Майская ночь, или Утопленницы

* * *

— Воеводы? — насторожился я. — Так это уже не разбой, Степан Тимофеевич! Это гражданская война, раз до воевод дело дошло!

— Эк ты сгутарил! — поразился он. — Кака така война?

— Крестьянская! — ляпнул я не подумавши.

— Чаво-о?..

— Н-ну как же… «Я пришел дать вам волю…»

А еще филолог! Это ж надо так опростоволоситься! Кем только ни представал Стенька в народных сказаниях: и чернокнижником, и еретиком, и щедрым лихим разбойником, а вот избавителем от крепостного права — ну ни разу! Бояр, правда, вешал и с крепостного раската кидал, но ведь и мужичкам, согласно байкам, от него доставалось: «А пойдем-ка, ребята, в поход по деревням — где что попадется, все тащить, зря не бросать!» А те в ответ: «Да уж не проглядим, что ви´сло висит!»

А я ему, стало быть, с дурá ума про крестьянскую войну…

— Ну-ка повтори-ка… — потребовал он.

Деться некуда — повторил:

— Я пришел дать вам волю.

— А-а… — Старческое лицо прояснилось. — Так это отговор такой, когда клад берешь. Дорыл до сундучной крышки — энти самые слова денежкам и скажи. Иначе не добудешь…

Честно говоря, образ Степана Разина как исторического лица всегда вызывал у меня множество сомнений. Взять само восстание. Ну не был он, на мой ненаучный взгляд, его предводителем! Подозреваю, что и единого восстания не было как такового. Бунты — да, были, но каждый сам по себе. Полыхнуло повсюду, атаманов — как грибов поганых. А Стенька-то из них самый отмороженный — вот и врезался навсегда в память народную. Куда ж до него Сережке Кривому или, скажем, Ваське Усу! В их поступках хоть какая-то логика прослеживалась…

Сохранились, правда, Стенькины воровские грамоты (они же — прелестные письма). Рассылал — стало быть, смуту сеял. Хотя кому их было читать, если народ грамоте не учен? Выходит, крамола-то через грамотеев шла…

Нет, все-таки исторический Разин, я считаю, не шибко достоверен. То ли был он такой, то ли не был. Подлинных документов — раз, два и обчелся. То ли дело фольклорный: был, есть и будет!

— Степан Тимофеевич, — не удержался я. — А вот прокламации ваши…

— Про… чаво?

— Н-ну… письма… которые вы потом в денежный кувшин засмолили… Вы их правда зарыли на том острове — на Дону?

— В урочище Прорве, что ль?

— Ну да… Под кривою вербой… Их ведь там искали, землю щупами тыкали — так ничего и не нашли. Закляли, небось, кувшин?

— Чаво его заклинать! Не грамоты там были, а заговоры скрижальные…

— Скрижальные?

— На бумаге писанные… Их ишшо поди возьми! Не дадутся.

— Ну а народ-то почему восстал?

Разумеется, я спросил его об этом без особой надежды на внятный ответ. И надежда, естественно, сбылась лишь отчасти.

— Да тут, вишь, — с натугой растолковал он, — колдуешь-колдуешь да и нарвешься…

— На что, простите, нарвешься?

— На другое колдовство.

Не понял я его. Попросил объяснить.

— Ну вот сшиблись два колдовства. А от энтого все вокруг бурлить начинает… Вот и вскинулся народишко.

— А на чье это колдовство вы нарвались? Неужто князя Барятинского?

— Да и на евойное тоже… — с досадой отозвался он. — Пушки мне кто под Синбирском сглазил? Ён и сглазил — стрелять не стали.