Чёртов палец

— Это так опасно для женщин?

— Нет, но с непривычки многим становится нехорошо. Они бледнеют, их тошнит… Одним словом, вам это ни к чему.

— А вам?

— Мне? Ну, я… Видите ли, мне они почему-то доставляют удовольствие.

— А мой отец курил папиросы.

— Ну, это дело вкуса и… извините, кармана.

— В чём же между ними разница?

— Папиросы у нас на фабриках набиваются машинами. Нарубят машины табак в мелкую крошку да и заполнят ею гильзу. Ну а гаванская сигара — работа ручная. Её изготовление — дело долгое и непростое. Вот и ценится она дорого.

— Как же их делают?

— Видите ли, аромат и качество хороших сигар зависят от сорта табачных листьев… от того, как долго и благополучно они созревают… от способа ферментации… от опыта мастеров… Стало быть, здесь много труда. — Навроцкий потушил сигару. — Сигару можно курить долго, с перерывами, — пояснил он, — но больше чем на два часа откладывать не стоит: она теряет свои замечательные свойства.

— Как же всё-таки их делают?

— Вы, я смотрю, девушка из любопытных, — засмеялся Навроцкий. — Видите ли, ранее всего нужно вырастить листья, что само по себе процесс непростой…

— И как же их выращивают?

— Выращивают их на плантациях. Собственно, сначала выращивают саженцы под навесами, а уж затем пересаживают их на плантации и через четыре месяца собирают урожай. Самые качественные листья находятся в средней части растения. Их используют как покровный лист и делают из них рубашку сигары. Это самая дорогая ее часть. От покровного листа зависит, как выглядит сигара, поэтому он должен быть гладким, мягким, не слишком маслянистым и иметь тонкий букет.

Навроцкий помял упругую сигарку кончиками пальцев, поднёс к лицу и втянул в себя аромат.

— Можно мне? — спросила Лотта и, получив сигарку, повторила его действия.

— Сейчас у листьев уже не тот аромат, что у сырых. Ведь после сбора урожая они проходят длительный процесс обработки… Ну а верхушка растения идёт на набивку, на внутреннюю часть сигары, которая сама по себе — целая история. Самые же грубые и прочные листья употребляются для скрепления этой набивки.

Навроцкий вдруг подумал, что слишком уж увлёкся рассказом. Он поглядел на Лотту, и ему показалось, что она не столько слушает, сколько наблюдает за ним.

— Однако лучше курить, чем рассказывать.

Он закурил возвращённую ему сигарку и налил в бокалы вина. Из залы донеслось пение цыганского хора, и они замолчали, слушая надрывные колена солиста.

— Вам нравятся цыганские песни? — спросил немного погодя Навроцкий.

— Да. Но раньше я их почти не слыхала. Эти песни так проникают в душу… — Лотта помолчала, прислушиваясь к пению, и продолжала: — Вот сейчас, когда я их слушаю, мне хочется нарисовать… Я даже сама не знаю что… Это должно быть ярким, сильным… И не акварель, а масло… Что-то безудержное… дикое… страстное…

Навроцкий изумился: как-то чудно́ было слышать такие слова от юной, несмелой девушки. Кроется ли причина её слов и впрямь в чарующих, берущих за душу песнях цыган? Или, может быть, в излишне чувствительной и восприимчивой натуре этой барышни? Или только в действии замечательного вина? Он невольно бросил взгляд на этикетку бутылки и спросил без малейшей нотки иронии в голосе:

— И вы знаете, что такое… страсть?

Лотта как-то вся встрепенулась, съёжилась от неожиданности вопроса и, казалось, снова превратилась в то робкое, застенчивое существо, которое он встретил когда-то в провинциальной финляндской кофейне. Надеясь, очевидно, скрыть смущение, она подняла бокал и сделала глоток. «Бессмысленно спрашивать об этом молоденькую девушку», — подумал Навроцкий. Он хотел обратить всё в шутку и избавить её от необходимости отвечать, но она вскинула на него ясные серо-голубые глаза и сказала приглушённым голосом:

— Страсть — это когда умираешь от страха… Когда любишь так, будто падаешь в бездонный колодец…

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга: он — с сигаркой в руке, она — с бокалом возле алых губ.

