Всплытие. Звездный час "Весты"

На перепутье

Одного взгляда на господина было достаточно, чтобы понять, от кого Липа унаследовала серые дымчатые глаза.

Похоже, господин не проявлял беспокойства по поводу присутствия полицейского чина — наоборот, что-то увлеченно тому рассказывал. Да и чин при ближайшем рассмотрении оказался обыкновенным городовым — пожилым, с добродушным конопатым лицом. Городовой зачарованно слушал господина, слегка приоткрыв рот. Увидев молодых людей, отец Липы дотронулся до руки собеседника, показывая на них. Городовой пружинно крутнулся на месте, с поклоном взял под козырек:

— Честь имею, ваше степенство! Премного благодарен за внимание и ласку!

— Я тоже рад был познакомиться с вами, — без тени иронии сказал его собеседник, — и с вашего позволения, не премину быть у вас в гостях. Помню, помню адрес.

— Дык я, я для вас, — запинаясь, бормотал непривычный к уважению со стороны господ страж порядка, — токмо не запамятуйте, ваше степенство: Подгорная 5, тут близехонько, за базаром, возле греческой церкви, ну, за народным домом.. Подгорная 5, — повторял он, косолапо пятясь с ладонью у уха.

— Ну-с, молодые люди, заждался я вас. Будем знакомы: Станислав Иванович, — пожал он руку Алексею, — присядем? Имею, видите ли, слабость, люблю беседовать с городовыми. И отношусь с симпатией к этому народу. Собачья, надо сказать, служба у них. Это вам не полицианты в чинах или жандармы, натасканные на человечье мясо, — те доги с мертвой хваткой. А эти вроде дворняг: лают, но, как правило, безобидны. Говорят, унизительная профессия. Но — ежели безработица, а семью кормить нужно? Вон, у этого, — кивнул он вслед удалявшемуся городовому, — пятеро ребятишек. Неплохой, незлобливый народ. Я лично всегда предпочитаю встречаться со своими друзьями на глазах у городовых — полная гарантия конспирации.

— Папа, я тебе Алешу привела, а ты — панегирик городовым, — мягко упрекнула отца Липа, положив ему голову на плечо.

Отец погладил ее, как маленькую.

— Глупенькая, вот я и знакомлюсь с Алексеем Николаевичем и, представь себе, весьма многое о нем за эти пять минут узнал.

Станислав Иванович говорил непринужденно, и казалось совсем беззаботно, глаза его озорно лучились, но, умные и проницательные, исследовали одновременно, изучали собеседника, словно прожектора, поймавшие в ночи борт незнакомого корабля. Алексей невольно сравнивал Станислава Ивановича сегодняшнего с тем, что был в альбоме у Липы на фотографии двадцатипятилетней давности, — в студенческой тужурке, с крутым бледным лбом и холодной сумасшедшинкой в глазах. И странно: сравнение было не в пользу того, молодого. Лицо осталось почти тем же, разве что жестковатая решимость в глазах уступила место мягкой расположенности к осмысливанию, раздумью, да оснеженные годами виски говорили о пережитом. Лицо стало явно мягче, хотя, по мнению Алексея, крутые перекаты судьбы должны были непременно загрубить, ужесточить лицо. Но, самое удивительное, Станислав Иванович стал теперь красивее, именно красивее того, прежнего. Несмотря на прожитые годы. Непонятно. Алексей еще не знал, что загадка красивых стариков и старух лежит вовсе не в залоге их юного физического совершенства, но, прежде всего, — в духовной начинке человека, в его интеллектуальном багаже, в эрудиции и одухотворенности. Порою бездуховность обращает с годами бравого с младых ногтей красавца в нечто уродливое, даже отдаленно не походящее на былой блестящий образчик. И, наоборот, — скромный с виду юный лик посредством глубокой духовной мысли с возрастом удивительно вдруг осеняется мягким светом красоты. Вершится великое таинство: духовное становится материальным.

— Друзья мои, — вздохнув, сказал Станислав Иванович, — ежели вам не по душе проза о городовых, извольте окунемся в поэзию. Я вам сейчас прочту из... меню у Киста, ибо кухня Киста — не кухня, поэзия! Да и встречу нашу следует отметить достойно.

