Тени Лордэна

Глава XIX «Воля Узника»

— Чтоб вас всех чёрт отымел, мерзкие твари. Ну давайте, давайте! Дерите свои паршивые глотки, кричите…громче! Громче! Пока ещё можете. У-ху-ху... Я вам сейчас такое устрою, что во век не забудете, гниды вонючие, — сбивчиво и недовольно рычал и плевался на ходу пыхтящий Галват, грузно, но стремительно спускаясь по тёмной и узкой винтовой лестнице, придерживаясь руками за влажные и поросшие желтоватым грибком и зелёным мхом неровные каменные стены, чтобы не свалиться и не сломать себе шею.

С побагровевшим от беготни лицом и с клокочущей злобой в груди невысокий и коренастый, имевший походившее на пивной бочонок тело старший надсмотрщик вывалился на этаж с тюремными камерами, где этой ночью воцарилась сущая анархия, грозившаяся в любой миг перерасти в полноценный мятеж. Все заключённые: и стар и млад, и разбойник-убийца и купец-обманщик — все они буянили и вопили, что было мочи, отчаянно колотя по чугунным прутьям тем, что нашлось в тесных камерах, включая цепи собственных кандалов. Они топали ногами, били себя в грудь кулаками, пронзительно свистели, размахивали руками, показывая оскорбительные жесты и щедро матеря скакавших подле клеток охранников, безуспешно пытавшихся усмирить бесноватые массы ударами деревянных дубинок и хлёсткими щелчками коротких плетей с множеством языков. Однако, как бы они не старались — ничто не помогало, и если блюститель порядка подходил слишком близко к решётке, то бунтовщики немедленно расступались, и на ненавистного надзирателя выплёскивалось содержимое переполненных отхожих вёдер, что вызывало взрыв восторга, хохота и гогота у всей толпы, в особенности, когда смрадная струя или мерзкие, холодные брызги попадали в искажённую гневом надменную рожу и тюремщик начинал истерично отплёвываться.

— Э-ге-ге-е-ей! Мужики! Хряк!.. Хряк пришёл! — закричал один из мятежников, заметив появление Галвата.

— У-у-у! Хряк!.. Хряк!.. Хряк!.. — сперва гулко затрубили, а после громко и складно заскандировали узники, загремев цепями с новой силой и затоптав в едином слаженном ритме, приветствуя своего старшего мучителя, как это делает ликующая на трибунах толпа, заметившая долгожданный выход любимого чемпиона-гладиатора. Галват двинулся вдоль коридора, минуя камеры, раздавая пинки и оплеухи неумелым надсмотрщикам, поддавшимся страху перед бесноватой толпой и потерявшим всякую власть над сплотившимися сидельцами, и вместе тем его всё больше распирало от злости, от чего его всего начинало мелко трясти, а короткие, крючковатые пальцы сами сжимались в тугой кулак. Он всем сердцем ненавидел прозвище, которым много лет назад его нарекли острые на язык и меткие на глаз заключённые и которое намертво прилипло к нему, какими бы жестокими методами он не пытался его искоренить. Правда в обычное время его называли так только за глаза, опасаясь немедленной и жестокой расправы, но в тот момент пьянящее и бодрящее чувство единства и сладостный дух бунтарства заставили узников уверовать в их полную безнаказанность, так что они открыто выкрикивали это хлёсткое погоняло с наглостью и упоением, как если бы эти слова могли в самом деле давать пощёчины по пухлым и плешивым щекам и при том дурманить голову словно креплённое вино.

— Убью… убью всех мразей… прикончу ублюдков и выкину их в море, всех до единого, — вновь и вновь повторял про себя Галват, скрипя жёлтыми, покрытыми винным камнем зубами и всё громче выдыхая воздух сквозь сплюснутые ноздри, словно взбешённый бык, как вдруг его мысли прервало звонкое журчание, и что-то мокрое, отстучав звонкую трель по каменным плитам пола, потекло сперва по его сапогу, а следом по голени и бедру. Отпрянув в сторону, он развернулся и увидел, как один из заключённых, прижавшись к решётке болезненно тощим, впалым до самого позвоночника животом с выпирающим кольцом пупка и спустив до самых щиколоток драные и безобразно изгаженные штаны, стоял и молча мочился, пытаясь вновь попасть непослушной струёй на ноги надзирателя.

