Чёртов палец

1

— Фе-еликс! Фе-еликс! — зовёт его Анна Федоровна голосом сирены.

Она смотрит на него с загадочной полуулыбкой, машет ему призывно рукой, гибкой и тонкой, как стебель лилии, манит к себе полуоткрытыми губами, с которых слетает сладкое и беззвучное дуновение, завораживает колыханием распущенных, вьющихся волос, и он идёт к ней, подчиняясь её властным чарам, лишённый собственной воли. Она уводит его в чудесный сад, окружённый высокой, сложенной из камня стеной, по которой, перемежаясь старой виноградной лозой, лепится цепкий зелёный плющ. Сверкающие на солнце дуги фонтанов падают в прохладную голубизну бассейна, обрамлённого цветниками. Тихо. Не слышно даже птиц. Лишь плескание хрустальных струй нарушает музыку тишины. Она скидывает с себя лёгкие, полупрозрачные одежды, прижимается к нему молодой, вздымаемой дыханием грудью, точно наполненной таинственным нектаром жизни; нежное, волнующее прикосновение её плоти томит его неутолённой жаждой. И вдруг он чувствует на себе горящий взгляд цыганки, прекрасной и юной, как весенний полевой цветок Кто она? Что делает она в этом дивном саду? Она держится за ствол яблони, обременённой спелыми, румяными плодами, и смотрит на него долгим и странным взором, в котором смешалось всё: и упрёк, и жалость, и огненная страсть. И хочется ему что-то сказать, объяснить юной деве, заглянуть в её серо-голубые, совсем не цыганские, глаза, и он идёт к ней, почти бежит, но едва лишь делает несколько шагов по дорожке сада, как она исчезает, растворяется без следа в жарком, струящемся воздухе…

— Фе-еликс! Фе-еликс! — снова зовёт его бархатный голос Анны Фёдоровны…

Проснувшись, Навроцкий несколько минут лежал с закрытыми глазами, пытаясь хоть ненадолго удержать блаженное и тревожное очарование сна, но оно уходило, уходило… и наконец навсегда отлетело в далёкий, недоступный мир мёртвых сновидений. Когда он вышел из спальни в столовую, стол уже был накрыт к завтраку.

— Лотта ещё не спускалась? — спросил он Машу.

— Да, кажись, нет барышни, — отвечала девушка, пожав плечами. — Об эту пору они уже встамши бывают, а сегодня, как пришла, не видала их. Верно, отлучились куда спозаранку-то.

Навроцкий поднялся в комнату Лотты. Там никого не было, постель была прибрана, все стояло на своих местах.

Позавтракав, он отправился на велосипедную прогулку, но в одиночку уезжать далеко ему не хотелось, и вскоре он повернул назад в надежде на то, что Лотта уже возвратилась. Но её всё ещё не было. Он взял книгу, но чтение не шло ему в голову. Впервые за всё время их совместного проживания он не знал, где она находится, и забеспокоился. После ужина он снова сел на велосипед и поехал искать её, но не нашёл ни в парке, ни на берегу озера, ни в ближайших окрестностях.

Всю ночь он не мог заснуть и, прождав ещё полдня, в сильной тревоге отправился на железнодорожную станцию в Левашово, откуда по телефону заявил в полицию об её исчезновении. Сбивчивую речь Навроцкого в полиции выслушали внимательно, вежливо заметив, что сутки или двое — слишком небольшой срок, чтобы беспокоиться. Тем не менее после его настойчивых уверений, что девушке совершенно некуда было пойти, ему пообещали прислать своего человека. К немалому его удивлению, уже часа через два посте его возвращения со станции возле дома остановилась коляска, из которой вышел долговязый молодой человек в очках с толстыми круглыми стёклами. Навроцкий встретил его на крыльце.

— Светозар Овечкин, сыскная полиция, — назвался гость, и очки его заблестели на солнце.

Господин Овечкин не любил упоминать свою скромную должность в сыскной полиции, слово «помощник» заставляло его краснеть до ушей. Втайне он мечтал об уходе патрона на пенсию и мысленно уже занимал его место. В этот день он впервые выполнял служебные обязанности один, без начальника, уехавшего подлечить подагру на кавказские минеральные воды, и целиком был поглощён мыслью о том, насколько хорош он в роли настоящего уголовного следователя, ведущего собственное расследование.

— Феликс Навроцкий, — представился князь. — Прошу вас…

Овечкин вошёл в дом и осмотрелся.

— Вы утверждаете, что проживавшая у вас девица Янсон исчезла? — спросил он, стараясь придать голосу солидности.

— Именно так. Разумеется, я не могу утверждать это наверное, но её нет уже второй день.

— Когда точнее вы обнаружили её исчезновение?

— Вчера утром.

— Гм… Рановато вы изволили обеспокоиться, — недовольно покачал головой Овечкин. — Впрочем, сколько ей лет?

— Двадцать один год.

Овечкин достал из кармана пиджака блокнот и начал записывать.

— Как она выглядит?

— Блондинка, немного выше среднего роста, худощавая… глаза серо-голубые…

— Особые приметы?..

— Не знаю… Пожалуй, нет никаких…

Овечкин неловко потоптался на месте, постучал карандашом по блокноту.

— А что же её вещи?

— Вещи, кажется, остались на месте.

— Вы позволите на них взглянуть?

