Туманы и чудовища

– Если кто-то поет просто ради охоты, ради забавы и только, – заплетающимся языком прошипел Тараш Леде, когда они наблюдали за тем, как Буян карабкается на нос корабля, – об этом стоит узнать нашему двору.

Леда не успела даже выдохнуть удивленное: «Вашему двору?», потому что Тараш уже вернулся в ряды празднующих. Она так и осталась сидеть, переваривая услышанное. У сирен есть свой двор. Должно ли это было удивить ее так сильно?

Каким он может быть у существ, для которых голос – оружие? Что делают они с нитями-струнами? Поют ли им, придавая новую форму? Плетут ли новые узоры на ткани мира, не разрезая его? Леде представлялось что-то подобное Плетению в храме Ткачей, но вид множества чешуйчатых сирен в каменной коробке вызывал смех.

Леда и Буян сошли на берег. То, что поверхность под ногами не качается, показалось Леде удивительно непривычным. Она вернулась в то мгновение, когда ноги ее коснулись причала в заливе Клинка. Живущая в море ступала на сушу, и в стопы ее не вонзались ножи, но в сердце… в сердце – пожалуй. Она бы оставила сердце морю, если бы знала, как это сделать.

– Леда? – проскрипел Буян и вытащил ее из омута воспоминаний.

Вместо ответа Леда ободряюще ему улыбнулась.

– Тараш говорит, что у сирен есть свой двор. Надеюсь, и ножницы тоже найдутся.

Поселение сирен походило на лагуну посреди леса. Оно приютилось под холмом; вода в озерце была яркой по краям и такой темной ближе к середине, что Леда знала: там множество подземных пещер, в которые она никогда не сможет заглянуть.

Она видела сирен на деревьях – обнимающих стволы хвостами, разложивших крылья по веткам. И сирены видели чужих, но никто не приближался к ним. Не рычал. Не тыкал копьями, или трезубцами, или еще чем-то. Сирены словно замечали существование гостей, откладывали это в свою память и тут же забывали – ведь у них было множество куда более важных дел.

Когда Леда попыталась заговорить с одной из них – плотной и немного серой, с длинными ветвистыми рогами, на которых висели пряди волос, – та только махнула рукой куда-то в сторону холма. Так, словно Леда ей мешала. Впрочем, Леда ей в самом деле мешала.

Буян тоже попытал счастья, и ему ответили – распахнув челюсть, которая скрывалась пониже вполне человеческих губ. На хьясу, конечно. Парой явно ругательных слов, которые ни Леде, ни Буяну известны не были.

Вечер склонялся к ночи, и остров заливало серебряным светом лун. Поход в поисках истины превратился вдруг в почти приятную прогулку: под хвостом и когтями Буяна шелестели прошлогодние листья, которые все еще встречались среди зеленой травы; Леда обходила стороной цветы – крошечные голубые россыпи, похожие на морские звездочки, и алые вытянутые бутоны на тонких стеблях. В какой-то момент она почти решила снять сапоги и пойти в чулках, но, несмотря на лето, земля здесь еще не успела прогреться. Если прогревалась вообще.

В тишине снова чувствовалась надвигающаяся буря, и Леда ждала вопросов. Что-то вроде: «Не придумала, почему я тебя помню?» или «Ты точно мне поможешь?». Вопросы, к которым Леда не была готова, потому что к ним невозможно было подготовиться.

– Я так тебя толком и не поблагодарил.

Леда нахмурилась и остановилась. Буян замер под раскидистым деревом с молодыми зелеными листочками – рядом с ним он совсем не казался большим.

Леда сделала шаг вперед.

– За что?

– Ты все еще хочешь мне помочь, – пророкотал он так, словно Леда могла поступить иначе.

Хотя она могла. Она уже поступила иначе: сбежала из города. Позади она оставила не только страх превратиться в марионетку дяди, но и тех, кто помогал ей не забыть себя. Может, она не хотела снова становиться Ледой, которая сбежала. Может, она пыталась стать кем-то новым. Не Ледой, не Ледаритри, а той, кто не боится показывать людям свои шрамы. Той, кто помогал всем самоцветным принцам и принцессам и был не против забыть об этом. Как звали ту Леду?

