Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8

* * *

Наутро проводник вагона прекрасно организовал нам утренний кофе с чудными булочками, и нам не надо было идти на вокзал, откуда мне принесли телефонограмму с извещением, что прием миссии у гетмана назначен на следующий день в 11 часов.

Пользуясь сегодня свободным днем, я решил прогуляться по городу и навестить кое-кого из знакомых.

Предложил желающих довезти до центра города, с которыми и доехал до главной улицы Крещатик, где отпустил шофера.

Движение, несмотря на ранний сравнительно час – 10 часов с небольшим, было оживленное, все тротуары заполнены толпами, прекрасные кафе, магазины с большими витринами полны всякой всячиной. Видимо, город ожил после передряг и смены властей. Вывески на магазинах написаны частью по-русски, частью по-украински, частью на обоих языках. Но речь на улицах слышалась больше по-русски. Встречались и знакомые, которые, увидев меня, бросались с вопросом – и вы здесь, да еще в старой форме с погонами? Приходилось увертываться под всякими предлогами, т. к. объяснять всем – зачем и почему я здесь – было скучно, а слушать бесконечные рассказы, как кто и с какими приключениями пробрался сюда, не было желания.

Подходил адмиральский час, и я решил идти завтракать. В Киеве я знал лишь два ресторана – один в отеле «Континенталь», а другой в так называемом Купеческом саду. Мне больше хотелось быть на воздухе, погода стояла чудная, и я отправился в последний. Купеческий сад помещался, как и дворец, на крутом берегу Днепра с видом на реку и Заднепровье. Чуть ниже на утесе виднелся Крест – памятник крещения Руси.

В ресторане в саду уже сидело немало завтракавших. Поднявшись на террасу, я подыскивал себе столик, как вдруг мне бросилась в глаза знакомая фигура в штатском. Я всмотрелся и вижу смеющееся лицо, обращенное на меня, оказался генерал Александр Николаевич князь Долгоруков[450], мой предшественник по командованию 1-м Кавалерийским корпусом, неудачу коего я описал в своем месте этих записок, исполняя приказание генерала Корнилова о движении на Петербург в помощь генералу Крымову.

Мы обнялись.

– Да вот, – продолжал смеяться Долгоруков, – я отрясаю прах с ног от подобного командования самой свободной в мире армии; к счастью, я отделался лишь несколькими днями ареста в крепостном каземате, но больше не хочется. Ну, ты как закончил свое командование 1-м Кавалерийским корпусом?

– В душе ругал тебя, т. к. из-за тебя мне пришлось попасть в этот район – Северного фронта, – бурлящий большевистским беснованием, после Галиции, где было сравнительно спокойно; здесь же какое может быть командование… промучился несколько месяцев, с трудом перебрался на Дон, чуть было не попал в красные лапы, но Бог спас, пришлось повоевать с ними, а когда выбрали Краснова Донским атаманом, последний отправил меня вести переговоры с твоим однополчанином Павло Скоропадским.

Долгоруков с молодых чинов носил в полку прозвище Губошлеп и, конечно, не обижался на это чисто дружеское название, которое в полках товарищи давали друг другу. Он был ровесником Скоропадского по Пажескому корпусу и однополчанином по Кавалергардскому полку. Человек он был импульсивный и совершенно не подходил по характеру к спокойному и уравновешенному Павло Скоропадскому. Не подходил ему и в смысле карьеризма, который, как и тщеславие, ему было чуждо. Был он бонвиван, но военную службу любил. Будучи лично храбр, он по своей живости не вдумывался в обстановку, мог бы зря и себя, и подчиненных подвести к ненужным потерям. В первом же бою, 6 августа 1914 года, он, по своей инициативе и ненужной обстановке, свернул командуемых им кавалергардов к начавшемуся бою у соседа, доблестно действовал, но понес большие потери; находясь в опасных местах, по своему характеру увлекся и, размахивая и указывая шашкой, сам себя рубанул по ноге. Вероятно, ему было больно, но он не обращал внимания на свою рану и продолжал отдавать приказания, пока кто-то не сказал: «Да вы, Ваше сиятельство, ранены, у вас нога в крови». Вызванный фельдшер перевязал рану, но от перевязочного свидетельства князь отказался. Благородство у него было большое, и он своим увлечением не хотел воспользоваться, как ранением в бою, что другой, быть может, и не сделал.

Конечно, наш разговор не мог не перейти на Скоропадского. Мне хотелось пополнить свое мнение о нем характеристикой князя, который, как его однополчанин, долгие годы служил с ним бок о бок, знал его прекрасно. И я толкнул его на это.

– Я как был Губошлепом, как меня прозвали, таким и остался, а Павло ловчила – куда полез?! Хитрый хохол, да хватит ли умишки?

– Но все же ты его теперь видел? – спросил я.