Этот дерзкий поступок от чего-то не вызвал у толпы прежнего взрыва веселия, а даже наоборот, люди начали затихать и, едва дыша, предаваться безмолвному созерцанию, и очень скоро в прежде шумной тюремной галерее остались только дробный звук разбивавшихся о пол капель да редкие и глухие, но преисполненные гнетущего отчаяния и тяжких страданий вопли, доносившиеся откуда-то далеко из-под земли. Отойдя на безопасное расстояние, Галват более ничего не предпринимал, и только смотрел на пустые, окружённые чёрными синяками желтушные глаза и растянувшиеся в дебильной улыбке сухие, обветренные и растрескавшиеся в кровь губы, меж которых проглядывали редкие и кривые гнилые зубы да воспалённые дёсны.

— Ко мне ублюдка, — прошипел старший тюремщик с надувшимися на лбу венами и покрасневшими от прилившей крови глазами, когда мочевой пузырь полоумного наглеца наконец-то опустел. Два надзирателя подскочили к решётке, отперли замок и зашли внутрь. Это был подходящий момент для осуществления прежних мятежных намерений. Окружавшие охранников со всех сторон заключённые могли наброситься на них и в считанные мгновения голыми руками растерзать своих мучителей в мелкие клочья, но весь их боевой настрой куда-то улетучился, и они, точно стадо покорных овец перед пастушьими псами, расступились перед охранниками и дали им протиснуться к соседу по камере, который всё продолжал стоять в той же глупой позе с оголённой задницей. Добравшись до него, надзиратели сходу и не сдерживая сил ударили его дубинкой по хребту, так что мужчина повалился на ноги, издав тихий стон. Они подхватили его исхудавшее, немощное, облачённое в вонючее тряпьё тело и выволокли его в коридор, где бесцеремонно швырнули к ногам Галвата в тёплую лужу мочи.

Не успел узник свернуться в защитный калачик, как тюремщик с размаху ударил его носком сапога немногим ниже рёбер, а затем ещё и ещё раз, с каждым пинком оставляя неровные красные пятна на искусанной блохами и изъеденной язвами плоти. Галват лягал его без разбору и совершенно не сдерживая сил, дав волю накопившимся в нём ярости и жажде насилия. Лицо несчастного быстро превратилось в один огромный и распухший, сочащийся кровью бесформенный синяк, последние зубы покинули его рот и теперь, обломанные и раздробленные, лежали на полу. Больная селезёнка лопнула, желчный пузырь порвался, обе забитые камнями почки оторвались, да и остальным органам досталось ничуть не меньше — большинство из них в считанные мгновения оказались полностью разрушены и обратились в единый склизкий сгусток, бултыхавшийся в брюшной полости. Ни медицина, ни колдовство уже бы не смогли выдернуть нарушителя порядка из цепких лап мрачного жнеца, но впавший в безумный раж Галват продолжил неистовое избиение, даже когда его жертва уже давно перестала дышать. Предаваясь этому чёрному делу, он не стремился получить садистского упоения от непосредственного лицезрения чужих страданий, к ним он был весьма холоден и даже не особо любил присутствовать на пытках в качестве зрителя, но он желал ощутить, как вечно окутывавшие его сердце страхи и угнетавшие разум мысли о собственной никчёмности, отступали, возвращая ему душевное спокойствие и хлипкую уверенность в собственных силах, позволяя ему ненадолго почувствовать себя могучим властелином жизни, если не своей собственной, то хотя бы чужой. В ту ночь он был особенно беспокоен и зол, а потому ему требовалась куда большая разрядка.

Когда запасы злобы наконец-то иссякли, а хлипкое душевное равновесие было восстановлено, Глават отошёл от истерзанной жертвы и вытер тыльной стороной ладони пот с пунцового лба. Сплюнув густую слюну на лицо новоиспечённого покойника, он как-то рассеяно и даже неуверенно осмотрелся по сторонам, будто бы последние несколько минут жизни не оставили никаких следов в его памяти и он силился припомнить, как он оказался в нынешнем положении да и кем он вообще был.