В уютном ресторане Киста они выбрали стол у окна с видом на Графскую пристань, и, покуда кельнер движениями рук, достойных кисти большого живописца, волшебно творил на столе роскошный натюрморт из серебра, хрусталя, тончайшего фарфора — с янтарным, агатовым, жемчужным, розовым, зеленым и пурпурным содержимым, Станислав Иванович попросил Алексея рассказать о себе. Слушал он внимательно, изредка задавая странные, казалось, вопросы, например, о привычках отца Несвитаева, и, когда Алексей затруднялся с ответом, сам же отвечал на них и отвечал, к его удивлению, очень правильно.

— Да откуда вы знаете про моего отца, Станислав Иванович?

— А разве то, что я сказал, неверно?

— Верно, — дивился поручик.

— Он у меня причастен к тайнам звезд, — торжественно прошептала Липа.

Она была счастлива и сияющими глазами смотрела на обоих мужчин.

Станислав Иванович поднял бокал с шампанским.

— За вас, юные! За то, чтобы ваши три духовные субстанции — чувство, разум и совесть — были незамутненными, чистыми и, толико возможно, пребывали в гармонии, чтобы они как можно реже вступали друг с другом в противоречие, не говоря уже о конфликте. Это и есть счастье. За ваше счастье!

Алексей чувствовал себя легко и непринужденно в обществе этого человека. То, что произошло с ним накануне и сегодня утром, казалось ему нереальностью, нелепостью какой-то — об этом просто не хотелось думать. Он глядел сейчас на Липу и ее отца, как на давно знакомых, близких людей. Час назад познакомившись со Станиславом Ивановичем, он уже знал и понимал его — через свою Липу, ибо она была ключом к шифру его сути.

Липа и Алексей от души смеялись, когда Станислав Иванович, аппетитно расправившись с фирменным кистовским морским петухом, решительно приступил к макрели по-балаклавски — с томатами и миндальным молоком, при этом очень серьезно заметив, что рыба и человек всегда испытывают друг к другу взаимный гастрономический интерес.

— Отец, ты, кажется, стал неравнодушен ко всему этому? — показала Липа на стол.

— Я стал, Липочка, неравнодушен не только к этому, — вздохнул Станислав Иванович и лукаво повел бровью в глубину зала, — там, где я находился, не было таких красивых женщин. Что ж, еще Теренций рек: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо».

Алексей вслед за Липой посмотрел в ту сторону, куда кивнул Станислав Иванович и... встретился взглядом с глазами Киры Леопольдовны. Холодными, насмешливыми, затуманенными и, как всегда, полуприкрытыми. С нею был некто длинногривый, с бритым лицом актера. Алексей поклонился, она не удостоила ответом, равнодушно повернулась к своему лохматому суперанту.

— Это моя знакомая, бывшая, — отважно пояснил Алексей, глядя в растерянное лицо Липы и понимая, что пропал.

Станислав Иванович, мигом постигший, похоже, щекотливость ситуации, с ловкостью опытного кормчего сразу повернул корабль беседы в сторону от неожиданно всплывшего прямо по курсу рифа сирен.

— Одна моя знакомая, говорите? Это напомнило о забавном курьезе, рассказанном мне в свое время Александром Ивановичем Куприным. Сидит он как-то, будучи уже известным писателем, на скамейке на Рождественском бульваре, в Белокаменной. Мимо проходит с двумя пожилыми дамами отставной штабс-капитан, много лет назад бывший его отделенным начальником в кадетском корпусе. Александр Иванович вежливо этак приподнимает котелок, здоровается с ним, тот важно кивает. «Кто это?» — спрашивает у штабс-капитана одна из старушек, по причине глухоты довольно громко. «Это? Да так, один мой бывший подчиненный».

Липа вымученно улыбнулась. Алексей деревянно рассмеялся, глядя ей в лицо.

— А как вы, Алексей Николаевич, относитесь к своей службе? — неожиданно спросил Станислав Иванович.

— Я... не желаю служить.

— Принципиально?

— Да.

— Вы пацифист?

