Тени Лордэна

Сантураил миновал безмолвную гостиную и открыл двойные створки, ведшие в молельную, откуда на него вывалилась волна густого, пахнувшего смолой и лекарственными травами сизого дыма. На квадратном постаменте вместо священного писания, которое теперь небрежно валялось у подножия своего бывшего ложа полураскрытым с помятыми страницами, стоял маленький ковчег. Его стенки были изготовлены из толстых кусков стекла, скреплённых между собой золотыми пластинами и скобами. Их покрывала искусная гравировка, вычерчивавшая правильные линии сложных магических печатей, призванных надёжнее заточить зловещее содержимое ларца. Подобно аквариуму он был доверху заполнен водой, только вместо пёстрых и радующих глаз рыбок в нём плавало чёрное сердце с белыми прожилками малых артерий, и мерно билось, слегка подпрыгивая, и выплёвывая из жерла аорты туманные сгустки, которые в считанные мгновения обращались сверкающими кристалликами и постепенно оседали на заснеженную равнину дна. Каждый его удар отдавался гулким эхом в пропитанном благовонным чадом воздухе.

Напротив алтаря облачённая в строгие монашеские одеяния, подобрав стопы под ягодицы и держа спину прямо, сидела обритая женщина с довольно резкими и крупными чертами лица, делавшими её более похожей на юношу. Погруженная в глубокий транс она внимала каждому звуку, исходившему из ковчега, как если бы его совершенно однообразные удары на самом деле являлись полноценными словами, связанными в нескончаемый монолог, но появление собрата-апостола тут же пробудило монахиню от вознесенной медитативной дрёмы.

— Вскоре после твоего отбытия, брат, проклятое сердце усмирило свой трепет и с тех пор более не подавало явных знамений, но оно по-прежнему чует своих мерзких собратьев и взывает к их помощи.

— Отцу Делаиму сие уже известно.

— В его способностях я и не смела сомневаться, но долг есть долг, и он должен быть безукоризненно исполнен. Так что ещё он поведал тебе и что велел передать его верным сынам и дщерям?

— Он велел набраться терпения и немедля собраться всем в наосе.

— Так значит в сию ночь не судьба пролиться крови, — в прежде бесстрастном голосе девушки появились ноты горькой досады.

— Чья-то уже пролилась.

— Но ведь не наших врагов.

— Сего осталось ждать совсем недолго.

— Мне остаться здесь и продолжить следить за сердцем?

— Отец Делаим приказал явиться всем, в том числе и тебе.

— Тогда позволь мне запереть сердце в саркофаг, чтобы никто из местных невежд случайно до него не добрался, а после я сама явлюсь на встречу.

Апостол оставил названную сестру исполнять положенные предписания по сохранению тайны запретной реликвии, жуткого и ценного трофея давней битвы, и направился в центральную залу собора, которая могла вместить в себя почти тысячу человек для проведения торжественной мессы, однако столь многочисленного собрания приверженцев веры она не знала уже несколько десятилетий. Днём её высокие своды освещались солнечными лучами, изобильно изливавшимися сквозь окна цветного стекла, от чего стены, полы, потолки и скульптурные изваяния начинали пестреть как калейдоскоп, теперь же немногочисленные свечи, поставленные на затёртые скамьи, простирали вокруг себя трепещущие озерца красноватого свечения, в которых ютились бесцеремонно вырванные из царства сновидений монахи. Предчувствуя нечто недоброе, что должно было вот-вот свалится на их головы, они торопливо припоминали все совершённые по слабости духа грехи, которые они прежде считали несущественными пустяками и в которых они теперь решительно и со слезами на глазах раскаивались и читали спасительные молитвы словно скороговорки, шустро жонглируя бусинами чёток. При этом они то и дело боязливо косились на высокие кресла, стоявшие позади главного соборного алтаря, который словно бы поддерживали отлитые из чистого золота младенцы с маленькими и нежными крылышками, что олицетворяли чистоту и непорочность. Трое апостолов молчаливо и гордо восседали на почётных местах, точно бесстрастные и непоколебимые в своих высоких моральных убеждениях судьи, выносящие самые жестокие приговоры с холодным умом и каменным сердцем, которое не могли растопить ни фальшивые слёзы, ни отчаянные мольбы, ни баснословные взятки от обречённых преступников. Воздух вокруг них дышал чистотой и первородной силой, и всякий молящийся страшился поймать на себе их проникавшие в самые сокровенные уголки души взоры.