— Так… фу-у-ух… Ма́ки, Ве́стро, возьмите этого поганца, киньте его в мешок вместе с камнем, зашейте и скиньте со стены в море. Ну а вы, все, — сказал он, обращаясь уже к арестантам, и сделал короткую паузу, чтобы отдышаться. — Только попробуйте мне ещё хоть раз пикнуть, и вы все отправитесь вслед за ним. Уяснили, твари?!

Ответом ему было гробовое молчание.

— То-то же, ублюдки недорезанные, — процедил сквозь зубы Галват и пошёл назад к лестнице.

Пускай на душе у него стало куда легче, старший надсмотрщик взбирался по крутым ступеням крайне медленно, переставляя короткие, похожие на дубовые пеньки ноги и ощущая как уже немолодое и порядком поизносившееся сердце надрывисто и сбивчиво колыхалось в широкой груди. Тяжесть его массивных кулаков и непревзойдённая сила ударов недвусмысленно намекали, что его кости были выкованы из чугуна и залиты свинцом, но слабые лёгкие и дурное сердце, лишавшие его выносливости, не давали в полной мере реализовать их убойный потенциал, к большой радости заключённых.

Вновь облившись по́том с ног до головы, Галват спустя, как ему показалось, целую вечность мучений наконец-то поднялся на самый верх башни и пинком открыл дверь, за которой его встретила тускло освещённая комнатушка. Наиболее удалённая от всех прочих помещений, забитых немытыми телами и высохшими испражнениями, она, являясь возможно самым спокойным и уютным местом во всей темнице, закономерно стала постоянным обиталищем тюремного начальства. Кроме пары узких кроватей с колючими соломенными матрасами её небогатое убранство состояло из большого вещевого сундука, полупустого ящика с закупоренными бутылками дешёвой сивухи и стола из скверно отёсанных досок, за которым на приземистых табуретах сидело двое человек. Между ними стояла одинокая сальная свеча, и её слабое красное пламя оставляло на их щеках и глазницах угловатые тени, придавая их и без того угрюмым, отталкивающим лицам поистине демоническое выражение.

— Быстро же ты с ними управился, — слегка сиплым, но глубоким и вкрадчивым голосом обратился к Галвату мужчина, сидевший лицом к двери. — Скольких пришлось отдубасить?

— Всего одного, — ответил ему надсмотрщик, плюхнувшись на своё место, затем взял из тарелки давно остывшую, обкусанную с одой стороны до бледной кости куриную ножку, чью загорелую и закоптившуюся шкуру покрывал слой липкого жира, и жадно впился в неё зубами.

— Сильно?

— Да… — ответил Галват после длительной паузы и снова принялся за еду.

— Он сдох?

— Вроде как, но если нет, то скоро он вдоволь нахлебается солёной воды.

— И кто сегодня отправился кормить рыб?

— Ну… — буркнул Галват и продолжил жевать, — какой-то тощий идиот с длинными волосами и тупорылой лыбой… Кажется, у него на щеке было родимое пятно.

— Это старый Шу из дальней одиночки, — с очевидным недовольством и примесью тревоги довершил его слова прежде помалкивавший смотритель, нервно ковыряя стол остриём изогнутого, походившего на большой, сверкающий волчий клык кинжала. Во всех отношениях он был длинным и тонким, так что в нём было сложно заподозрить большую силу, но холодный и пристальный взгляд его больших, словно у хищной птицы, но глубоко посаженных и окружённых тёмными кругами светло-голубых, почти бесцветных и лишённых блеска жизни глаз внушал куда большее чувство опасности, нежели вздутая груда мышц. Среди заключённых он был известен под именем Бритва, и ему, в отличие от Галвата, полученное прозвище было очень даже по душе, и каждый раз, когда кто-то обращался к нему подобным образом, он едва заметно улыбался самым краешком рта, что, правда, более походило на нервную судорогу, которой он тоже страдал.