— Н-нет, то есть, как вам объяснить. На этот вопрос трудно ответить коротко. Одним словом, — Алексей вздохнул, — все дело в мечте. Мечты бывают добрые и злые. Я имею в виду мечты общечеловеческие. Добрую мечту незачем прятать, закупоривать в стальную коробку, затаивать под водой — ей нужны крылья, воздух, солнце...

Алексей говорил сбивчиво, волновался, старался не глядеть в глубину зала, в сторону Киры Леопольдовны, но ничего не получалось — он видел сиреневую боковым зрением, он чувствовал ее тягостное здесь присутствие, просто физически ощущал гнетущие, тревожные флюиды, исходящие от нее, однако волновался не из-за этого даже: стыд, стыд перед Липой и ее отцом, которые, наверное, все понимали, и тревога за Липу, за ее душевный покой заставляли его сейчас волноваться. И речь его становилась все более сбивчивой.

— Злая мечта, — продолжал он, — тянет человека всегда вниз, добрая стремит вверх, к звездам. Из злой мечты вызрела идея подводной лодки. Добрая мечта подняла человека на крыльях аэроплана...

— Аэроплана, который, можете не сомневаться, очень скоро превратится в страшное оружие убийства, — с мягкой иронией перебил Станислав Иванович.

— Может быть... Но все равно аэроплан был создан изначально из Икаровых крыльев, для утоления извечного устремления человеческой души ввысь, к звездам, к солнцу... А идея подводной ладьи с момента своего зарождения была отравлена ядом разрушительства, уничтожения. Говорят, еще Александр Македонский при одолении непокорного Тира использовал для передвижения своих головорезов под водой сооружения из перевернутых вверх дном бочек — не прообраз ли это подводной лодки?! Я непонятно говорю?

— Нет, нет, отчего же. Я с большим интересом слушаю вас, Алексей Николаевич. А ты, дочка?

Липа, не отвечая отцу, тревожно глядела на Алексея, понимая, он сейчас что-то решает, очень важное, в чем-то сам себя пытается убедить. Алексей положил ладонь на ее руку, продолжил:

— Наполеон, когда изобретатель Фультон предложил ему проект своей подводной лодки, прогнал его, заявив, что считает ниже своего достоинства пользоваться оружием подлецов. Я не знаю, насколько прав был Бонапарт, но сегодняшний усовершенствованный подводный снаряд служит лишь делу зла и ненависти. Перископы слепы, ибо через них смотрит Ненависть, а Ненависть ослепляет человека, делает глухим его сердце. Так говорит жена... вдова нашего Завотрядом, Наталья Владимировна. Я не знаю, сколько еще пройдет десятилетий или столетий, прежде чем в просторах океана будут без всякой опаски встречаться мирные подводные корабли, встречаться, чтобы поприветствовать друг друга, обменяться информацией, а может, прийти на помощь. Но я очень, очень хотел бы создавать именно такие мирные субмарины. Вот почему, если вам угодно, я «пацифист».

— Алеша, — разрешите мне вас так называть — то, что вы сейчас сказали, — прекрасно. Красиво и гордо. Но, простите, на сегодняшний день критики не выдерживает. Вот вы говорите: мечта добрая, мечта злая. А чего стоит добрая мечта, если ее провозглашать и не отстаивать? Почему злые мечты так часто оказываются сильнее добрых? Злая напоена коварством. Неверно говорят, что злая использует любые средства для достижения цели, напротив, она очень разборчива в средствах — из них она выбирает самые сильные, жестокие, изощренно подлые, чтобы бить наверняка. А добрая мечта, как правило, бескорыстна. И потому легко уязвима. Добрая мечта только тогда чего-то стоит, если она умеет защищаться, а, когда надо, и переходить в атаку. В противном случае она обращается из мечты в голубое наивное мечтание. За добрую мечту надо бороться, Алеша, и борьбу я имею в виду не только словесную-вооруженную и, если потребуется, борьбу на смерть. А пацифизм такую борьбу отрицает... Но вы ведь, Алеша, решили расстаться с военной службой еще и потому, что у вас нет решительно никаких перспектив по линии карьеры. Это так?