Чёртов палец

2

Как-то в один из погожих дней, когда находиться на воздухе бывает много приятнее, нежели оставаться в стенах жилища, Навроцкий и Лотта лежали в высокой траве и смотрели в небо. Сухой, тёплый ветер незлобно колыхал вокруг них былинки. В душистой зелёной гуще возились и гудели сонмы невидимых насекомых. Суетливые чибисы гуляли у края леса по вытянутой пролысине и с писком что-то выискивали в обнажённой земле. Медлительные, любопытствующие кроншнепы, кивая длинными носами в сторону людей, перелетали из одного конца луга в другой. Лотта встала, поправила волосы, одёрнула платье и принялась собирать цветы для букета. Навроцкий, приподнявшись на локте, с травинкой в зубах, смотрел, как она это делает; босая, в простом летнем платье, с распущенной наполовину косой, она нравилась ему ещё больше. На краю поляны, вспугнув стайку чибисов, она остановилась, присела и стала что-то разглядывать в зарослях жёлтых цветов.

— Что там? — спросил Навроцкий.

— Иди сюда! — махнула она рукой. — Смотри, эти пчёлы словно пьяные.

Он присел подле неё. В ядовито-жёлтых бутонах и впрямь, шатаясь и падая, как студенты после попойки, ползали пчёлы.

— Они, верно, напились забродившего нектара и охмелели… Ты прежде не видела пьяных пчёл?

— Нет. А ты?

— Видел. Ещё в детстве… в нашем имении… на цветущих колючках в дальнем углу сада… Они так же смешно ползали, как эти… точно нанюхались кокаина. Некоторые вцепились в колючки лапками и дремали. Щёлкнешь по колючке пальцем — и пчела начинает медленно шевелиться, как будто со сна…

— Как странно…

Его сводила с ума эта трогательная неопытность в ней, это тихое, задумчивое «как странно», когда она чему-то удивлялась. Он обнял её, и они снова повалились в густую траву. Он был совершенно счастлив. Кругом всё благоухало, и, хотя запахи уже не были такими свежими и тонкими, как весной, — пахло серединой лета, зрелостью трав — и многие цветы уже давно отцвели, природа по-прежнему щедро раздавала всё новые и новые дары.

— И я как будто пьяна… — тихо сказала Лотта, закрыв глаза, — пьяна от счастья.

Навроцкий положил руку на её маленькую гладкую ладонь, и они снова долго лежали, устремив взоры в нагую, лишь слегка прикрытую недолговечной материей медленно плывущих облаков синеву.

— Сегодня ночью я видела дивный сон, — сказала Лотта. — Мне приснилась бланжевая птичка с большой головкой, сидевшая на невысоком кусте. К этой птичке прилетели ещё несколько таких же птичек. Они ровнёхонько сели на ветку, точно приросли к ней, головки у них взъерошились, и на головках показались красные пёрышки. И вдруг это были уже и не птички вовсе, а цветы, красивые яркие цветы с красными лепестками. Понимаешь, они были и птичками и цветами одновременно, живыми цветами… Странно, правда?

Навроцкий достал сигарочницу, закурил.

— Знаешь, — продолжала Лотта, — иногда во сне мне припоминаются другие сны, старые, приснившиеся когда-то прежде… С тобой такое бывает?

— Гм… Думаю, что нет… Впрочем, не помню…

— Как будто есть какая-то особая память для снов, и вспоминаются они только тогда, когда человек спит…

— Что ж? Это возможно…

Он вдруг вспомнил, что пришли они сюда пострелять, вытащил из кармана «Веблей», проверил, заряжен ли барабан, и протянул револьвер Лотте. Она легла на живот, указала Навроцкому на торчавший из дерева сук, прицелилась, упираясь локтями в траву, и срезала его первым же выстрелом. Затем она сделала один за другим ещё два выстрела и оба раза попала в цель.

— Достаточно, — сказала она, протягивая револьвер изумлённому Навроцкому. — Здесь так тихо… Не хочется шуметь на весь лес.

— Где ты научилась так хорошо стрелять?

— Отец научил. Он часто брал меня с собой на охоту.

— Очень мило… И из револьвера?

— Из револьвера тоже.

Навроцкий во что-то прицелился, выстрелил, но, промахнувшись, недовольно покачал головой и спрятал револьвер в карман.

— Что-то нет сегодня настроения…

Они снова легли в траву.

— Почему ты почти не пишешь маслом? — спросил он немного погодя. — Это, верно, легче, чем акварель?

— Не знаю… Я так привыкла к акварели… Возможно, когда-нибудь мне и захочется писать маслом больше… но не теперь. — Она на минуту задумалась. — Знаешь, мне нравится непредсказуемость акварели. Краски текут, живут по собственным законам, и часто приходится отказываться от первоначального замысла, подчиняться их прихоти. Но эта игра, даже борьба, с красками и цветом меня увлекает. Бывает, краски сами подсказывают мне какую-нибудь идею… Всё это трудно, но мне по душе такие сюрпризы акварели…

— И жизни тоже?

— Пожалуй…

Он вытащил из кармана брюк белый продолговатый конверт.

— Тогда угадай: что это?

— Не знаю…

Она потянулась, чтобы открыть конверт, но он остановил её.

— Если угадаешь, получишь приз.

— Приз? Какой же?

— Помнишь, когда мы были на фотографической выставке, ты сказала, что хотела бы научиться фотографировать? Так вот, я подарю тебе карманный «Кодак».

— Ой, я давно мечтаю о фотографическом аппарате! Это так чудесно! Ты так добр!

Она поцеловала его в щёку, но вдруг нахмурилась.

— Но как же я угадаю?

— У тебя есть три попытки.

— Хорошо. Это… Нет, это… Гм… Нет, я решительно не знаю! — Она вопросительно посмотрела на Навроцкого.

— Что же ты молчишь? Скажи! Что это?

— Ну хорошо. Это билеты в концерт.

— В концерт?

— Да. Мы идём в концерт. Средства от него назначены для дома призрения.

— А что же будет исполняться?

— Произведения Дебюсси. Кстати, сам он, если верить газетам, приедет в Петербург в конце этого года.

— Дебюсси будет выступать в Петербурге?! Это же замечательно! Кроме тех вещей, что играл ты, я слышала ещё несколько его пьес, и все они мне безумно понравились. Это ново, ни на что не похоже! И боже мой, как чудесно, что ты купил эти билеты! Когда же мы идём?

— Завтра. Я рад, что тебе нравится Дебюсси, и счастлив, что угодил.

— Ты сегодня великолепен!

— Нет, это ты сегодня великолепна. Это же ты стреляешь без промаха.

— Ты завидуешь мне? — улыбнулась Лотта, целуя Навроцкого в губы, и тут же спохватилась: — А как же «Кодак»?

— Увы! — пожал он плечами. — Ты не выполнила поставленного условия…