Три куля черных сухарей

Николай поманил Ваську и кивнул на окошко. Васька поднялся на цыпочки, заглянул. В зале было темно, людей не видно, их, казалось, закрывал, как туманом, бегущий откуда-то из-под Васьки расширяющийся сноп света. Этот сноп упирался в экран, на котором двигались люди. Толстый, с мясистыми щеками, бритоголовый католический поп что-то важное рассказывал прихожанам. Потом изображение исчезало с экрана, появлялась надпись и в зале вспыхивал хохот.

Смотреть в окошко Ваське было неудобно, да и не очень интересно, и он повернулся к аппарату. Шелестя петлями, пленка ползла по многочисленным зубчатым шестеренкам вниз и, медленно стекая, наматывалась на нижнюю бобину. В одном из окошек между двумя роликами в том месте, которое было особенно освещено, Васька неожиданно заметил такое же движение фигур в кадрике, как и на экране, хотя пленка, казалось, была неподвижной. Это открытие так удивило Ваську, что он дернул Николая за рукав и указал пальцем на «живой» кадрик.

— Вон там кино, — указал он. — Только вверх ногами.

Николай взглянул, куда показывал Васька, заулыбался:

— Чудак ты. Это и есть кино. Отсюда свет идет в объектив, через увеличительные стекла и на экран. — Николай расширил в сторону зала ладони, словно изображал раскрытую пасть.

У Васьки застыла на лице удивленная улыбка, он смотрел на аппарат, словно завороженный. Волшебство какое-то! Николай отстранил его в сторонку, открыл верхнюю кассету — там на бобине оставалось уже совсем немного пленки, и он оставил ее открытой.

Бешено вертелась верхняя бобина, еле-еле вращалась опузатевшая нижняя, трепетно шелестела пленка на роликах. Николай встал вплотную к аппарату, напряженно поглядывая то в зал, то на «живое» окошко в проекторе. И как только блеснул в этом окошке пустой кадр, он мигом захлопнул заслонку фонаря, вырубил на станине рубильник и включил свет в зале. Пленка еще шелестела, хлеща упругим концом по зубцам, а Николай уже щелкал сверху вниз зажимами, освобождая ролики для другой части фильма. Аппарат затих, когда Николай уже снял нижнюю бобину и бросил ее на стол. Выхватив из ящика фильмостата новый ролик, он вложил его в верхнюю бобину и продернул конец пленки вниз. Заправляя пленку, Николай щелкал зажимами быстро и четко, словно автомат. Заправив нижний конец пленки в бобину, Николай распрямился, окинул быстрым взглядом все узлы, проверил пальцем петли и, раскрутив правой рукой аппарат за ручку, левой включил мотор. Погасив свет в зале, открыл заслонку — пучок света ринулся через «живое» окошко в объектив, из объектива в зал. Взглянув на экран, Николай уже спокойно и неторопливо подкрутил ручки углей и отошел от аппарата.

Ваську поразило, с какой быстротой он работал: ни одного лишнего движения, на выключатели даже и не смотрит — руки сами все делают — быстро, четко, хорошо. Полминуты, и аппарат снова ожил. Васька вспомнил, как он всегда досадовал, когда сидел в зале и вдруг на самом интересном месте кончалась часть и перерыв, казалось, длился бесконечно долго. Ребята начинали нетерпеливо топать ногами, кричать, свистеть, часто в этот хай включался и он: «Сапожник, три часа копается…» А «сапожник», оказывается, вовсе и не копается, быстрее его, пожалуй, никто бы и не поменял часть в аппарате.

— А на станции, говорят, кино идет без перерыва… — сказал Васька.

— Да. Два аппарата, — быстро отозвался Николай, словно ожидал от Васьки именно этого разговора. — Один включается, другой выключается.

— А я думал, лента тянется сплошняком, — признался Васька.

— О! — засмеялся Николай. — Представляешь, какой это ролик был бы! Такое колесо — с ним и совладать трудно.

