Три куля черных сухарей

Васька попросил мать пришить с внутренней стороны пиджачка карман с пуговкой — специально для билета. И когда карман был готов, он завернул билет в газету, спрятал его в этот карман и застегнул на пуговку.

Теперь пиджачок в том месте, где был карман — у самого сердца, — приятно припух, и Васька постоянно ощущал билет своим телом. Но со временем он привык к его прикосновению и перестал замечать, а когда вдруг вспоминал о нем, хватался в тревоге за карман, как больной за сердце, и, ощутив билет на месте, вытирал со лба выступившую испарину: Гурин дорожил билетом, и всякий раз ему казалось, что он потерял бесценную книжечку…

В тот же день Васька засобирался ехать в Ясиноватую к дяде Платону — поделиться с ним своей радостью. Мать хорошо понимала Васькины чувства: Платон единственный из всей родни был членом партии, Васька первым из всех стал комсомольцем, поэтому именно Платону-коммунисту прежде всего хотел сообщить Васька о таком большом событии в своей жизни, потому что, думал он, только Платон, как никто другой, поймет его настроение.

— Куда же ты на ночь глядя?.. — слабо возразила мать.

— Я у них переночую. А завтра прямо оттуда — в школу. — Васька все уже продумал, и матери оставалось только согласиться.

Вечерним рабочим поездом Васька уехал к дяде.

Платон жил в новом четырехэтажном доме, в удобной городской квартире с паровым отоплением и водопроводом. Белые, как фарфоровые тарелки, раковины, медные краны, туалет с шумящей водой в бачке — все это на Ваську действовало, как вещи с другой планеты. Всякий раз, когда ему приходилось бывать здесь, он не переставал восхищаться городским бытом и ходил по квартире осторожно, вещами пользовался бережно и удивлялся на многочисленную Платонову ораву, которая и по лестнице, и по комнатам носилась, как по обыкновенной хате, и краны крутила, и туалетом пользовалась, не замечая необычности всех этих приспособлений. Помнится, маленькому Ваське больше всего нравилось приспособление в уборной, которая размещалась рядом с кухней в темном чуланчике. Как приедет сюда в гости, так сразу в туалет. Дернет за цепочку, вода с шумом обрушится, а потом долго сипит в бачке, набирается. Сколько раз он порывался встать на выступ в стене, поднять крышку на бачке и посмотреть, что за механизм там, но так и не решился.

Платон с работы пришел поздно, когда все уже спали. Только тетя Маруся — худая, болезненная, добрая и безропотная Платонова жена — сидела с Васькой, с трудом превозмогая дремоту.

Пришел Платон усталый, увидел племянника, кивнул ему через дверь из коридора и пошел сначала в туалет, потом в ванную — долго мылся там.

— Устал, как сукин сын, — пожаловался он, выйдя из ванной.

— Есть будешь? — спросила тетя Маруся.

— Только чайку. — Прошел в комнату, сел за стол. — Ну, как дела, Василь? Учишься?

— Учусь…

— Дома все нормально?

Плотный, солидный, с серебристыми висками, похожий чем-то на Клима Ворошилова, Платон всегда восхищал Ваську.

Тетя Маруся принесла чай, сказала:

— Парень тебя ждет, — кивнула на Ваську.

— Меня? Зачем?

— Его в комсомол приняли, приехал вот к тебе с этой новостью.

— Ну? — удивился Платон, и глаза его потеплели, заискрились радостью, не столько Васькиной, сколько гордостью за себя, что парень приехал именно к нему с таким большим своим событием. — Молодец! Покажи. — Он отодвинул чашку, вытер тщательно руки полотенцем, взял билет, как берут фотопластинку — пальцами за ребрышки, другой рукой отвернул обложку, стал читать. — Мо-ло-дец!.. — протянул Ваське руку, пожал по-мужски. — Поздравляю! — И, возвращая билет, посерьезнел: — Это хорошо! Береги это звание, носи с честью.

Ваську слова эти тронули, в горле запершило, хотел сказать Платону, что он все понимает, и не смог.

— А что же наши обормоты? — обернулся Платон к жене. — Оболтусами, наверное, растут?

— Ну, чего ж ты так уж на своих? — обиделась тетя Маруся, — Федор же моложе Васи на целых полгода, а тоже уже подал заявление…

— Молодец, — удивленно проговорил Платон.

— Дома не живешь, не видишь их и не знаешь, как они тут, — упрекнула его тетя Маруся.

— Это верно… — согласился Платон. — Чертова работа, дня белого не видишь из-за нее. Все давай и давай! С каждым днем грузопоток увеличивается все больше и больше: уголь — руда, уголь — руда, машины, воинские эшелоны… Прямо трещит станция. Сортировки задыхаются. Западную Горку механизировали — полегче стало… — Помолчал. — Значит, решил десятилетку кончать? — спросил он у Васьки.

— Да… Мама настояла.

— А ты сам?

— Да и сам… Сначала не хотел, думал в ФЗУ пойти: маме-то трудно…

— Трудно, это верно… — согласился Платон.

— А все равно, наверно, придется бросать школу, — сказал вдруг Васька обреченно.

— Почему так?

— Говорят, что скоро введут плату за обучение в старших классах.

— Ну и что?

— Где же мама возьмет деньги? — спросил Васька с вызовом.

Платон помолчал.

— Да, тяжело вам с матерью… — согласился Платон. Но надо понять: если государство идет на такие меры, чтобы плату брать за учебу, значит, трудно ему. Трудно нашему государству, денег не хватает, а надо спешить создать индустрию, поднять военную промышленность — наседают ведь на нас, войну подкатывают к самому порогу. А помощи нам ждать неоткуда. Вот и вынуждены идти и на займы, и на все такое другое. А если бы нам дали мирно пожить — у нас бы все стало бесплатным. Да так оно и будет — при коммунизме. Так или не так?

— Так.

— Ну, вот то-то же. — Платон покрутил головой. — Если понял, давай спать. — Уходя в спальню, оглянулся: — И матери растолкуй. Спокойной ночи.

Огорчился немного Васька после такого разговора — опростоволосился он перед дядей. Да и не думал он, что этот спор затеется… А разговоры о плате и впрямь сильно тревожат мать: какая она будет — эта плата? Вдруг большая, вдруг такая, что ей не под силу станет?..

На ночь Васька пиджачок повесил на спинку стула возле своей раскладушки, проверил карман с билетом — застегнута ли пуговица — и только после этого лег в постель.

Лег и долго почему-то не мог уснуть, смотрел в потолок, на котором бегали блики от раскачиваемого ветром уличного фонаря, и думал. Думалось ему о многом: перелопачивался разговор с дядей, вспоминалось радостное лицо матери, когда она держала в ладонях, словно птенчика, комсомольский билет, представил забитую поездами станцию — эшелоны, эшелоны, эшелоны…

Под перебранку маневровых паровозов так незаметно и уснул.