Всплытие. Звездный час "Весты"

У каждого свои заботы

Она оказалась холодной и долгой, эта зима 1908 года — в Севастополе такой давно не помнили. Дни тянулись за днями, а суровый Борей не прекращал серчать и все гнал, гнал на берег оловянного цвета волны, выворачивал с корнями и без того редкие деревья на Приморском бульваре.

До весны о выходе в море нечего было и думать. Матросы драили медяшки, но своей главной работой, учебой и тренировками, занимались все же много, тут уж Белкин и Несвитаев не давали им спуску. Офицеры же откровенно скучали. Вечерами иллюминаторы кают-компании теплились мягким, уютным светом розовых лампионов, через дверь в коридор тянуло ароматным мокко и дорогим асмоловским табаком, оттуда доносились молодые голоса, заразительный смех.

Несвитаев, одержимый недугом изобретательства, целыми днями бегал по заводу, а вечерами все что-то чертил, рисовал, писал и читал.

Однажды в полдень Несвитаев отправился в токарный цех. Его сопровождал Бордюгов, который нес за пазухой две бутылки спирта. Инженер раньше пытался законным путем решать вопросы по размещению на заводе отдельных заказов на изготовление деталей к своему устройству — куда там! Для того чтобы сделать какой-нибудь элементарный трехвершковый шток клапана, требовалось пройти с десяток инстанций в Черноморском техническом подкомитете среди заводской администрации, написать ворох прошений — и тогда действительно изготовят нужную деталь... через пару месяцев. А тут за пару бутылок — одна умельцу, другая мастеру — через час получай!

Они вошли в цех за пять минут до окончания обеденного перерыва. По цеху ходили несколько рабочих, слева, у станка, храпел на деревянной скамье мастер Винчугов, которому предназначалась одна из бутылок. В тот момент, когда одновременно с заводским гудком дернулся, завращался длинный, идущий через цех у подволока приводной вал, который через трансмиссии давал жизнь станкам, Несвитаеву послышалось, что в мерный станочный гул вплелись какие-то странные звуки: то ли рычание, то ли храп. Он глянул влево и, еще не понимая, что происходит, с ужасом увидел, как грузное тело мастера быстро скользит по скамье. Вот оно прислонилось спиной к станине, поползло вверх — будто кто-то могучий невидимый сгреб Винчугова за шиворот и волочет его. Тело оторвалось от станка, и, раскачиваясь в воздухе, пошло подниматься к подволоку, Винчугов, страшно выкатив глаза, пытался руками разжать на горле невидимую удавку и хрипел, хрипел. И тут до Несвитаева дошло, что горло мастера действительно перехвачено тонкой тросовой удавкой, другой конец которой переброшен через шкив приводного вала у подволока. Вот жертва поднялась к шкиву, на мгновение замерла там, застряв, видно, широкими плечами в зазоре между шкивом и кронштейном, раздался резкий неприятный хлюпающий звук, и то, что недавно было мастером Винчуговым, рухнуло на цементный пол — голова и туловище отдельно, забрызгав полцеха кровью. Несвитаева стошнило.

Через час в своей каюте, немного придя в себя, Несвитаев спросил у Бордюгова:

— За что убили мастера?

— Злой, подлый человек был мастер, все его в цеху ненавидели.

— А ты откуда знаешь?

— Так об этом весь завод говорил.

Несвитаев про себя удивился, откуда у матроса такая осведомленность в заводских делах, и невольно вспомнил, как Бордюгов во время частых сопровождений его по цехам то и дело отходил в сторону с некоторыми рабочими, о чем-то говорил с ними. Но вслух поручик сказал:

— Выходит, убрали рабочие Винчугова из соображений политических? Значит, казнили его революционеры?

— Какие там революционеры! — с досадой возразил вестовой. — Да они об это назьмо и мараться не стали бы. Убил его какой-то волк-одиночка, которому покойник, видно, очень уж досадил.