Николай принялся перематывать только что снятую часть кинокартины, а Васька сам добровольно взял на себя обязанности механика: он поглядывал в окошко на экран — хорошо ли освещен, нет ли рамки, присматривал за пленкой — не оборвалась ли, и в этот момент хотелось ему заметить какие-то неполадки, чтобы вовремя кликнуть Николая. Но аппарат работал ровно, спокойно шелестела пленка, экран был освещен нормально.

Перемотав часть, подошел Николай, спросил:

— Все в порядке? — и тут же подрегулировал свет в фонаре.

— Что там горит? — поинтересовался Васька, кивнув на фонарь.

— Угли, — видя, что Васька ничего не понял, Николай повторил: — Угли. Графитные угли. — И он перед Васькиным носом соединил указательные пальцы, ткнув ими несколько раз друг в дружку кончиками: — Вольтова дуга. Разве вы электричество еще не проходили по физике?

— Нет…

— Посмотри сам.

Пока Васька заглядывал через темное стеклышко внутрь фонаря, Николай достал из тумбочки огарок графитного стержня, подал ему:

— Вот. Возьми на память.

Время летело быстро. Васька и не заметил, как была заправлена в аппарат последняя часть картины, как отшелестели последние метры пленки, и опомнился, только когда Николай выключил аппарат и тут же рубильником на стене погасил фонарь. В кинобудке сразу стало необычно тускло и тихо. Раскаленные угли медленно гасли, и Николай, потягиваясь, словно исполнил тяжелую работу, не торопясь снимал нижнюю бобину с кинопленкой. Повертел в руках, раздумывая, куда ее девать, не спеша подобрал на бобину болтавшийся конец пленки и понес в шкаф.

— Завтра перемотаю… Устал. Пошли домой? — Он взял с тумбочки замок, огляделся вокруг — все ли в порядке? — и выключил свет.

Когда они спускались вниз, возле клуба уже не было ни души. Народ с последнего сеанса быстро разбежался, и попутчиков для Васьки искать было негде.

— Не забоишься один?

— Не… — отозвался Васька и направился домой. — До свидания.

— Пока…

На улице было темно, особенно со света, — в двух шагах ничего не видно. Только где-то уже на полпути Васькины глаза привыкли к темноте, и он стал различать дорогу, палисадники. Казалось, на улице посветлело, хотя свету неоткуда было взяться — на небе по-прежнему мерцали лишь далекие звезды. Стояло безлунье.

Никогда не думал Васька, что так жутко идти по глухой пустынной ночной улице одному. Он знал, что ни хулиганистых мальчишек, ни злых собак на его пути не будет, но тем не менее страх опутывал его ноги, мешал спокойно дышать. Как затравленный, он поминутно оглядывался по сторонам — ему чудились то какие-то шаги сзади, то какие-то движущиеся тени впереди. Особенно натерпелся страху, когда переходил речку: кругом кусты колючего кустарника, деревья и под каждым, кажется, кто-то скрывается.

Только когда выбежал из переулка на свою улицу и услышал вдали гармошку, успокоился: есть живые люди! Прислушался и узнал — Федор Баев играет. Только он так умеет играть «Страдание» — голосисто, с переборами, задорно и грустно. Донеслась и частушка — припевал звонкий девичий голос. Слов Васька не разобрал, но по голосу узнал — пела Паша Симакова, невеста Баева. Паша нравилась Ваське, и ему обидно было, что за ней ухаживает Баев. А что сделаешь? Они взрослые, а Васька — пацан…

На своей улице Васька успокоился и пошел медленнее.

Недалеко от дома, у Чуйкиного двора, он заметил на дороге темную одинокую фигуру и на всякий случай, свернув в палисадник, затаился в кустах желтой акации. Когда фигура поравнялась с ним, Васька увидел, что это женщина, и тут же узнал в ней свою мать.

— Мама, — окликнул он, выходя из укрытия. — Куда ты?

