Три куля черных сухарей

У Гурина было такое настроение, что он готов был идти куда угодно.

— Пойдем! А эти там будут? — кивнул Гурин на угол, где недавно стояли Натка и Мальцева.

— Да ну, малявки! — Жек поморщился. — Не!..

— Ну, ладно, — согласился Васька. — Пойдем, послушаем пластинки.

— Ага!

Идти, оказывается, пришлось на первый поселок, но Гурин не раскаивался: еще и лучше, познакомится с поселковыми.

В доме, куда они явились, было чистенько, все обставлено по-городскому — кушетка с белыми салфетками на валиках, комод, уставленный открытками с целующимися парочками в рамках из морских ракушек.

Большой оранжевый абажур глушил свет, и только накрытый стол да кое-какие близстоящие предметы были выхвачены из полумрака ярким светлым кругом. На столе тарелочки, бокалы — «на четыре персоны». Тонкие кружочки колбасы на длинной селедочнице, краснобокие яблоки в вазе, нарезанная булка в плетеной соломенной хлебнице — все было расставлено будто небрежно, но на самом деле красиво, со вкусом. В центре стола, словно с картинки сошла беловерхая гора Арарат, высилась большая черная бутылка с горлом, обернутым серебряной фольгой, — шампанское.

Еще в коридоре их встретила хозяйка — худенькая, большеглазая, с ярко накрашенными губами женщина. Она открыла им дверь, быстро чмокнула Сорокина в щеку, потом сунула Ваське тонкую костлявую ручку, назвала себя:

— Вика. — И убежала, бросив на ходу: — У меня там на кухне…

Жек последовал за ней, а Гурин остановился на пороге комнаты и стал рассматривать обстановку.

На тумбочке в дальнем углу тупой иглой шипел патефон, и пластинки то Лещенко — «У самовара я и моя Маша…», то Утесова — «Любовь нечаянно нагрянет…» сменяли друг друга. То вдруг совсем незнакомое Гурину и трогательное до спазм: «Дымок от папиросы…»

У тумбочки стояла девушка. Васька видел только ее освещенные белые руки, которые постоянно накручивали пружины патефона и меняли пластинки. Голова ее была в тени абажура, и поэтому разглядеть лицо девушки Васька не мог.

Жек шепнул ему:

— Твоя… Будь смелее, подойди…

— Да ладно, — огрызнулся Гурин, сгорая от неловкости, но набрался смелости, подошел, спросил: — Помочь? — и не узнал своего голоса.

— Пожалуйста, — улыбнулась девушка.

Только теперь Гурин рассмотрел, что она блондинка, что у нее чуть подкрашены губы, что она красива и что она старше его. Гурин стоял возле нее и был как в угаре: все, что говорил и делал, — все это делал будто не он, а кто-то другой, который сидел в нем и подавлял его самого.

— Вам нравятся пластинки? — спросила девушка.

— Очень! — искренне признался Гурин. — Особенно танго люблю.

— И я тоже.

Пластинка за пластинкой, одна другой краше, захватили Гурина. И девушка такая красивая рядом, и эта музыка, и этот свет, приглушенный абажуром, — все, все было ново, интересно, как из другого мира, и желанно. Все поражало Гурина, и все ему нравилось.

А потом, когда сели за стол и эта девушка, которую звали Машей, оказалась с ним рядом, — и это он принял как случайность и как добрый знак.

Жек взял бутылку, привычно содрал с нее фольгу, раскрутил проволочку и, сдерживая пробку, встал.

— Прошу приготовить бокалы!.. Чтобы драгоценную влагу не разлить…

— Подожди, подожди! — закричала Вика и быстро поставила на диск «Брызги шампанского». Это танго всегда разрывало Васькино сердце, а теперь почему-то рвануло с особенной силой.

«Брызги шампанского давно разбрызганы…»

Хлопнула пробка, взвизгнули женщины, запенилось шампанское. Жек разливал его по бокалам, оно шипело, пенилось, переливалось через край, и все заговорили разом и говорили, наверное, что-то веселое, остроумное, потому что все смеялись. Чокнулись, выпили, и почувствовал Гурин сначала острое покалывание в груди, как от сельтерской, а потом легкое приятное опьянение. И теперь уже все, что было до этого полно какого-то тайного смысла только для троих, стало понятным и ему, Гурину. Он осмелел, шутил, острил очень удачно и от этого вдруг как-то зауважал сам себя. И только когда пошли танцевать, он вдруг засмущался, даже скис немного, шепнул Маше доверчиво:

— Я плохо танцую…

Сказал он это так, на всякий случай, на самом же деле он танцевал довольно сносно. Но это у себя в клубе, а здесь…

Маша не удивилась Васькиному признанию, она тут же, будто давно знала об этом, сказала:

— Ничего. Будем учиться. Я поведу. — И она обняла Гурина правой рукой за талию, прижалась к нему плотно, будто приподняла его, прошептала: — Вы следите за мной.

