Чёртов палец

2

Сварив в кухне изрядную уху и раскупорив бутылку крымского вина из найденных в погребе дядиных запасов, Навроцкий плотно закусил и отправился в Борго, чтобы размяться и послать телеграмму в Петербург. Прогулка бодрым шагом по приятной лесной дороге, той самой, по которой он ехал вчера на извозчике, заняла не более часа. В городе был базарный день, и торговая площадь заполнилась прилавками, лотками, навесами, продавцами разнообразного товара, домохозяйками и прочим людом. Погуляв и купив петербургскую газету, Навроцкий выслал камердинеру Афанасию телеграмму об отмене поездки в Европу и, прежде чем двинуться в обратный путь, заглянул в маленькую кофейню, приютившуюся в узкой улочке вблизи телеграфа. В кофейне было уютно и тихо. Немногочисленная публика степенно попивала кофе с карельскими пирожками и пирожными Рунеберга. Навроцкий заказал свой любимый кофе со сливочной пенкой, который тотчас сварили и принесли, и, усевшись за свободный столик, развернул газету. Отпив несколько глотков и пробежав заголовки, он закурил сигарку и углубился в последние новости из Петербурга. Однако вскоре это занятие было прервано обращённым к нему вопросом.

— Ursäkta, är det ledigt här?[8] — спросила его, вежливо улыбаясь, немолодая, но ещё сохранившая приятные черты дама. Под руку её держала девушка лет девятнадцати-двадцати, с серо-голубыми глазами и длинной косой, спадавшей из-под шляпки на грудь и перехваченной, как у гимназистки, синим бантом. Кремовое батистовое платье девушки в талии было стянуто поясом и подчёркивало складность и легкость её фигуры. От девушки повеяло такой свежестью, что Навроцкий невольно потянулся к пепельнице, чтобы затушить сигарку. И в то же мгновение его точно обдало электрической волной: в юной спутнице пожилой дамы он узнал ту белую лесную лилию, тайна красоты которой волею случая открылась ему сегодня утром. От неожиданности он потерял дар речи.

— Jag ser att herren är en främling[9], — сказала дама, увидев его замешательство.

— Да-да, здесь свободно… Прошу вас… — проговорил смущённо Навроцкий, не успев сообразить, что по-русски его, возможно, не поймут.

— Ах, да вы русский! — оживилась дама, переходя на почти лишённый акцента русский язык и присаживаясь к столику. — Мы сами всего лишь год как переехали сюда из Петербурга.

Навроцкий отложил газету.

— Мой муж работал на заводе Эриксона. Знаете, тот, что на Выборгской стороне?

— Да, конечно, — кивнул Навроцкий.

Он достал было спичку, чтобы зажечь потухшую сигарку, но, вспомнив, что находится в дамском обществе, положил её назад в коробку.

— Пожалуйста, курите, — заметила его движение дама. — Мой муж… мой покойный муж тоже курил. Я привыкла.

По её лицу пробежала судорога печали. Она вздохнула.

— Примите мои соболезнования, мадам, — посочувствовал Навроцкий.

— Меня зовут Матильда Янсон, — представилась дама. — А это моя дочь Лотта. — Она с умилением посмотрела на девушку, а затем перевела взгляд на князя, чтобы, как тому показалось, проверить впечатление, произведённое на него её очаровательным отпрыском.

— Очень приятно. Феликс Навроцкий, — отрекомендовался в свою очередь князь, стараясь держаться хладнокровно и не выказывать волнения, испытанного им при внезапном появлении лесной незнакомки.

Госпожа Янсон, сделав грустное выражение лица, с минуту помолчала, отдавая, по всей видимости, дань памяти покойному мужу Лотта скромно потягивала кофе, отправляя в прелестный ротик кусочки пирожного. Навроцкий закурил.

— Мой муж был инженером. Мы прожили в Петербурге десять долгих лет, — продолжала рассказывать госпожа Янсон. — Вот Лотта вышла там из института, — всё с тем же умилением взглянула она на дочь, как будто желая окончательно убедить собеседника в том, как нежно любит она своё дитя.

Каждый раз, когда госпожа Янсон обращала внимание князя на дочь, щёчки Лотты розовели от смущения. Навроцкий же, с виду полный невозмутимости, время от времени поглядывал на нее украдкой и не мог преодолеть чувство неловкости: ему казалось, будто она знает о том, что он подсматривал за ней на озере.

— Ну а вы, господин Навроцкий, верно, здесь проездом? — полюбопытствовала мать девушки.

— Я получил в наследство дачу… Отсюда верстах в пяти… Вот заехал взглянуть…

— Ах вот как! Да, места здесь чудесные… И надолго вы к нам?

— Завтра возвращаюсь в Петербург.

Госпожа Янсон понимающе покачала головой.

— А нам было хорошо в Петербурге, не правда ли, Лотта? — обратилась она к дочери.

— Да, мама, — впервые прозвучал голосок девушки.