Мать вздрогнула, оглянулась и решительно направилась к нему. Захлебываясь слезами, она схватила Ваську за плечо и замахнулась, чтобы ударить. Васька вовремя нагнул голову, и удар пришелся по спине. Ударила она слабо, неловко, и от этого ей стало еще обиднее, и она пригрозила:

— Убью! Убью негодника! — И запричитала: — Душой изболелась, все глаза проглядела, все думки передумала, всех соседей-товарищев обегала — никто не знает, никто не видел. Ну где можно быть до такой поры?! Да не иначе, как с бандой какой-то снюхался? Боже мой, этого мне еще не хватало! С бандой!.. А то как же? Только урки в такую глухую ночь не боятся ходить, а все честные люди давно уже дома, спят.

— Обязательно с бандой… — заворчал Васька.

— А где же ты был? Ну где можно быть в такую пору?

— В клубе. Там кино…

— Какое кино? Уже давно и киношники все прошли, а тебя никто нигде не видел. Ну? Где был? Признавайся!

— В клубе. Я в кинобудке был, откуда кино пускают.

Услышав шум, залаял Родионов цепной кобель, ему тут же отозвался Симаков, а через минуту как-то неуверенно и неохотно подал голос Карпов Буян.

— Придем домой — я тебе такую покажу кинобудку. — Мать подтолкнула Ваську вперед. — Иди. Не хочется в полночь улицу булгачить. Клубник какой нашелся! Сказала тебе: мал пока по клубам шататься! Мал! Да еще по вечерам! Стороной обходи клуб, стороной! Слышишь?

Пока дошли до дома, мать немного остыла, но все же свое обещание побить Ваську хотела исполнить во что бы то ни стало. Она настоятельно просила у пришедшего «на улицу» Гаврюшки ремень, но тот и его невеста Ленка отговаривали ее всячески и отговорили-таки, успокоили, за что Васька им был очень благодарен.

— Ладно, — обернулась она к Ваське, — счастье твое… — И указала на Ленку и Гаврюшку. — Но не думай! Завтра я все равно тебя проучу. Или будет по-моему, или уходи на все четыре стороны!

Утром Васька проснулся, умылся и тут же потянул на стол книжки — уроки делать. Знал: это всегда действовало на мать успокаивающе. От книжек она его никогда не оторвет, как бы он ни был ей нужен. Но вчерашнее, видать, ее сильно взбудоражило, против своего обычая, она подошла к Ваське, отодвинула книгу, спросила:

— Так где ты вчера был?

— В клубе… Я же сказал. Вот. — И Васька достал ей обрезки кинопленки.

— Что это?

— Кино…

— Какое кино? Что ты мне голову морочишь?

— Правда, посмотри на свет.

Мать недоверчиво взяла пленку, посмотрела на свет. Разглядела там она что или нет, скорее всего, ничего не разглядела от расстройства, положила на стол.

— Ну и что?

— Что «что»? Я ж говорю: кино… «Праздник святого Йоргена»!

— Все равно это не оправдание. Домой должен приходить вовремя. — В ее голосе уже не было гнева, и Васька облегченно вздохнул.

— Но там так интересно!.. Я решил: буду киномехаником.

— Еще новая новость! — Мать всплеснула руками. — Уже на автомобиле наездился, на самолете налетался!..

Васька опустил голову: нет, самолет оставлять жалко, пожалуй, надо подумать, что лучше. Летчиком, конечно, интереснее.

— Не забивай себе голову глупостями. Учись. — Она подвинула ему книгу. — А клуб — чтобы это было первый и последний раз. — Хотела отойти, но увидела пленку, взяла и стала рассматривать на свет. Долго рассматривала, наконец проговорила: — Какиясь мужики толстые нарисованы. — Положила на стол. — Игрушки все… Побольше в книжки заглядывай — толку больше будет.

Васька не стал спорить с матерью, бесполезно, и обещать ей, что будет обходить клуб стороной, тоже не стал. Он заранее знал, что это уже не в его силах: клуб захватил его прочно и надолго.