Маша сделала шаг, второй и повела его, повела легко и плавно, и Гурин вслед за ней делал широкие и плавные шаги и был счастлив, что ни разу не споткнулся, не наступил Маше на туфли. А Маша вела его и подхваливала:

— Хорошо! Вы очень способный ученик… Хорошо! — Над самым Васькиным ухом она стала напевать танго: — Ра-ра-ра-ра-а… Ри-ри-ра-ра-ра…

У Гурина дыхание сперло, сердце от счастья подскочило к самому горлу и мешало ему не только говорить, но даже дышать. Натанцевавшись, снова сели за стол, снова выпили. Потом откуда-то в руках у Вики появилась книжечка, она хотела что-то прочитать из нее, но Жек помешал, выхватил у нее книжечку, полистал и стал читать сам, обняв Вику левой рукой:

Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я немного не красив?
Не смотря в лицо, от страсти млеешь,
Мне на плечи руки опустив.
Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
Знаю я — они прошли как тени,
Не коснувшись твоего огня,
Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня.

— Это тебя очень волнует? Дурашка! — сощурилась Вика и поцеловала Жека в губы.

Стихи Гурину понравились, он протянул руку, закричал нетерпеливо:

— Жек, Жек, дай!.. Жек, дай посмотреть!..

Жек отдал ему книжечку, и Васька с жадностью стал читать стихи: «Письмо к матери», «Собаке Качалова», «Не жалею, не зову, не плачу…».

— Боже мой! — воскликнул он. — Какие стихи! Чьи это?

— Есенина, — сказала Маша. — Вы разве не знаете Есенина?

— Да нет… Откуда же? Слышал о нем, конечно, но стихов ни разу не читал. Вот это стихотворение знал, но думал, что это песня народная. Какие стихи хорошие! Переписать бы!..

— «Только нецелованных не трогай, только негоревших не мани…» — декламировал, дурачась, Жек.

— Уж ты нецелованный? Дурашка! — возражала Вика и лезла его целовать.

— А я, пожалуй, трону нецелованного! — воскликнула Маша. — Вася, давайте выпьем на брудершафт! До каких пор мы будем «выкать» друг другу?

— Как это? — не понял Гурин.

— На брудершафт! Не знаете? О, вы совсем еще мальчик! — И она объяснила ему, как это делается. Сама наполнила бокалы, переплела свою руку с его, выпила первой, ждала Ваську. — А теперь надо поцеловаться. — И она крепко зажала его рот губами, у Гурина снова подскочило сердце к самому горлу, он хотел высвободиться, чтобы передохнуть, но Маша не отпускала, впилась, словно хотела выпить его до дна. А Жек и Вика хлопали в ладоши и смеялись. Наконец Маша отпустила Ваську и, передохнув, сказала: — Теперь мы только на «ты»… — И добавила тихо, одному Ваське: — О, какой ты!.. У меня даже голова закружилась…

И Гурину была приятна эта ее милая ложь, ему и впрямь захотелось, чтобы от его поцелуя у нее закружилась голова.

Вика и Жек незаметно исчезли из-за стола и закрылись в другой комнате, а Гурин остался с Машей вдвоем. Они пересели на тахту, читали стихи. Маша слушала заинтересованно, прижавшись к Ваське, целовала время от времени его в щеку, в губы. Гурин отвечал ей — они будто играли в запретную, но такую сладкую игру…

И долго Гурину было после этого и хорошо, и стыдно, и не жалел он, что попал в этот мир — другой, запретный и такой сладкий и желанный. Вспоминал потом, и задыхался от счастья, и краснел, и мучился, раздираясь между желанием повторить все это и внутренним голосом, который удерживал его. Непонятно как, но в конце концов у него все-таки хватило какой-то подсознательной мудрости, чтобы больше не пойти туда. И когда Жек после напомнил ему об этом вечере, Гурин покраснел весь до ушей, до корней волос, возмутился: разве о таких вещах говорят вот так, просто, вслух?! Замахал руками, закричал:

— Перестань!..

— Маша привет передавала, приглашала. Очень ты ей понравился.

— Перестань, Жек!

— Ну, ладно, ладно… — согласился Жек и не стерпел, добавил: — Чистенький…

Это Машино слово, Гурин сразу его услышал. «Рассказала… Как же так можно?!»

Екнуло сердце, вспомнились ее горячие поцелуи, рванулась было мысль — пойти! Но осекся, удержал себя, не пошел… И как на грех, после этого Валя Мальцева все чаще и чаще стала попадаться ему на глаза, а он избегал ее, боялся с ней встречаться, краснел — чувствовал себя перед ней крепко виноватым…

А через неделю у Гурина не стало его прекрасного костюма, в котором он так подскочил и в глазах других, и в своих собственных: его украл колченогий Валентин и смылся, как говорят, в неизвестном направлении.

Васька бесился, бегал в милицию, но вора и след простыл. Больше всех убивалась мать: она так тянулась, так экономила на всем и так удачно все получилось у нее, — и вдруг все лопнуло, будто было это во сне.

— Это меня бог наказал, — доискивалась она до причины своих неудач. — Наверное, все-таки и на костюм нужен был талон, а я умолчала, не спросила — очень мне понравился костюм, очень мне хотелось его купить. И не попользовались… Нет, на обмане далеко не уедешь…

Разумовский пожил еще с неделю после этого, получил зарплату и вдруг, ни копейки не истратив, всю отдал матери:

— Восстановите парню костюм. А я пошел дальше по свету. Не поминайте лихом. Спасибо вам всем за вашу доброту. До свидания.

Мать отказывалась от денег, но он положил их на стол, натянул на себя туринский зипун и ушел.

Костюм Гурину «восстановили», но он был далеко не таким, как тот, первый, и радости большой он уже никому не доставил…