Всплытие. Звездный час "Весты"

Неприкаянный инженер-поручик

— Ваше благородие, и чего это с вами такое творится? С лица спали, квелые такие — как так можно!

— Отстань!

— Ваше благородие, Алексей Николаевич! Вы бы...

— Слезь с моей души.

— Алексей Николаевич, не слезу я...

— Слушай, Павел, апостол хренов! — Несвитаев оторвал голову от подушки. — Слышь, вали отсюда, покуда я тебе палашом на заднице автограф не поставил!

Поручик свирепо засопел и повернулся лицом к переборке.

— Вот порешу с приборкой и отвалю, — степенно, ничуть не страшась за тыловую часть тела, отвечал вестовой.

Он начал наводить обстоятельный порядок на столе, заваленном книгами, журналами, рулонами чертежей.

— И книжки какие-то у вас... Понсон дю Террайль: «Роканболь»... журнальчик, х-м, «Шиповник»... м-да, слышали мы, матросы, про такой журнальчик...

Бордюгов полистал с минуту журнал, хмыкнул и насмешливо вполголоса стал читать:

Нет, не хочу, не хочу!
Как? Ни людей, ни пути?
Гасит дыханье свечу.
Тише... Ты должен ползти...
О, щель Фермопилы!
О, Леда! О, рок!
В перила вперила свой взор Неонила,
мандрила же рыла песок...

Во мура, так мура!..

Мне хочется, чтоб я, исполненный бессилья,
в твои глаза струил огонь влюбленных глаз!

Ух, прохвост, эко девку охмуряет! Да неужто находятся дурочки, что клюют на такую чепуху?

— Положи журнал, он не для матросни.

— Ну уж куда нам! — нимало не обижаясь усмехнулся Бордюгов. — Мы суконные, мы дубинные, мы навозные, пестрядинные! Нам бы что-нибудь попроще, насчет землицы, к примеру, когда она, родёмая, крестьянину будет отдана, а это баловство, стишки эти — для господ да для их сударок, каждому свое!

Поручик засопел еще свирепей. А Бордюгов продолжал как ни в чем не бывало:

— Сологуб: «Навьи чары»... Арцыбашев: «Санин»...

Поручик пружинно вскочил и, вырвав из рук матроса «Современный мир», где был напечатан «Санин», вышвырнул журнал в открытый иллюминатор.

— Слушай, ты-и! Ты все же меру знай!

— Виноват, ваше благородие! — Бордюгов вытянулся в струнку. — Разрешите идти?

Поручик с размаху бросился опять на койку, проскрежетал сквозь зубы:

— Делай свое дело! Приборку! Понял?

— Так точно, ваше благородие! Оченно даже понял! Как тут не понять...- уже тихо добавил.

Однако через минуту Несвитаеву сделалось стыдно за вспышку. Он спустил ноги на пол.

— Может быть, апостол, вы подскажете, что мне надлежит читать?

Вестовой угрюмо наяривал шкуркой медь иллюминатора, молчал.

— Я же спрашиваю, черт побери!

— Ужо куда нам!

Пятиминутное молчание.

— Ладно, Паша, не серчай, злой я нынче. Но и ты нахал порядочный.

И все же они любили друг друга. Вестовой для порядка поворчал, что-де вот осенью уйдет в запас и избавит их благородие от своего нахального присутствия, потом присел на краешек дивана, стал смотреть на офицера.

— Что ты на меня уставился?! Я жду — что мне следует читать, а чего не читать?

Бордюгов улыбнулся широко, добродушно и невинно спросил:

— А вот скажите, Алексей Николаевич, откуда это: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»?

— Не знаю, — честно признался поручик, — чертовщина какая-то: призраки...

— А что хоть за призрак такой — коммунизм, а?

— Ну... социализм — это анархия, бред жидомасонов... студентов там разных... а — коммунизм... э-э... нет, не знаю. Не слышал даже о таком.

