Чёртов палец

1

Из Борго Лотта вернулась невестой Навроцкого. Правда, известно это было лишь самому князю да полковнику Тайцеву, но Навроцкий к тому времени уже не сомневался ни в своих собственных намерениях, ни в том, что, сделай он предложение, согласие будет получено. Это согласие он легко угадывал в глазах Лотты. Однако прежде чем предложить ей руку и сердце, ему хотелось заручиться благословением матери. Зная нрав Екатерины Александровны, он понимал, что сделать это будет нелегко, но в нём уже в детстве заложено было отвращение к семейным неурядицам, душа его жаждала простых и тёплых отношений с родительницей, и надежда на то, что именно случай, когда вершится его счастье, поможет окончательно растопить лед между ним и матерью, не оставляла его. Он, однако ж, твёрдо решил, что, в случае непреклонности старой княгини, готов будет обойтись и без её родительского благословения, даже если это повлечёт за собой потерю наследства. Чтобы мать до разговора с ним случайно не узнала о его намерениях, он решил держать всё пока в тайне.

В дачной жизни Навроцкого и Лотты на первый взгляд мало что изменилось. Лотта по-прежнему обитала у себя наверху, и о каких-либо переменах в этом порядке никто из них речи не заводил. После возвращения из Борго между ними установились как будто даже более сдержанные отношения, но они продолжали говорить друг другу «ты» и обращались как близкие друзья. Впечатление это между тем было чисто внешним. Оба они явственно чувствовали, что недолго осталось им опираться на привычное основание, что вот-вот упадут они в скрытое пока от них, сладостно манящее вещество новой жизни, что ход событий определится чем-то высшим, чем-то, что сильнее их собственных желаний, и в отсрочке этого падения, в его предчаянии они, точно дети, у которых в заветной коробке спрятана шоколадная конфета, находили особое, тайное удовольствие.

Встречаясь с Лоттой за завтраком, Навроцкий целовал её в щёку и после непродолжительной беседы за столом уезжал в город. Вечером, когда он возвращался, она, как и прежде, приходила послушать его игру на пианино. Она привыкла к запаху его сигар, ей даже нравилось быть рядом, когда он курил, вдыхать исходившее от него благоухание, видеть вспыхивающие и тлеющие на конце сигары продолговатые кристаллики пепла. Она уже знала его привычки, легко угадывала его желания и с каждым днём всё незаметнее для себя воспринимала его фигуру как органическую часть своей жизни. Иногда ей начинало казаться, что эти дни и вечера будут всегда, что вечны и печальная музыка в полумраке освещённой свечами комнаты, и терпкий аромат гаванской сигары, и мягкое, удобное кресло под ней, и стрекотание сверчка где-то в глубине дома, и немое, задумчивое покачивание липы в сумерках за окном… И в то самое мгновение, когда она ловила себя на мысли о вечности, её вдруг охватывал страх — страх, что вот-вот раздастся бой часов, зазвенит где-то церковный колокол, стукнет буря в окно — и исчезнет, развеется как дым этот зыбкий, ускользающий сон…

Навроцкому нравилось наблюдать за Лоттой со стороны, смотреть, как она рисует в саду, как ест яблоко, как при свете свечи тихо сидит в кресле и внимает его игре. Иногда ему казалось, что в каком-то далёком прошлом он уже видел это лицо, эти губы, глаза, но вспомнить, когда и где это было, не мог. И тогда он приписывал это чувство загадочным свойствам мозга, странной иллюзии, когда мы почему-то начинаем подозревать, что раньше уже переживали какое-то событие. Кто знает, быть может, она напоминала ему увиденное на какой-нибудь картине в Эрмитаже женское лицо или портрет, выставленный в витрине фотографического ателье?..