Откуда-то из далёких коридоров, искажённые до полной неразборчивости многократными отзвуками эхо донеслись звуки напряжённого спора, и вскоре в высокий наос вышел Делаим в сопровождении смиренной Велтасы и толстого, краснолицего мужичка, бегавшего вокруг них и тявкавшего, точно взбалмошная и истеричная собачонка на огромного вола.

— Брат Деламим, позвольте, но то, о чём вы меня просите, это уже выходит за грани возможного. Что бы вы не говорили, но я никак не могу поступить подобным образом, — пыхтел архиепископ Ба́фис, двигаясь мелкими и быстрыми шажками, еле-еле поспевая за своим молодым, а от того и несравненно более здоровым, не страдавшем от последствий многолетнего пьянства и докучливой подагры собеседником. Одной рукой он поправлял всё норовившую свалиться с засаленных, уже начавших седеть волос митру, а второй удерживал подвеску в виде восьмиконечной звезды, чтобы та не болталась и не колола его в раздутый, словно горло у квакающей лягушки живот.

— Во-первых я для тебя не брат, а отец Делаим, и если ты ещё раз проявишь подобное неуважение, то мигом лишишься языка вместе с головой. Во-вторых, я тебя не упрашиваю, а повелеваю закрыть двери собора для всех, кто не принял постриг и не давал обеда Старейшей Звезде.

— Но, отец, а как же прихожане?! Где ещё они найдут спасение своим заблудшим душам? Неужели вы хотите оттолкнуть их прямиком в руки проклятых язычников?

— Единственные прихожане сего некогда славного Дома — это продажные девки, перескакивающие с одной постели на другую, как певчие пташки меж ветвей. Вряд ли среди сих мужей, — Делаим остановился в проходе между скамей и широким жестом указал на всех собравшихся монахов, — старых и младых, найдётся хоть один, кто бы остался чист перед лицом Бога, кто не осквернил себя порочными связями с женщиной или с кем похуже. Не пытайся скрыть сих преступлений, мне уже всё известно о заведённых тут порядках. Все вы нарушали священные обеты, канули во грех распутства и стяжательства сами, а следом за собой увлекли в пучину и несчастных горожан. Это из-за вашего малодушия Лордэн потерял покровительство и защиту Старейшей Звезды, это из-за вас нынче им правят тёмные силы, это вы обрекли город на страшную погибель.

— Городом правит Сенат, и я уверен в чистоте помыслов моего отца, брата и прочих сановников собрания.

— Если их помыслы столь же чисты, как твои собственные, то сему прокажённому краю поможет единственно чудо Господне. Впрочем, начать можно и с малого. Истинную веру необходимо взращивать поступками, жертвами, страданиями и лишениями; претерпеть, дабы вознестись выше всяких гор. Ты же, по воле злого рока рождённый в богатом роде, был лишён сего праведного пути тягот. Ты не заслужил быть главой сей Церкви, но ты всё же стал им по скверной интриге, и повёл вверенное тебе стадо агнцев в преисподнюю. Грех твой тяжек, но Старейшая Звезда готова даровать тебе прощение, если ты наконец-то повернёшься к ней лицом и смиренно примешь покаяние. За сим я низлагаю тебя из архиепископа и настоятеля собора в миссионеры, и в ближайшие дни ты отправишься в далёкие и девственные земли нести заветное слово язычникам, дикарям и оркам.