— Алексей Николаевич, я вам шибко благодарен за книжки, которые вы мне приносите из города: Горького, Короленко, Серафимовича, графа Толстого. Сами знаете, у матросов в судовой библиотеке, кроме сказок про Анику-воина, глуповатой «Зорьки»[7] да истории династии Романовых, ничего нет. Вот матросам и остается только — играть в две игры флотские, что по тупости одна другую стоит, — домино и перетягивание каната. Кабы не вы, Алексей Николаевич, может, и я забивал бы козла, или, хуже того, рвал косуху в увольнении. За это я вам премного благодарен. Только не обижайтесь, вот вы читаете Ницше, Шопенгауэра, философов разных мудреных, другие умные книги, а вот про такое понятие, как коммунизм, не слышали даже вовсе.

Бордюгов говорил мягко и очень серьезно, от прежней иронии не осталось и следа. Поэтому поручик не оборвал его. Только глянул тоскливо, затравленно.

— Паша, христом богом прошу, слезь с моей души! Не до этого мне сейчас...

Вестовой прекрасно все видел, понимал состояние своего начальника. Он улыбнулся и, пожелав спокойной ночи, вышел из каюты.

Оставшись один, Несвитаев почувствовал себя вовсе скверно. Он хватил кулаком о подушку и замычал от ярости. Столько пережить позора! Наивный глупец — поверить какой-то стер-ляди!.. Полковник Пароменский из контрразведки отнесся к нему по-отечески сочувственно: «Жена генерала, говорите? Эко она вас, батенька! Их превосходительство, генерал-майор Пилкин, действительно имели несчастье быть непродолжительное время супругом этой особы. К вам, впрочем, мы особых претензий не имеем, это так ведь понятно — молодость. Но сделайте выводы. Во время войны у вас могли быть крупные неприятности... Кто она такая? Ну уж это наше дело разбираться».

«Ах, Кира, Кира... Ты еще совсем недавно была лиловой загадкой. Мистический свет, озарявший тебя, — был тот самый свет, который едва брезжит в глазах иконописных мадонн Чимабуэ, угадывается у Гирландайо, сияет у Верроккьо, звенит торжественным гимном у титанического Леонардо... Нет, не прав Чехов, не прав, говоря, что лицо — зеркало человеческой души... Ее лицо! У-у...» — глухо мычал Алексей.

Он сел на койку. Однако что делать? Восемь вечера. Читать — ничего не пойдет в голову. Опять не спать всю ночь? ...Разве что сходить к отцу Артемию? Но у того, кажется, снова стихийное бедствие: на прошлой неделе все суетился, за три дня до положенного срока провернул евхаристию — причастил матросов, чувствовал, должно быть, запой приближается грозно и неотвратимо, как цунами.

Каюта священника была заперта изнутри. Из-за двери доносилось глухое бормотание. Постучал условно, тремя крестами. Быстро отворив, отец Артемий схватил поручика за локоть, потянул к столу, где на развернутой вместо скатерти ризе среди хлебных крошек и огрызков луковиц разбросаны были какие-то бумажки с цифирями. Перетасовав их, поп начал сбивчиво, горячечно:

— Алексий, мил друг, предчую, вот-вот постигну навершье космогонии... Предвечный владыко наш ниспослал мне, сирому, одоление на пути разгадки тайны сей...

От попа духовито несло перегаром. «Видно, не бог послал тебе озарение, а чертяка из той вон бутылки», — подумал Алексей, косясь на варварски пустую четверть, что валялась под столом вместе с требником и кадилом. А отец Артемий все бормотал, больно тыкая после каждой фразы Алексея в бок перстом:

— Внимай же! Мне, Артемию Петрову, преславному забулдыге, — отроду годов сорок четыре, так? Сорок четыре равно сорок плюс четыре? А теперича: что есть сорок? Десять, измноженное на четыре? А десять? Семь, преувеличенное на три? Семь же — суть семь дней творения мира, семь планет, семь чудес, семь страстей, семь пороков, семь печатей! А три? — поп хитрюще прищурился. — Три — это Творец, Его дух, Его творение. Три — логическая завершенность! Ну, теперича дошло? Постиг?

Отец Артемий воздел перст к подволоку каюты, глаза полыхнули сатанинским торжеством.

— Сорок четыре, сирень мой возраст, — есть достодолжное пресуществление всего сущего в мире. То бишь — солноворот! — рявкнул он голосом протодьякона.

У Несвитаева поползли мурашки по спине, он попятился к двери.

