Всплытие. Звездный час "Весты"

Каждому свое

— Ну теперь, Миша, рассказывай, все подряд рассказывай, — обратился Белкин к своему давнему приятелю, князю Трубецкому, тоже подводнику в прошлом.

Они встретились после четырехлетней разлуки, два друга, нагрянули с охапкой пылающих, как ночной костер, пионов к Белкину домой, не предупредив даже Наталью Владимировну, а та, пунцовая от неожиданности, вовсе не готовая к приему, угощала их по-домашнему: огненной от перца таврической ухой — под марсалу и молодым, посыпанным пахучей темью укропа картофелем — под красное крымское вино. Теперь они сидели вдвоем в домашнем кабинете хозяина.

— Да о чем же рассказывать прикажешь? — улыбнулся франтоватый, по-юношески стройный в свои тридцать пять капитан 1 ранга Трубецкой. — Я тебе уже два часа рассказываю.

— Не-ет, брат, теперь мы одни, без женских глаз и ушей. Я ж тебя, златоуста, лет этак пятьсот или даже пятьсот пятьдесят не видел. Соскучился по тебе. Сплетни все столичные выдавай, анекдоты — о себе, о черте, о боге, обо всем!

— Ну-с, положим, не виделись мы с тобой не пятьсот пятьдесят, а пятьсот пятьдесят четыре года, но это мелочи, начнем с твоего Севастополя. Я тут впервые и, признаюсь, очарован. Нигде, пожалуй, не встретишь такой теплой гармонии воздуха, воды и камня... А ваши тонные дамы с кружевными зонтиками — прелесть!

— Э-э, брат, ты всегда был эстетом, теперь, вижу, стал эстетом блазированным. X-м, недаром моя Наташа от тебя без ума.

— Да, Николя, твоя Натали прекрасная жена. Она словно скользит во времени, годы ее не касаются... такая же юная, как десять лет тому. В ней так совершенно сочетаются — вкус, чуткость, мера — редкая у женщин триада.

Трубецкой чуть запнулся, смутился и тут же оживленно спросил:

— А где же старшие твои? Я одну только Катиш нынче видел.

— Ра-астут, — небрежно отвечал Белкин, делая вид, будто не заметил смущенье друга. — Колька, крестник твой, восемь лет ему, плутище великий. Наташа недавно разучивает с Натой (Ната с Колькой в Херсоне сейчас, у бабушки гостят) Священное писание. У Ноя было три сына: Сим, Хам, Иафет. Кто был отцом Сима, Хама и Иафета? — спрашивает у дочки, заметив, что Ната невнимательна. Та рта не успела раскрыть, а Колька: а что, разве у старика были сомнения на этот счет?

— В тебя, ерника, в тебя, — улыбнулся гость. — Что же касаемо меня... видишь: постарел, одряхлел, кудрей довременная проседь — пепел отгоревших страстей... и по-прежнему холост. Есть одна э-э несколько подержанная пери с грустными глазами и романтичной биографией. Когда сошлись, предупредила: у нее уже поздняя осень, но... грачи еще не улетели.

Но это пустое. А в Питере нынче в моде шутка-загадка: стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот. Ну? Не знаешь, конечно. Это новый памятник Александру III на Знаменской площади. Кстати, скульптор — мой двоюродный брат, Паоло Трубецкой — из итальянской веточки нашего фамильного баобаба.

— Как же, как же — читал. Памятник венценосному Микуле Селяниновичу?

— Ему, Топтыгину 3-му. А в остальном Северная Пальмира та же: изысканные журфиксы, красивые дамы, мерцанье брильянтов, лощеные штрюки в тугих воротничках, раззолоченные флигель-адъютанты, целованье ручек. И где-то наверху, в мороке белых ночей — мене, текел, перес[9] — на больном золоте закатного петербургского неба...

— Ага! Вот теперь, Мишель, снова узнаю в тебе Зоила. Но неужель так хреновато наверху? Неужто действительно гниет-подванивает головка наша? Али преувеличиваешь?

— Преувеличиваю?! — Трубецкой сардонически усмехнулся и грустно добавил: — Монтескье рек: к гибели идет та страна, где куртизанство приносит больше выгод, чем исполнение долга. Куртизанство! Ложь! Воровство — вплоть до министров!

