совсем коммерческая, но на это закрывали глаза. Играли не по крупной, и всякая опасность азартной игры отсутствовала. Не могло быть ни разорений, ни ссор, только веселье и хохот. Чины дулись в карты, где только могли, почти всегда не на деньги. Вовсе не будучи картежником, я неоднократно дарил в роту старые колоды карт, и это всегда доставляло огромное удовольствие. На войне так мало развлечений…

С вином дело обстояло так. Солдатам ни водки, ни вина вообще не полагалось, ни летом, ни зимой. И нужно сказать, что мера эта была глупая. Война не женский институт – стаканчик водки, во благовремении, особенно зимой, с холоду и с устатку, как говорят некоторые, «никакого вреда, кроме пользы» принести не может. Суворовским и кутузовским солдатам давали водку, а дрались они неплохо и все военные тяготы переносили получше нашего. Все дело в количестве и своевременности.

Для офицеров крепких напитков собрание не держало, хотя русский коньяк свободно продавался в лавочке Экономического общества в ближайшем тылу. Между прочим, уже на этой войне «маркитантов» мы не знали. Все, что нужно было офицеру, все поставляло дешево и хорошо это отличное учреждение. В собрании за столом коньяк появлялся только в исключительных случаях: редкие визиты начальства, большие праздники или раздача солдатам крестов и медалей. Единственно, что подавалось в собрании свободно, это красное кавказское вино каберне, порядочная кислятина, которую в чистом виде пить было невозможно. Я, например, на ротные деньги еженедельно покупал несколько бутылок этого каберне, чтобы подмешивать его в солдатскую питьевую воду. Делали это и многие другие ротные командиры.

Другим ресурсом был спирт, который наши доктора для медицинских надобностей имели в изобилии и которым охотно делились с офицерами. Таким образом, почти у всех у нас во фляжках было налито что-нибудь «крепкое». Это «крепкое» в очень умеренных дозах принималось внутрь и часто давалось солдатам, раненым, заболевшим, ослабевшем или просто в виде поощрения.

Но вообще следует подчеркнуть, что насколько в мирное время не пьянство, а «гулянье» было в собрании делом частым и обыкновенным, настолько на войне это было редко и непривычно. Могу не преувеличивая сказать, что за все пребывание мое с полком на войне, и весной, и летом, и зимой, я ни разу не видел ни одного офицера, по виду которого можно было бы сказать, что он «подгулял».

Еще что поставляло нам собрание, но уже за особую плату, это папиросы. Еще в 1915 году один из крупнейших табачных фабрикантов Петербурга Богданов, фабрика которого находилась почти в расположении полка, прислал в подарок офицерскому собранию 10 000 штук папирос. На каждой папиросе, на картонном мундштуке синими буквами, вдоль, было напечатано: «Л.-гв. Семеновский полк».

Фабриканта поблагодарили, а когда разобрали всю партию, собрание, уже за деньги, заказало ему новую. Потом заказывало периодически. Папиросы были хорошие и недорогие. Коробки этих папирос иногда дарились почетным гостям. Большая партия этих же папирос была как-то раз послана в Англию, 2-му Королевскому гвардейскому полку, с которым у нас повелось кумовство и который прислал нам несколько ящиков английских папирос в жестянках и курительного табаку. Помню, по поводу этих папирос еще велись разговоры, допустимо ли это с чисто военной точки зрения… Окурок с названием полка на мундштуке мог быть найден неприятелем, а название частей на фронте полагалось всеми силами скрывать…

В лесу стоявшие в резерве батальоны спали в шалашах. Штаб и строевые офицеры в землянках и палатках.

В эту эпоху войны немцы устраивали налеты исключительно на дальние тылы. Над войсками на отдыхе их наблюдатели летали регулярно два раза в день, ранним утром и на закате солнца. Изредка бросят бомбу или две, но не больше. Бросать бомбы в окопы было не принято. Аэропланы, как боевое оружие, для нас еще не существовали. И отношение к ним было соответственное: их вовсе не боялись.

Под вечер с вещами явился Смуров. Дали мне временно палатку кого-то из убитых офицеров. Палатка большая и удобная. Смуров разложил в ней походную кровать, все развесил, достал табуретку, поставил на ней подсвечник, положил папиросы, книжку, все, как в доброе старое время…

Я разделся, лег, взял книжку, начал читать, но чувствую, что ничего не понимаю… Потушил свечку. Попробовал заснуть – не могу. Опять зажег свечку, закурил, полежал, опять попытался заснуть… Чувствую – не могу. Выпил коньяку, еще хуже… Часов в 11 ночи поднялся ветер и началась артиллерийская стрельба «тяжелыми». Снаряды с шумом поезда проносились над лесом. Самое скверное, что я даже разучился отличать свои от чужих… Только что начал дремать, рядом заржала лошадь. Потом какой-то дурень над ухом разрядил винтовку… За ночь спал часа полтора. Ясно было, что мой «астрал» не успел еще как должно слиться с окружающим.

Вторая ночь была не лучше… На третий день решил поговорить конфиденциально с доктором. На войне у нас были отличные доктора. Кроме старшего врача, статского советника Анатолия Семеновича Оницканского, которому развеселившиеся офицеры на мотив «Очи черные» пели: «Мы не можем жить без шампанского и без доктора Оницканского!», было еще четыре доктора: Иванов, Васильев, Фольборт и Георгиевский, последние два – братья наших офицеров.

В начале войны зауряд-врачом был еще Бриггер, когда-то морской кадет, затем наш вольноопределяющийся, затем студент Военно-медицинской академии. Но он, как только приехал в полк, сейчас же стал проситься в команду разведчиков и был скорее лихой прапорщик, чем жрец науки.