Чёртов палец

2

Накануне масленицы в кафе «Рейтер», на Невском проспекте, пятьдесят, сидел Феликс Николаевич Навроцкий. Он пришёл немного раньше назначенного часа и, сделав заказ, вытащил из конверта полученное им письмо, чтобы прочесть его ещё раз. Письмо было написано ровным почерком на правильном русском языке, но необычное написание некоторых букв выдавало в авторе человека, познававшего в детстве грамоту по латинскому алфавиту.

«Ваше сиятельство уважаемый князь Феликс Николаевич! — читал Навроцкий. — Я не знаю, помните ли Вы меня, ведь со дня нашей с Вами встречи прошло уже довольно много времени. Надеюсь, Вы не осудите меня за то, что я осмелилась обратиться к Вам и напомнить о любезном Вашем предложении помощи и содействия. Сделать это меня побудила крайняя необходимость. Телефонировать не решилась. Буду ждать Вас в кафе «Рейтер» в воскресенье в два часа. Шарлотта Янсон».

Навроцкий пил кофе со сливочной пенкой и перебирал в голове события последнего лета, успевшие уже потускнеть в его памяти. Но образ юной особы, встреченной им сначала на озере в глухом лесу, а затем в кофейне тихого финляндского городка, встал перед ним так живо, как будто всё это случилось с ним только вчера. Он с удивлением обнаруживал в себе волнение перед встречей с этой девушкой, и внезапный интерес к ней, остановивший его в роковую минуту, казался ему, лишённому предрассудков и суеверий, вмешательством какой-то мистической силы. Её письмо, оставленное камердинером на столе и замеченное Навроцким в самое последнее мгновение, так и не позволило ему подвергнуть судьбу страшному испытанию. Или это письмо и было самой судьбой, вторгающейся в жизнь человека со свойственным ей своенравием, смешивая его честолюбивые или малодушные планы, безжалостно смеясь над ничтожными желаниями и даже страданиями? Или было оно соломинкой, за которую ухватилось его естество, противившееся совершаемому над ним насилию? Так или иначе, на его письменном столе так и остался лежать заряженный единственным патроном «Веблен».

Вскоре к столику подошла скромно, но очень изящно одетая девушка. Её зимняя шапочка с аккуратно убранной под неё косой, воротник пальто и обшлага рукавов, сделанные из одного и того же недорогого меха, хорошо смотрелись и выдавали в ней строгий вкус. Навроцкий удивился, что она так легко узнала его. Он помог ей скинуть пальто и предложил сесть напротив. В первую минуту её появления ему трудно было признать в ней ту юную Лотту, с которой он познакомился в Борго. Отчасти причиной этому была её зимняя одежда, отчасти — время, несколько затуманившее образ светловолосой художницы, а отчасти и быстрое взросление, свойственное её возрасту и превратившее робкую, легко вспыхивавшую румянцем барышню в красивую молодую даму.

— Извините, что побеспокоила вас, — сказала Лотта, присаживаясь. — Я рассчитывала на помощь одной знакомой, но незадолго до моего приезда она уехала из Петербурга.

— Не стоит извиняться. Я сделаю всё, что в моих силах, как и обещал…

— Я думала, что вы не придёте. Прошло много времени… Наше знакомство было таким случайным…

— Я прекрасно помню нашу встречу, — возразил Навроцкий. — К тому же не даю обещаний, если не могу их выполнить.

— Недавно умерла моя мама. Это случилось так внезапно… Кажется, она даже не болела ничем серьёзным… После её смерти я осталась совсем одна и не знала, что делать. В её бюваре я нашла вашу визитную карточку и вспомнила о вашем любезном предложении. Я всё взвесила и решила ехать в Петербург, другого выхода из положения я просто не видела.

— Мы обязательно что-нибудь придумаем, — поспешил уверить её Навроцкий.