— Эка невидаль! — беспечно усмехнулся Белкин. — Да на Руси Великой министры спокон веков крали! А она стояла и стоять будет! Было бы из-за чего отчаиваться! Вот ты послушай, что недавно я от одного матроса услышал... нет, нет, ты послушай только. Докладывает мне один кондуктор — шкура, надо сказать, порядочная — что-де в кубрике матрос один сказочки травит, а сказочки уж больно на агитацию смахивают. Я того матроса к себе: а ну, валяй всю сказку как есть — прощу тогда, мол. А он, Митрохин, растягивает свою веснушчатую рожу в масляный блин и божится расчаленным на Голгофе Иисусом, что все, как на духу, выдаст — знает ведь, мерзавец, я матросов никогда не обманываю. И выдал, представь себе! Поймали раз, говорит, министра Кривошея, что воровал уж очень; заставил его тут царь присягать, что больше воровать не станет. Для верности икону целовать заставил. Ну, он, министр, конечно, плачет, клянется, икону целует, а пока целовал, глядишь, главный-то брильянт, дорогой самый, и выкусил. Присягнул, домой ушел, а брильянтик-то за щекой! Ну как сказочка?.. Заметь, Кривошей — это же Кривошеий, Министр путей сообщения, уличенный Филипповым в казнокрадстве. Что мне прикажешь тут было делать? Ведь слово дал матросу! Обложил я этого Митрохина трехдечным муттером — и отпустил! Потребовал лишь впредь сказки баить лишь про серого козлика.

— Ну а он?

— Что — он?

— Митрошкин твой, послушался?

— Послушался. Теперь уже старший офицер «Днестра» фискалит: Митрохин про зверушек такое плетет... дураку ясно: серенький козлик — экс-премьер наш, Горемыкин, лиса Алиса — Александра Федоровна, а суслик — сам потентат наш августейший!

— Однако каналья твой Митроха, — неодобрительно покачал головой князь.

— Согласен. Вот вернусь завтра с моря и спишу его во флотский экипаж, к чертовой матери! Только вот думаю порой: глас народа — глас божий.

— И все-таки, Николя, — задумчиво сказал князь, — я другое воровство разумел — как оно в петровские времена понималось: измена. Кое-кто из власть предержащих не прочь сегодня самой Россией торгануть. Не тебе объяснять, что Германия теперь наш главный противник.

— Что ж тут непонятного?

— А ты знаешь, что немцы сейчас, на фоне четко обозначившейся конфронтации, свою Германию называют Фатерланд, а Россию — Швестерланд? Двор великой княгини Марии Павловны набит немцами, как мина пироксилином. Да что она; сама Александра Федоровна — немка ведь, не забывай. А наш автократор, Романов-Гольдштейн-Готторпский — наполовину немец, наполовину датчанин, но отнюдь не русский.

— Ничего не понимаю, ведь он сам волеизъявил объединиться с Антантой...

— Волеизъявил! Не витай в эмпиреях, Николя! Наш цезарь, наш неограниченный абсолют — увы, человек крайне ограниченный. И безвольный к тому же. Ну может ли безвольный волеизъявлять, сам подумай? Катается себе от семейных сцен подальше в своем роскошном «деллоне-болльвиле» о пятидесяти лошадиных силах, а кто там за него рескрипты строчит — сам бог не ведает. А он лишь резолюции кладет. И что ни резолюция — образчик лапидарности: «а мне какое дело!», «когда захочу, отменю», «не приставайте ко мне с глупостями». Что? Мудрый лаконизм? Спартанская лапидарность? Отнюдь. Короткомыслие!

— Миша, так это краткословие, говорят, у него от наставника детства — Победоносцева. Запрошлым летом пожаловал к нам в Севастополь этот экс-обер-прокурор Святейшего Синода да в море надумал купаться, рамоли несчастный. В полном соответствии с логикой через пять минут он пошел ко дну. Оказавшийся случаем рядом известный гипнотизер Осип Фельдман выволок его из хлябей морских. Чудом вернувшийся оттуда, где ему давно надлежало быть, экс-обер востребовал к себе спасителя. Воспоследствовал прелюбопытный мини-диалог:

— Еврей?!

— Еврей...

— Креститесь!!! — сурово резюмировал аудиенцию воскресший Лазарь.

— М-да... конечно, этакой лапидарности, пожалуй, сам спартанский царь Леонид позавидовал бы. Только не следует слишком упрощать Победоносцева, — сказал князь. — Это был блестящий эрудит, поклонник Григоровича, Успенского, Достоевского. С последним пребывал даже в дружеских отношениях, на похоронах писателя этот «ледяной вампир, сковавший холодом всю Россию», рыдал как ребенок. Людская психология загадочна, как космос. Нельзя все спрямлять, Николя. И путать бездушность с бездуховностью.