В кабинет постучали. В дверь осторожно просунулось грузное туловище Прокла Мартыновича.

— У меня для вас, князь, есть кое-какие известия, — сообщил он, наклонив голову к уху Навроцкого и бровью пригласив его идти за собой.

Они прошли в пустой кабинет. Прокл Мартынович опустился на диван, Навроцкий остался стоять.

— Хороша же у вас уха, Прокл Мартынович! — сказал Навроцкий с улыбкой. — Нигде такой не едал. И каким же образом, позвольте полюбопытствовать, вы её готовите?

— И у нас, Феликс Николаевич, по ресторанной части свои секреты имеются.

— Не откроете? — шутил Навроцкий.

— Увольте-с, Феликс Николаевич. Впрочем, ничего особенного…

— Ну а что за новости у вас для меня?

— Интересующее вас лицо, а именно поручик Маевский, — начал Прокл Мартынович, — лежит при смерти в варшавской больнице.

— Как?! — поразился князь. — Что с ним случилось?

— Поручик возвращался из Рима на гоночном автомобиле и попал в аварию под Варшавой. Кстати, он уже и не поручик вовсе: в отставку он вышел ещё перед отъездом в Италию.

— Стало быть, всё это время он был в Италии?

— Да. Говорят, в Риме у него вышел бурный роман с какой-то княгиней-итальянкой. Но княгиня замужем, и дело едва не дошло до дуэли.

— Ваши сведения верны?

— Помилуйте, Феликс Николаевич, за что купил, за то и продаю. Был тут у меня один знакомый поляк — он только что прибыл из Варшавы, — говорит, все варшавские газеты об этом пропечатали.

— И что? Сильно Маевский повредил себя?

— Покалечился адски. Навряд ли выживет. А может, уже и…

И Прокл Мартынович сделал выразительное движение глазами к потолку.

Новость эта была для Навроцкого более чем огорчительной: смерть Маевского означала бы для него окончательную потерю денег. Да и обыкновенного человеческого сочувствия к этой чем-то притягивавшей его к себе личности он не мог не испытывать.

— Что-нибудь случилось? — спросила Лотта, когда он вошёл в кабинет с озабоченным видом.

— Нет… Впрочем, да… Один мой знакомый лежит в больнице.

— Ваш друг?

— Нет.

Она почувствовала, что ему неприятно рассказывать о случившемся, и не задавала больше вопросов. После обеда Навроцкий повёз её домой и всю дорогу был молчалив и задумчив. Она тактично спряталась в воротник шубки. Увидав группу институток, возвращавшихся откуда-то в закрытых экипажах, она живо вспомнила, как когда-то и сама была среди таких же воспитанниц, как возили их по городу на масленицу и как публика с любопытством оборачивалась на вереницу карет, из которых высовывались юные головки. Она помахала рукой проезжавшим мимо девочкам и получила в ответ несколько приветствий и гримасу с высунутым языком. Засмеявшись, она взглянула на Навроцкого, но он думал о чём-то своём и ничего не замечал. Шофёр ехавшего навстречу закрытого автомобиля нажал на клаксон, и выведенному из задумчивости Навроцкому показалось, что с заднего сиденья, из-за стекла, на него посмотрело бородатое лицо Распутина. Он вспомнил, что и «старец» живёт где-то на Гороховой.

— Ну вот и приехали, — вздохнул он, останавливая автомобиль у дома Лотты.

Они немного помолчали.

— Вы любите синематограф? — спросил Навроцкий.

— Да. Очень.

— Тогда приглашаю вас завтра в «Этуаль дю Норд» или… может быть, в «Электро-Комик»? Словом, куда-нибудь. Пойдёте?

— С удовольствием!

Лотта уже не отводила глаз в сторону, когда встречалась с Навроцким взглядом. Он открыл дверцу и выпустил её из автомобиля.

— Тогда до завтра?

— До завтра!

В подворотне она помахала ему рукой и скрылась во дворе. И почти сразу после её ухода он почувствовал близ себя пустоту…