Три куля черных сухарей

— Ты что же, в самом деле убегать задумал в свое Гуляй-Поле? — удивился Аркадий.

— А шо? Пойду до батька — там у сели спокойниш…

— Вот махновец!

— Я не махновец, — спокойно сказал Грицко.

— Как же не махновец? Служил же у него?

— Ни. Я был тогда ще малым хлопцем.

— Ну, отец.

— И батько не служив. Он только в обози был, Махно мобилизовав коняку и батьку.

Грицко говорил медленно, слова отрывал от себя с трудом, будто загустевшую патоку. Шуток он не понимал, на насмешки не обижался, на все отвечал ровно и спокойно.

— Да, дела! — закрутил головой Аркадий. — Ты погоди собирать-то сундук, слышал, что Разумовский говорил? Может, он и прав. А ты, Валентин?

Валентин ко всему был равнодушен. Лежал читал книгу. Услышал свое имя, приподнялся, подтянул под себя усохшую ногу, руками подвернул ее поудобнее и ничего не сказал. Отложил книгу, потянулся за мандолиной, стал тренькать, настраивая ее. Настроив, стал тихо наигрывать, импровизируя.

Мать тронула Ваську, кивнула:

— Иди ешь. — И первой отошла от двери, облегченно вздохнув. — Хоть бы войны не было…

Шестого декабря, еле сдерживая слезы, Васька стоял у репродуктора и слушал репортаж о похоронах С. М. Кирова в Москве на Красной площади. Каждый вздох траурной музыки, каждое слово диктора отзывалось в Васькином сердце глубокой скорбью.

«Урну с прахом товарища Сергея Мироновича Кирова, — медленно вещал диктор, — несут к Кремлевской стене товарищ Сталин и его соратники…»

А музыка, траурная, печальная, словно плакала навзрыд, вздыхала тяжело и скорбно. Потом вдруг все затихло, и через какое-то время послышались залпы пушек — салют. Потом опять тишина и вдруг — «Интернационал». Васька не выдержал, слезы крупными градинами покатились по щекам. Он хотел их смахнуть, но не посмел: все стояли по команде «Смирно», и Васька не решился нарушить строй. А слезы катились, катились, в горле першило: жалко Кирова, обидно, что он никак не может отомстить за него…