Навроцкий подозвал официанта и заказал ещё кофе и кренделей для себя и для дам. Будучи в благодушном настроении, он был не прочь поболтать с этими милыми особами, общество которых на время избавило его от меланхолии, следовавшей за ним в последнее время по пятам. Его намерение ехать в Биарриц, на корриду в Испанию и далее в Португалию было продиктовано исключительно той меланхолией, которой умному человеку приходится расплачиваться за неизбежное разочарование в жизни. Но ни Берлин, ни Париж — он хорошо знал это — не могли развеять нынешнее настроение его духа, да и на Биарриц надежд У него было не много. «Там и без меня, — думал он, — полно скучающих снобов». Он присмотрелся к сидевшей напротив Лотте. У неё были слегка волнистые волосы, чуточку вздёрнутый кончик носа и чистая провинциальная красота в лице. Но в ясном взоре её серо-голубых глаз нимало не было провинциальной наивности, сквозь благородную скромность и даже застенчивость в нём проступали задор молодости и сознание собственного достоинства. Это были глаза многообещающей женщины. Он почему-то представил её в ярком чёрно-красном платье, танцующей испанский танец, и решил, что именно такой наряд, несмотря на её происхождение северянки и светлые волосы, был бы ей более всего к лицу. «Мила, что и говорить, но всё-таки ещё ребёнок», — подумал он.

— Ну а теперь как ваши дела? — спросил он участливо госпожу Янсон.

Она взглянула на дочь, и Навроцкий снова заметил печальную тень на её лице.

— С божьей помощью, — сказала она и, немного помолчав, продолжала: — Конечно, после смерти мужа нам пришлось сменить квартиру и изменить наши привычки… — Она с грустью покачала головой, но тут же добавила более бодрым тоном: — Но я получаю небольшую пенсию за мужа… Да вот и Лотта, даст бог, найдёт место.

Лотта опустила голову.

— Правда, в Гельсингфорсе сейчас трудно найти приличную работу, — вздохнула госпожа Янсон. — А Лотта могла бы получить место гувернантки… К тому же она чудно вышивает и шьёт.

Госпожа Янсон и Навроцкий посмотрели на Лотту. Девушка скромно молчала. Замолчала и её мать. Возникшая за столом пауза заполнялась лишь стуком фарфоровых чашечек о блюдца. Вокруг курили и негромко болтали, в открытые двери кофейни время от времени залетали звуки проезжавших мимо экипажей. В окна светило перевалившее за полдень нежаркое августовское солнце.

«Вот тебе случай сделать доброе дело, — думал Навроцкий. — Ты много разглагольствуешь о добре — так делай же его! Сделай маленькое, но конкретное доброе дело. Не лучше ли это всех слов о каком-то великом, но призрачном братстве, слов, остающихся пустым звуком?»

Лотта хотела тихонько взглянуть на князя, но их взоры встретились, она покраснела и опустила голову. «Отчего бы не помочь этому кроткому созданию? — спрашивал себя Навроцкий. — Ведь это не стоит ни одного рваного рубля». И тут же в его душу закрадывались сомнения: «А если бы это была не юная Лотта, а грязная, нищая старуха, помог бы? Хитришь, брат…» Он с грустью усмехнулся этим мыслям.

— В Петербурге у меня есть знакомые, — сказал он наконец решительно, — которые сочтут за удовольствие помочь вашей дочери поступить на хорошую службу. Там теперь спрос на телефонных барышень… Да и место гувернантки не столь уж трудно найти…

Обе дамы от удивления выпрямились на стульях.

— О, вы очень любезны, господин Навроцкий! — воскликнула госпожа Янсон. — Но мы не хотим обременять вас нашими заботами. И потом… ведь мы едва знакомы.

— Уверяю вас, это не составит мне никакого труда.

— Нет-нет, вы слишком любезны…

— Вы можете приехать в Петербург вместе с вашей дочерью…

— Навряд ли это возможно, — возразила госпожа Янсон уже не так уверенно. — Впрочем, мы подумаем…

Навроцкий вытянул из кармана жилетки небольшие золотые часы, заигравшие при открытии крышки вальс Шопена (Второй вальс шестьдесят четвёртого опуса), — подарок матери в день окончания университета — и, проверив час, начал прощаться.

— Ну что ж, мне пора, — сказал он, вставая. — Очень рад был познакомиться. Надумаете в Петербург — милости прошу.

Он положил перед госпожой Янсон свою визитную карточку и, повернувшись к Лотте, протянул ей по-дружески руку. Лотта слегка привстала и, ответив на рукопожатие князя, подарила ему прелестную улыбку.

— У вас польская фамилия, не правда ли? — спросила госпожа Янсон, взглянув на карточку с золотым тиснением.

— В нас, русских, много кровей течёт. Мой прапрадед был из польских шляхтичей — отсюда и фамилия. А вот предок мой по материнской линии был мордовским князем.

— О! — воскликнула госпожа Янсон так, словно мордовский князь был императором вселенной.

— Я, вообще-то, космополит и вас, шведов, люблю, хоть вы и напроказничали под Полтавой, — улыбнулся Навроцкий. — Впрочем, мы задали вам тогда жару.

Дамы рассмеялись. Лотта впервые показала князю свои глянцевые зубки и ямочки на щеках.

— До свидания, мадам! — поклонился Навроцкий и, как ребёнку, подмигнул Лотте.

— Какой интересный мужчина! — сказала госпожа Янсон дочери, прищурив подслеповатые глаза и глядя через окно вслед удалявшемуся князю.

Лотта слегка зарделась и, взяв из рук госпожи Янсон визитную карточку с изящной надписью на русском и французском языках, о чём-то мечтательно задумалась…