Ему хотелось рассеять сомнения Лотты, подбодрить её. И хотя у него самого на сердце кошки скребли, он вдруг почувствовал прикосновение какой-то тёплой, отогревающей волны и мало-помалу сделался даже весел. Он украдкой разглядывал её светлые, слегка волнистые волосы, так мило убранные в косу, правильные черты лица, прямой, лишь чуточку вздёрнутый носик и млел от какого-то тихого, безмятежного удовольствия. На щеке у неё красовалась маленькая, едва заметная родинка — как раз в том месте, где в старину чаще всего наклеивали фальшивые мушки. Он вспомнил родинку на спине у Анны Ветлугиной и невольно сравнил их. Они имели совершенно одинаковые цвет и форму, но родинка княжны была крупнее и теперь, как только он подумал о ней, перестала казаться ему такой уж пленительной. Не мог не заметить он и разительную перемену во всём облике Лотты. Сейчас, через полгода после их первой встречи, она выглядела намного старше. По всей видимости, смерть матери ускорила её превращение в самостоятельную, взрослую женщину. «Бог ты мой, да она же настоящая красавица!» — думал он.

Заметив, как пристально Навроцкий смотрит на неё, Лотта слегка зарделась и снова стала похожа на того ребёнка, которого он видел летом.

— Я хотела пойти на курсы телефонисток, но мне сказали, что получить место телефонистки сейчас трудно, на эти места большой спрос, и вакансии открываются редко.

— И что же вы решили?

— Обратиться к вам. Но сейчас я думаю, что в моём положении было бы разумнее как можно скорее найти место гувернантки. Это вернее. Мне неловко просить вашей протекции, но…

— Думаю, что смогу вам помочь, — перебил её Навроцкий. — Во всяком случае приложу к этому все усилия и займусь этим завтра же.

На его вопросы об её жизни в Борго, о занятиях её и планах Лотта отвечала просто, не кокетничая и не лукавя. В продолжение всего разговора с лица её не сходила таившаяся в уголках губ грустная улыбка, и Навроцкий всё более и более завораживался этой девушкой.

— Где же вы остановились? — поинтересовался он.

— Я сняла комнату… небольшую, но… хорошую, — сказала Лотта не совсем уверенно.

— И где же?

— На Гороховой.

— Это недалеко отсюда. Вы позволите мне проводить вас?

— Да, конечно, — не возражала Лотта.

Навроцкий смотрел на неё и чувствовал, что в нём что-то переворачивается, ломается, даёт начало новому состоянию души. И не только менялось всё в нём самом, но и вокруг, на огромном театре жизни, точно сменились вдруг декорации. Даже холодный петербургский февраль вдруг струхнул, обмяк и на глазах превратился в весну. Новое, ещё неясное чувство, ожидание чего-то светлого, радостного переполняло его, и тот факт, что всего лишь сутки назад перед ним разверзалась пропасть, казался ему теперь нелепым, диким, недоступным разуму. А Лотта смотрела на него и не могла взять в толк, почему этот интересный, приятный, даже красивый мужчина, у которого, конечно же, была своя жизнь, ни в чем не соприкасавшаяся с её собственной жизнью, человек чужой, едва знакомый, так смотрит на неё и улыбается какой-то детской, наивной улыбкой, как будто знает её давно и ему с ней невероятно хорошо. Она вдруг почувствовала, что и ей с ним хорошо и покойно, что она может довериться ему, что он обязательно поможет и что всё, абсолютно всё в её жизни будет теперь замечательно.

— Знаете, ваше письмо… спасло мне жизнь, — тихо сказал Навроцкий.

Лотта вскинула на него удивлённые глаза. Он вдруг смутился и подумал, что когда-нибудь, не сейчас, ещё расскажет ей об этом.

— Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз…

Провожая её домой, он вспомнил о масленице и остановился посреди тротуара.

— А знаете что? — сказал он, весело глядя в глаза своей юной спутнице. — Начинается масленица… Давайте через пару деньков встретимся и вместе погуляем по городу. Согласны?

— Согласна, — улыбнулась Лотта и, не выдержав его взгляда, с какой-то изящной кротостью опустила голову.

«Ей-богу, прелестнейшее создание! Ангел с небес!» — думал Навроцкий, пожимая ей на прощанье руку.