— Погоди! — прогудел батюшка, ухватив его за пуговицу сюртука. — Погоди. А про комету Галлея слыхал?

Поручик быстро кивнул: ну кто же не знал о жуткой комете, что вот-вот на полном серьезе грозила вмазаться в нашу Землю.

— Нынче какой год от сотворения мира? — напирал отец Артемий, не выпуская из рук пуговицу поручика. — Мир сотворен в 5508 году до рождества Христова, 23 октября, в пятницу, в девять утра, так ведь?

Алексей опять кивнул, он теперь был уже на все согласен.

— Значит, миру нашему 7416 лет? так? А знаешь, что собой 7416 знаменует?

— Знаю, ваше всепьянейшее преподобие.

— Врешь, не знаешь.... ладно... и я не знаю... Жутко. Страшно. Таинственно. Время близко. Тени шепчутся. Последние времена настают. Престолу русскому пусту быть! Пусту-у! — завыл вдруг опившийся поп и жутко захохотал.

Поручик побледнел, отчаянно рванулся и, оставив трофеем в руках святого отца вырванную с мясом пуговицу, выскочил в коридор. Смех стонущий, смех-вой катился ему вослед...

В кают-компании офицеры слушали Аквилонова, который что-то читал.

— А, затворник! — поднял он голову от чтения. — У тебя, Алексис, — не одно, так другое: то схема, то схима. Присаживайся и слушай. Сейчас у тебя кровь вспузырится.

Несвитаев глянул на книгу в руках Михаила, и ему чуть не сделалось плохо: опять «Современный мир», девятый номер, с окончанием арцыбашевского «Санина»! «Видно, каждый до конца должен нести свой крест», — обреченно подумал поручик и сел слушать — чтобы сделать больно себе.

В тот момент, когда героиня «сошла с крыльца, волнуясь на ходу всем знойным, гибким, упругим телом, подобно молодой, красивой кобыле», а герой приблизился к ней «весь изгибаясь, как горячий жеребец», — отрядный врач Гейкин вдруг поднялся и двинулся к выходу.

— Куда же вы, Ефим Лазаревич? — воскликнул Аквилонов. — Сейчас самое интересное будет — вакхическое соитие. Пожилой лекарь пожевал губами и молвил:

— Раньше когда-то, до того как стать врачом, я ветеринаром работал. Опыт в сей области имею немалый. Но так как мои ветеринарные услуги сим жеребцу и кобыле, — он кивнул на журнал, — чаятельно еще не скоро занадобятся, то я ухожу.

С дивана вскочил Володя Дудкин, щеки его пылали.

— Господа, извините, но мне тоже захотелось глотнуть свежего воздуха! — и выбежал.

— Не подводный отряд — а институт благородных девиц! — фыркнул Аквилонов. Но чтение разладилось.

— Меняй коня, Мишель, — посоветовал Борщагин.

Несвитаев вдруг с удивлением заметил на плечах и Борщагина, и Аквилонова лейтенантские эполеты. «На день рождения государя что ли им вызвездило?» — рассеянно подумал он.

— Ну что ж, — покладисто вздохнул Аквилонов, — если Камены требуют замены, решено: меняю коней. Извольте, Вместо Эрато — Клио, погружаемся в недра истории... История рождения Наполеона Борщагина. — Аквилонов вопросительно глянул на офицеров, все закивали. — Итак, молодой вдове тверского первой гильдии купца, мадам Борщагиной, томящейся в собственном соку, одна знахарка посоветовала колдовской рецепт, как присушить любого раскрасавца: три волоска с его головы круто выварить в невинной моче трехмесячного поросенка и положить себе на ночь под перину. Вдовица, воспылав страстью к одному герою-любовнику из залетной оперетки, решила подослать к нему свою смазливую горняшку, чтобы та овладела заветной щетиной красавца. Но лентяйка, дабы не утруждать себя, выхватила три волоска из гривы племенного коня в хозяйской конюшне. В полночь застоявшийся жеребец, огнепало ржа, ворвался в альков хозяйки...

Офицеры засмеялись.

— Не смешно, — свинцово обронил Борщагин. — За такие шуточки, Мишка, я ведь могу потребовать сатисфакции!