— И все-таки я о рабочих лучше думал. Им, похоже, что петуха зарезать, что мастеру, у которого трое детей да баба на сносях, голову оторвать, что Главного Командира флота пристрелить — все равно. Одинаково просто.

И тут только Несвитаев заметил, что вестовой глядит на него как-то странно: грустно, сочувственно, чуть ли не снисходительно.

— Ну что ты на меня уставился! — не выдержал его взгляда офицер.

— Уж не Чухнина ли, адмирала, вы имели в виду, Алексей Николаевич?

— Именно его.

— А хотите, — Павел оглянулся на дверь и понизил голос, — хотите, я вам расскажу, как и за что убили Главного Командира Чухнина?

— Интересно, — иронически протянул поручик, — что думает о сем злодействе матросня.

— Ну что ж. Слушайте, коли на то пошло, Алексей Николаевич...

В этот момент в дверь постучали.

— Ваше благородие, — донеслось из коридора, — господа офицеры очень даже просят вас срочно прийти к ним в кают-компанию.

В кают-компании на инженер-поручика налетел возбужденный мичман Аквилонов, помощник с «Камбалы»:

— Где вы пропадаете, Алексей Николаевич?! Тут такое дело, а вы...

«Неужто узнали о трагедии в токарном и обсуждают?» — озадачился Несвитаев.

— Господа, господа, прошу всех ко мне, все готово!

Аквилонов стал посреди кают-компании, держа зачем-то перед собой перевернутую вверх дном фуражку. Все офицеры двинулись к нему, фон Рааб-Тилен увлек за талию Несвитаева.

— Да объясните ж, господа, что это значит? — взмолился инженер.

— Ка-ак?! — Двенадцать пар глаз уставились на него изумленно: вот троглодит!

А дело, оказалось, было вот в чем. Нынче за обедом, на котором Несвитаев отсутствовал, офицеры опять завели разговор о пианино: столь чтимый всеми флотскими инструмент полагался по реестру снабжения отдельному отряду субмарин, тогда как в реестре для судов класса «Днестр» он не значился. Что тут делать? Хоть на пирсе пианино ставь! Во всех институтах мира подобная неувязка, надо полагать, была бы легко улажена. Но во флоте Российском...

— Господа, — подал за обедом мысль интендант Борис Корсак, — есть выход: пиандрос надо брать через жену Главного смотрителя флотских магазинов Пузыревского — Жозефину Агаповну, она решает за мужа все проблемные вопросы, берет натурой.

— Ну так в чем же дело! — оживились офицеры.

— Но... — интендант потупил глаза, — дело в том, что она привлекательна, как сорокалетняя...

Тут он что-то прошептал наклонившимся офицерам, отчего по кают-компании пролетел ангел печали.

— Тянем жребий! — потея от решимости, вспорол тишину помощник с «Карася», Наполеон Борщагин.

Вот тут-то и хватились Алексея Несвитаева, послали за ним: с какой это стати инженер уклоняется от тяжкого жребия.

Наверное, лица шизофреников из лондонского клуба смерти так не бледнели при извлечении роковой фишки, как у подводников, опустивших руки в фуражку Аквилонова, где среди тринадцати жетонов один был «на любовь».

— Ох, нехорошо, — вздохнул Тилен, — нас тринадцать.

— Может, отца Артемия четырнадцатым возьмем? — нервически хохотнул мичман Власьев.

— Господа... я не смогу, — вдруг залепетал Михаил Аквилонов, — если выпадет, застрелюсь.

— Стыдитесь! А еще подводник! — сурово осадил его мичман Борщагин.

Жребий выпал Борщагину.

— Все логично, — тут же успокоил его Аквилонов, — историческая закономерность: Наполеон и Жозефина!

Борщагин не был слюнтяем, стреляться не стал.

На следующий день новенький чернолаковый «Кристофори» блестяще довершил уютный интерьер кают-компании, и Аквилонов беспечно исторгал из него новомодный кейк-уок.