Ответ, конечно, был очень прост.

– И я помогу тебе. – Леда сделала еще шаг вперед. Прислонилась лбом к гладким чешуйчатым ключицам, вдохнула запах соли, вымоченной в туманах травы и чего-то, что она не могла вот так просто назвать. Прикрыла глаза…

Крылья зашуршали, и Леда представила, как Буян прикрывает ее ими, словно щитом. Объятия, но не объятия. Что-то бесконечно далекое. Что-то бесконечно большее.

– Закрывая глаза, – прошипел Буян, – ты представляешь на моем месте кого-то другого?

Леда нахмурилась, но не отпрянула и не открыла глаз. Первым порывом было возразить, – почему ему вообще пришло это в голову? – а потом она задумалась.

Что видела она, слыша его голос, рычащие слова знакомого языка, с легкостью подходящие кому-то из ее прошлого? Пыталась ли нарисовать человека, такого же, как она, способного войти в ее дом не через подвал, накрыть ее израненные руки не когтями? Пройти с ней до площади и не заставить людей разбежаться?

Его пальцы застыли в ее волосах, а потом бездумно продолжили путь: Леда чувствовала, как Буян аккуратно задевает ее когтями, и по коже бежали мурашки.

Что она представляет, слыша его голос? Первыми – глаза, конечно. Как иначе? Они сразу привлекают внимание. Не когти, не гигантские многосуставчатые крылья, не хвост, не гребни, в перепонках которых теряется солнце. Внимательные глаза, которые готовы заглянуть тебе в душу – и ошибиться тысячу раз, делая о тебе предположения.

Что, если в его прежней жизни были те, кто надеялся его «расколдовать»? Захотел бы он им верить? Снилось ли ему то, что он видел в зеркале когда-то давным-давно, чтобы утром забыться?

Конечно, да. Как иначе.

Он не столько спрашивал Леду, сколько хотел узнать, зря ли пытается представить это сам. У Леды перехватило дыхание. В глазах защипало. Когтистая лапа замерла, пальцы выскользнули из ее волос, и чешуйки под щекой Леды исчезли.

– Ты… что? – в голосе его читалась растерянность.

Леде захотелось рассмеяться, но вместо этого она всхлипнула. На секунду открыла глаза – только чтобы дотянуться руками до гребней по обе стороны его лица и притянуть поближе, уткнуться лбом в то бесконечно мягкое место чуть пониже глаз. Он застыл, но Леда увидела, как встрепенулись его щупальца. Одно, два, три… пять. Шестое так и не обрело прежней подвижности. Ее вина.

– Может, я и могу представить кого-то, – прошептала Леда, зная, что обжигает дыханием его нежные лицевые чешуйки. Однажды она пыталась смахнуть оттуда горячие капли чая, и Буян дергался и чихал, раскрывая пасть так, словно хотел ее проглотить. – Но зачем?

Опоры свернутых крыльев придвинулись к ней поближе. Леда посмотрела, как перекатываются мышцы у основания его хвоста, чуть вскинулась. Перепонки пропускали любопытный лунный свет, и Леда не могла отвести взгляд от серебристой чешуи, темных полос на руках, опущенных к шее гребней. Хвост прошелестел совсем близко от ее затылка, а потом Буян раскинул крылья по земле, придвинулся ближе и закрыл глаза.

– Ты тоже представляешь на моем месте кого-то другого? – поддела его Леда, хотя наверняка прозвучало это так, словно она в трансе.

Она никогда не видела его крыльев так близко к земле: они походили на эфемерную ткань, на туман, который почти превратился в замерзшее озеро.

Буян не ответил – выдохнул и распахнул глаза. В глубине их золота холодела морская сталь, насыщенно-синяя, штормовая. И как Леда не замечала этого прежде?