— Куда уж нам! — хмыкнул Белкин. — Тебе из-под шпица виднее нашего! Небось самому Воеводскому буриме сочиняешь.

— Умному начальнику нужны соответствующие помощники, — не остался в долгу Трубецкой.

— Да брось ты этот бонтон, Мишка! — озлился Белкин. — Давай выкладывай безо всяких там экивоков: али действительно Гришка Распутин Россией хороводит?

— Гришка?! — зло усмехнулся князь. — Распутин отнюдь не народный Заратустра, коим пытаются некоторые его выставить. Так себе, хорист из дешевого цыганского хора... в шелковой малиновой рубахе, суконном жилете, черных бархатных шароварах, заправленных в сапоги, в котелке, что носят старообрядческие священники...

— И с великой фаллической моготой?

— О, этого у него с преизбытком. Но все же Гришка — не более чем петрушка в руках некоего скомороха...

— А скоморох кто же?

— Кто скоморох? — Трубецкой откинулся в кожаном, с аккуратно заштопанными прорехами, старом кресле, выстукивая на подлокотнике дробь розовым полированным ногтем. Брильянтовая запонка, туго схватывающая пластрон на его кисти, полыхала ослепительно, привлекая невольно к себе внимание, и Белкин вдруг остро и болезненно ощутил несозвучие между ослепительной брильянтовой каплей и прорехой на старом кресле, между князем, потомственным аристократом, и собой.

— Кто скоморох, спрашиваешь? — задумчиво протянул Трубецкой. — Трудно сказать точно. Но, мнится мне, — некто Бадмаев. Жамодран Бадмаев. Не тот — старый известный заслуженный Александр Александрович Бадмаев, а его младший брат, после крещения нареченный Петром Александровичем. Жамсаран тоже увлекается, вернее, пробавляется, тибетской медициной. Бурят. Очень близок к царю, имеет на последнего ощутимое влияние. С виду так себе, старичок. Но в этой темной бурятской лошадке будто спрессована вся скрытная, загадочная ярость щелоглазой Азии. Страшное существо. Всемогущий хам Гришка в его присутствии блеет божьим агнцем... Однако, похоже, Азия, Тибет — для Жамсарана не более чем экзотический наряд, а на самом деле — очень многие об этом поговаривают — он апокриссарий одной весьма недружественной нам державы...[10]

— Германии?! — изумленно выдохнул Белкин.

— Браво, Николя! Мы, моряки, должны отчетливо видеть лицо врага. А скажи, готовится ли наш флот к войне с флотом кайзера? Да и где сам флот? Флота нет, есть одни адмиралы. В японском флоте 53 адмирала, у нас их тоже 53, но (нотабене!) — 53 сверх штата!

— Зато у нас вместо флота существуют и, исполненные патриотарства, отправляют, пардон, словоблудные потребности разные там военно-морские богадельни: Лига обновления флота, Петербургский военно-морской кружок, Добровольный комитет по оказанию помощи флоту и прочие — быть им пусту!

— Нет, ты послушай, Николя! Кайзер Вильгельм недавно в Мюнстере бросил новый лозунг: «Дранк нах остен!», а при сем присутствующий адмирал Тирпиц пояснил, что флот Германии уже готов рявкнуть крупповскими пушками: моему народу тесно, подвиньтесь!.. А у нас все военные ведомства курируют их высочества, великие князья. Ну, положим, мрут они изредка: Михаил Николаевич, Алексей Александрович, или... племенной романовский жеребец, Сергей Александрович. Кстати, последнего я имел честь знавать лично. Колоритнейшее животное. Жидоед (обрати внимание, у нас в России чем дремучее человек, тем больше ненавидит евреев), остряк, юморист — автор двух- и трехэтажного пьянства: это когда на каждую ступеньку лестницы ставится по рюмке — и кто, выпивая каждую подряд, до второго или третьего этажа доберется; артист-оригинал: на крыше своего особняка голышом с гитарой романсы исполнял перед московской публикой; покровитель молодежи — в основном, мальчиков, недаром жена, Елизавета Федоровна, ушла в монастырь; и ко всему — совершеннейшая дубина: когда эсер Каляев у ворот Кремля бомбой на куски разнес его голову, москвичи острили, что-де Сергей Александрович в первый раз мозгами раскинул.