Навроцкий провёл полицейского наверх, в комнаты Лотты, где тот с любопытством осмотрел обстановку.

— Так она проживала здесь, наверху?

— Да.

— Если я верно понял, вы жили отдельно?

Овечкин навёл свои круглые стекляшки на Навроцкого.

— Совершенно верно, мы жили отдельно, каждый — в своих комнатах.

— Гм…

Овечкин ещё раз покрутил головой по сторонам. Заметив в углу комнаты мольберт, он приподнял накинутый на него кусок ткани, под которым оказался картон с пришпиленным рисунком.

— Гм… Недурно… Рисовала сама мадмуазель Янсон?

— Да. Это всё её рисунки.

Овечкин быстро оглядел несколько висевших на стене акварелей, не задерживая внимания ни на одной из них, и небрежно порылся в папке с листами эскизов.

— У вас имеется какое-нибудь оружие? — спросил он вдруг, оторвавшись от папки.

— Револьвер.

— Позвольте, пожалуйста, и на него взглянуть.

— Одну минуту.

Навроцкий спустился к себе, достал из комода «Веблей» и, вернувшись, передал его полицейскому.

Овечкин повертел револьвер в руках, понюхал его, заглянул в ствол.

— Ф. Н.? Феликс Навроцкий, стало быть?

— Именно.

Овечкину показалось, что подобную монограмму он где-то уже видел, и совсем недавно. Но где? Он силился вспомнить — и не мог. Изъян памяти встревожил его мозг, взбудоражил нервы.

— Не найдётся ли у вас выпить? — спросил он, стараясь не выказывать своего возбуждения.

— Выпить? — переспросил Навроцкий.

— Да. Воды…

— Ах, воды… Да, конечно…

И пока Навроцкий спускался за стаканом воды, Овечкин ходил по комнате в отчаянии от неспособности вызвать в памяти то, что необходимо именно в эту минуту, а не потом, когда будет поздно. Он остановился перед стеной и от злости на самого себя готов был прошибить её головой, как вдруг его осенило, что точно такая монограмма была вышита на шарфе, повязанном на шее женского трупа, выловленного утром из Невы речной полицией. Овечкин присутствовал на месте происшествия и сейчас живо вспомнил ледяной ужас, сковавший его при виде мёртвого тела, которое лежало на ступенях набережной у Горного института. Посиневшие ноги утопленницы безобразно торчали из-под задравшейся юбки, под приподнятой кем-то тряпицей, прикрывавшей лицо, мелькнул острый, неестественно откинувшийся подбородок… Это неожиданное открытие привело Овечкина в сильное волнение. В голове его промчался ураган самых разнообразных соображений, и среди них крутилась приятная мысль о том, что это преступление может стать первым раскрытым им самостоятельно, без участия его всеведущего патрона. Удача, кажется, повернулась к Овечкину лицом, и теперь он наконец-то сможет заявить собственный талант полицейского. Да и сколько же можно быть на побегушках при судебном следователе? С этой монограммы на шарфе для него может начаться совсем другая жизнь: новая должность, хорошее жалованье, слава! Фантазия Овечкина взметнулась ввысь, как надутый горячим воздухом шар. Он почувствовал, что потеет под мышками, и одним махом осушил принесённый ему стакан воды. Важно было взять себя в руки, сосредоточиться, не дать противнику понять, что клубок преступления уже раскручивается в его, Овечкина, голове. Он поставил стакан на стол и как бы между прочим заметил:

— А нагар-то в стволе револьвера — свежий. Стреляли?

Навроцкий подумал, что если рассказать, как всё произошло, положение его может серьёзно усложниться. Как он объяснит, почему Лотта целилась в него, почему выстрелила? Как ни старайся, выйдет всё равно плохо, полиция может построить на этом бог знает какие предположения.

— Да, стрелял…

— Где же, позвольте узнать?

— В лесу…

— В кого?

— Ни в кого. В цель… В дерево…

— А зачем?

— Упражнялся…

— Гм… Ну ладно… Но револьвер ваш я пока заберу.

Овечкин подошёл к окну, выглянул во двор и вдруг заметил в оконной раме тёмное углубление величиной с копейку. Достав из кармана перочинный ножик, он осторожно выковырнул из рамы кусочек металла. На пуле, на оставленной ею вмятине и на подоконнике были видны бурые пятна. Отвернувшись от окна, Овечкин сделал вид, что ничего существенного не обнаружил, пулю же незаметно положил в карман. Расхаживая по комнате и бормоча «Так-с, так-с, так-с…», он соображал, как ему лучше поступить. Оставить подозреваемого Навроцкого здесь, на даче, было нельзя, немедленно арестовать его он тоже не мог: ни постановления прокурора, ни полномочий судебного следователя, ни полицейских для конвоя у него не было. Вот если отвезти его под подходящим предлогом в часть и уже затем взять под стражу…

Терпеливо ожидая завершения мыслительного процесса в голове полицейского, Навроцкий занялся раскуриванием сигары.

— Вот что, господин Навроцкий, — сказал наконец Овечкин. — Вы должны в письменном виде дать кое-какие объяснения, подписать одну бумагу… протокол. Но для этого вам придётся съездить со мной в часть. Там это будет удобнее. Нам необходимо также кое-что проверить. Сами понимаете, формальности…

— Что ж, как вам будет угодно, — не возражал князь.