— Вы, должно быть шутите? — спросил Бафис багровея.

— Я никогда не предаюсь пустословию.

— Даже если так, вы — всего лишь инквизитор и не имеете права вот так меня разжаловать. Я — архиепископ, и только Конклав может решать вопрос о моём удалении.

— Власть моя не от человека, но от Бога, и нет никого иного, кроме него, кто бы стоял выше меня. Противясь моему слову, ты, презренный червь, восстаёшь не супротив воли той Церкви что на Земле, но против воли той Церкви что на Небесах, идёшь наперекор не только Конклаву, но Триумвирату и самой Старейшей Звезде. Вспомни обет, что ты давал, возложив руку на святую книгу, вспомни, как поклялся посвятить земную жизнь служению во имя претворения замыслов высшей силы; прочувствуй значение тех слов и одумайся, покуда у тебя ещё остался шанс.

— Это тебе лучше одуматься, полуэльф, — бросил Бафис, ощутив неподдельную угрозу в словах пришельца. — Я — второй сын Тимриадия Дуизоро. Попробуешь лишить меня сана и выслать на край земли, и завтра же Сенат отдаст этот храм иному богу, а молебны Старейшей Звезде будут проводиться в затхлом коровнике!

— Как же отрадно видеть волка, сбросившего овечью шкуру. Воистину мир прекрасен в своей простоте, когда с него спадает вуаль притворства.

— Ты меня не услышал? Здесь Церковь не обладает той же властью, какая у неё есть в Эрсуме. В Лордэне у вас не выйдет диктовать свою волю подобным образом; если ты желаешь что-то устроить, то придётся с нами договариваться.

— С нами? Разве ты не отказался от прошлой семьи и жизни, дабы получить новую в лице общины?

— Если за что и можно держаться на этом переменчивом свете, так это за кровные узы.

— Слова настоящего язычника.

— Что же, если Старшая Звезда велит мне навеки позабыть о родне, то может оно и так.

— Тогда мне не остаётся ничего иного, как, данной мне властью, освободить тебя ещё и от всех обетов и отпустить тебя назад в мир.

— Нет, так тоже не выйдет! Я не просто так получил эту митру и был назначен смотрителем этого собора. У нас был уговор с Конкла… а-а-а…

— Я и есть Конклав.

Одним ударом в спину Велтаса пронзила бывшего архиепископа насквозь, и выкованный из затвердевшего чистого света клинок вышел из плоти чуть выше солнечного сплетения, не затронув сердце. Выпученные свинячьи глазки Бафиса с ужасом смотрели на сверкающее острие, от которого поднималась тягучая дымка. Вены на шее и лбу надулись, тело охватила мелкая судорога. Несчастный пытался что-то сказать, но из его широко открытого, наполовину лишённого зубов рта доносись только тихие, хриплые стоны и сдавленный кашель. И хотя рана была тяжёлой и глубокой, но кровь из неё не желала сочиться, багрянец не трогал шёлкового подризника. Вместо этого плоть дерзкого клятвопреступника под воздействием священного колдовского клинка стремительно обращалась в бледный и холодный камень.

Когда превращение было завершено, и младший сын почтенного сенатора стал самой искусной из когда-либо созданных, но при том весьма неприглядной в своей эстетике статуей, Велтаса упёрла ему в спину подошву сапога и резким движением выдернула меч. От полученного толчка Бафис повалился вперёд, раздался пронзительный грохот, и сотни сверкающих в пламени свечей осколков разлетелись по полу во все стороны.

— Что же, вот и свершилось малое, теперь настало время для большего, — сказал Делаимом, поднимая из каменных останков золотую подвеску с символом веры. Теперь он говорил уже не на авоесте, но на не менее безупречном эрсумском, чтобы всякий оцепеневший от ужаса монах смог понять его слова.