Щупальца провели по ее шее. Леда вздрогнула, и Буян замер. Шея была самым беззащитным его местом, это она знала по тому, как он двигался. Он даже никогда не поднимал как следует головы. Что, если…

Леда скользнула левой рукой по лицевым гребням и ниже, к пластинам и чешуе, которая на горле совсем истончалась. Она чувствовала под прошитыми молниями пальцами чужой пульс. Щупальца ловили ее собственный, бьющийся совсем не в такт, быстро, словно вся Ледина кровь хотела сбежать из тела. Они так и замерли, утопая во взглядах друг друга.

А потом где-то неподалеку раздался утробный горловой смех, и Леде понадобилось время, чтобы понять – она не в туманах Инезаводи, и светит на нее не чудом заработавший маяк, и где-то вдалеке не звенит колокол.

Крылья Буяна закрыли Леду собой.

– Кажется, я не вовремя… – прогремело над озером и прокатилось по коже мурашками.

Сирена – сияющая в свете луны, как мраморная статуя, – была гигантской. Леда провела рядом с Буяном немало времени и привыкла к его небывалому строению и размерам. Леда видела сирену – без голоса, крошечную по сравнению и с Буяном, и с самой Ледой. Легко верилось, что такая может подняться в воздух (но не поднять в воздух Леду, хотя это и произошло). Представить, как поднимается в воздух эта сирена, было тоже несложно, но от такого просто кружилась голова. Эта сирена могла бы вырвать из земли целый дом. Эта сирена…

– Но у нас всех не так много времени, – пророкотала она чуть тише.

Сирены двигались совсем не как Буян: их крылья росли ниже и были куда тоньше. Сирены оборачивали их вокруг своего длинного тела и превращались в морских ламий с причудливым строением гортани.

Рога этой сирены были ветвистыми – такими ветвистыми, что ее прическа напоминала лес на коралловом рифе. Белые пряди переплетались с этим «рифом» и превращались в призрачные завесы.

Сирена протянула к Леде руку – ладонь могла бы целиком накрыть ее спину, – и Леда отшатнулась, а Буян вышел вперед.

– Узел Ветров, – пророкотала сирена. – Отец кораблекрушений. Стоило оно того?

– Что? – выдохнул он.

Сирена перевела взгляд темных глаз – каждый размером с дыню – на Леду, и та увидела в них свое отражение: с жесткими взъерошенными волосами, в одежде с чужого плеча, белое на темном, молнии на грозовом небе.

– Вы, люди, так любите всё делить, – прошипела сирена, достала из-под складки своего крыла что-то длинное и изогнутое…

Буян заревел. Леда схватилась за его огромные плечевые чешуйки и потащила вниз – лишь бы не задело! Но сирена уже щелкнула ножницами над головой Буяна, там, где его колоссальная голова переходила в шею.

Это было не больно. Леда слышала, что это не больно. Видела, что это не больно. Она не помнила, сколько раз щелкнула ножницами под ветвями Домдрева, но руки ее не дрожали. Мысли были ясны. А теперь Буян издал звук, который пробрал Леду до костей. Зазвенел там, куда уходит испуганная душа. Кажется, навсегда остался на самом краю ее воспоминаний – чтобы приходить в кошмарах, из которых она будет безуспешно пытаться вынырнуть.

Это был не рев. Это был не плач. Это был крик – страшнее того, что исторгла борющаяся с собственной нитью судьбы Леда.

Нить привычно засияла на темной чешуе, выбивая из нее розово-бирюзовые ореолы. Но рядом с ней были те, другие нити. Сияющие тьмой, перемолотой со звездным светом. Холодные нити. Пустые нити. Голодные нити.

В день, когда Леда впервые надела бордовый мундир Благого Когтя, она размышляла о том, что заставило бы ее изменить чужую судьбу. И вспомнила о родителях. Если бы у нее был шанс… хоть малейший… разве не задумалась бы она о том, чтоб отыскать угасшую судьбу? Схватить за край угасающую? Попытаться вернуть то, что давно ушло? Кто мог бы решиться на такое?