Три куля черных сухарей

— Возьмите… Это за стирку и… за все… хорошее, одним словом. Я не хочу быть свиньей.

Мать отказывалась:

— Какая там стирка… Да и от пьяного деньги брать…

— Я рассудок не теряю, — обиделся Разумовский. — Не бойтесь. Возьмите. У меня на душе будет чище и оттого легче.

Заходили холода, Разумовский из теплых вещей себе так ничего и не справил. Мать достала с чердака валявшийся там отцов зипун — из грубой коричневой шерсти негнущуюся, словно валенок, одежину, — выбила из него пыль, несмело предложила его Разумовскому. Зипун этот надевал отец, когда зимой ездил в каменный карьер за камнем на фундамент новой хаты. Любой ветер, любой ураган был не страшен ему в этом зипуне.

Разумовский надел зипун. В плечах он ему оказался впору, а длина — до колен; были коротки лишь немного рукава. Тяжелый, грубый зипун этот сидел на Разумовском как-то ладно и не казался ни тяжелым, ни грубым.

Застегнулся на крючки, оглядел себя Разумовский и даже улыбнулся — так хорошо ему было.

Аркадий с получки принес много разных продуктов, вывалил на стол перед матерью:

— Вот, мать. Будешь варить себе и мне заодно сваришь. А?

— А че ж не сварить?.. Раз сынок, куда ж девать тебя? Сварю!

Так Аркадий стал харчиться вместе с хозяевами, давая матери продукты и приплачивая ей за стирку.

Валентин никогда ничего не приносил домой и ни разу не заплатил матери ни за стирку, ни за те супы, которыми она угощала его почти каждый день. И покупок новых у него тоже ни разу не появилось. Куда он девал свои деньги — никто не знал.

— Да какие там у него деньги? — оправдывала мать Валентина. — Убогий, калека, сколько он там зарабатывает? Получит получку, долги раздаст и опять, наверное, побирается до получки.

Может быть, и так. Только ни у кого из живущих в комнате денег он никогда не занимал.

Грицко жил сам своим хозяйством. Сам варил себе обед после работы, сам съедал его. Сам стирал себе белье, рубашку, от материной помощи отказывался. Но мать не обижалась, подхваливала его:

— Вот кому-то мужик попадется — живи да радуйся: сам и постирает, и сготовит!

Так все постепенно привыкли к вербованным, и даже Васька, больше всего страдавший от тесноты, смирился с неудобствами. Зато в доме тепло, за углем они с матерью ходить на путя перестали, да и мать повеселела — легче ей стало. А Ваську она все утешала Поговоркой:

— В тесноте, да не в обиде.