– Конечно, я человек, известно, незлобивый. Здесь многие не хотят его видеть, а также немало и таких, кои ругают его за глаза, а лезут к нему – быть может, пригодится… Я у него был раза три, хотя никаких благ мне от него не надо, а просто по старому товариществу. Ну и наговорил же я ему – ты знаешь мой характер, за словом в карман не лезу.

– Что же ты ему наговорил? – спросил я.

– Да что тут скрывать! Говорю ему: «Павло, я в своей жизни все делал с бухты-барахты, а ты человек уравновешенный и должен хорошенько обдумать и рассудить раньше, чем решиться, особенно на что-нибудь важное; надо пошевелить своими мозгами и отдать себе отчет «а што то будэ?». А он, немного обиженно, сам переходит в атаку. «Все вы не хотите понять о происходящем, а я, обдумав, решил, что смогу спасти хоть часть бывшей России…» – «Ах, какой ты молодчина, Павло, браво, браво, спасать так спасать! Так знаешь что, раньше всего пошли немцев ко всем чертям со своей, как называешь, державы!» А Павло же нашелся, да, по-моему, довольно правильно, видимо, или поумнел, а может быть, кто-нибудь научил, и отвечает: «Ты бы хоть раз отрешился от бухты-барахты, а сам бы подумал и тогда бы не говорил: «Гони немцев!» Чем прикажешь, какими силами и возможностями их погонишь? У них сила, а у нас никакой… Кроме того, подумай и рассуди: если бы даже они добровольно ушли – что получится: откуда ни возьмись появятся банды петлюровцев, да и большевики не будут зевать. Представляешь себе киевский муравейник с нахлынувшими сюда и забившими весь город спасающимися людьми – ничего не делающими, болтающими и злословящими?»

Все это с жаром и горечью выпалил мне мой Павло!

«Пожалуй, ты правильно рассудил, но в чем же тогда твоя роль в спасении России? Не ты спасаешь Россию, а они. Ведь ты просто в их руках жупел, работающий для них. Ты им нужен, а не они тебе. С твоей помощью они выкачивают отсюда что им нужно, а кончится в этом нужда, отхватят себе лакомый кусок, остальное оставят на съедение большевикам». – «Вот, чтобы этого не случилось и нужно, пока у нас спокойно, – сказал Скоропадский, – стараться как можно скорее организовать армию, к чему я с правительством принимаем усилия, тогда и сможем дать отпор. Вот и донские казаки организуются, и Добровольческая армия, когда уйдут немцы, вероятно, сменят на меня гнев на милость… Быть может, общими усилиями сломим захватчиков-большевиков?»

В таком духе и шли мои разговоры при посещении Павло, – сказал князь. – Он предлагал мне должность у него, но я отказался. Мне было жалко его, ведь сколько лет служили рядом, дружили, пировали, посещали общих знакомых… Ну а как на Дону?

Я кратко объяснил, что ведем жестокую войну с Советами. Казаки формируют армию, но недостаток оружия и снаряжения, зачем я и послан. Добровольческая армия также в этом нуждается и в пополнении людьми; конечно, немцы им этого не дадут – побаиваются, преувеличивая их мощь. Но Краснов, получив, поделится с ними. Немцы препятствуют проезду добровольцев, но раз через советчиков сюда пробрались, то уж легче проехать к добровольцам. Беда лишь в том, что желающих бросить спокойную жизнь здесь, сменив ее на жертвенность там, – мало охотников. Сколько видно здесь офицеров и молодых людей праздно шатающихся, да вот тут, на должностях лакеев, подают нам еду бывшие офицеры; не патриотичнее ли было бы идти сражаться с добровольцами, чем служить здесь на «холуйских должностях». Нужно их стыдить и вести пропаганду об отправке к Деникину.

– Займись этим, – сказал я ему. Мои слова, видимо, сильно задели благородную душу князя, и с присущим ему жаром он чуть не крикнул:

– Конечно, ты прав. Эта обязанность всех нас. Я проберусь сам к Деникину и предложу свои услуги на любую работу. Пойду еще раз к Павло помочь мне в наборе и скажу: «Ты потомок запорожских гетманов – орудуй здесь, а я, как Рюрикович, русский князь, буду бороться за всю нашу необъятную Родину и еду к добровольцам».

Мы обнялись и распрощались. Как я позже узнал, Долгоруков служил у добровольцев, а в эмиграции попал в Марокко, где работал в Касабланке. Не забыл и участников Белого движения, образовав Отдел Русского Общевоинского Союза. Там и умер в 30-х годах. Мир праху скромного отпрыска рюриковского княжеского рода, большого храброго воина и русского барина, никогда не пользовавшегося для своего продвижения своими связями, мужественного, лишь немного сумбурного военачальника.