Всплытие. Звездный час "Весты"

Высочайший смотр

В отряде подводных лодок суматоха. Прибывший в Севастополь государь обещал посетить подводников.

Когда накануне державный вождь флота ненароком обронил, что желает глянуть на одни только «ныряющие железки», а черноморской эскадре смотра не делать — «все они потемкинцы!», — флотское начальство почему-то истолковало это монаршье желание как — быть или не быть! Конечно, «быть или не быть» касалось не флота, а самого начальства — гори он синим пламенем этот флот, когда карьера на волоске. К чести Бострема следует сказать, ко всему этому он отношения не имел — царский опальный, сказавшись больным, даже не явился на прием к государю.

Ах, это гамлетовское, по-европейски выспренное, «быть или не быть»! Наши подводники, в силу рискового образа жизни своего, давно уже низвели его до удалого русского «была не была». Они спокойно встретили известие о царском посещении.

Не тут-то было!

Накануне вечером к ним прикатили: младший флагман флота Сарнавский и начальник штаба флота Мязговский. С этого все и началось. Горластый грубиян Сарнавский, вообще не принимавший всерьез подводные лодки, для начала матерно облаял два дня назад назначенного Завотрядом Клочковского и пригрозил, что непременно смешает с назьмом все эти «глупые нырялки» вне зависимости от того, понравятся они государю или нет.

— Я так и доложу их величеству, если они соблаговолят поинтересоваться, какие у черноморских лодок перспективы, — невозмутимо ответил капитан-лейтенант побледневшему адмиралу.

Мязговский, безупречно интеллигентный и ужасно нудный каперанг — далеко не глупый, однако в присутствии высокого начальства постоянно теряющийся, — намедни, на приеме у государя, на вопрос того, сколько на Черном море подводных лодок, не мог вымолвить ни слова, стоял руки по швам, раскрыв рот, хотя неделю назад самолично облазил все четыре субмарины. Сейчас, чувствуя, что на карту поставлены адмиральские эполеты, он начисто забыл про свою интеллигентность и крыл подводников такой ядреной шрапнелью, которая, надо полагать, повергла бы в изумление даже одесских биндюжников.

Тут же юрко крутился, подливая масло в огонь, новый начальник отряда минных судов флота Акимов, которому отряд подводных лодок подчинялся.

Всю ночь эти трое ни на минуту не дали подводникам сомкнуть глаз. В пляшущем свете факелов поливались черным немецким лаком (пять целковых за килограмм) борта подводных лодок, драились асидолом медные поручни. Пожухлая осенняя трава на склоне горы посредством веников опрыскивалась английской изумрудной эмалью (шесть с полтиной за кеге). Матросы вылавливали из бухты щепки и тряпки, остервенело наяривали дегтярным мылом деревянный настил пирса, затем поливали его для духовитости сиреневой водой (!), раскатывали по нему бог весть откуда появившиеся ковровые дорожки. Одним словом, делались сотни вещей, никакого отношения к делу боевой готовности не имеющих, — то, что делали всегда до них десятками лет в русской армии (и сколько еще лет будут делаться!), — вещей, весь страшный смысл которых сказывался лишь потом — в неоправданно больших пролитиях русской крови на полях и водах брани.

Акимов предложил даже спешно соорудить на плацу небольшое сооружение — копию блиндажа, который, если верить легенде, был сделан специально для государя на малой земле в Порт-Артуре, куда тот однажды, за партией в безик, собрался было съездить, но вовремя одумался: фотография того блиндажа, говорят, была у царя. Подумали, решили, не стоит: двусмысленность вроде бы.

Уже под утро подводники чистили, утюжили свою форму, надраивали до изумительного блеска красивые медные матросские бляхи, которые ввели на флоте совсем недавно — взамен старых некрасивых ременных пряжек. Утром невыспавшихся, злых людей, переодев в парадное и накачав крепчайшим кофе, выгнали на береговой плац — для отлаживания строевого шага и песни. Учитывая вкусы государя и модную в те дни идейку реванша на Востоке, подводники спешно разучивали новую, на мотив старой солдатской «Как ныне сбирается вещий Олег», прекрасную песню о «Варяге»: «Наверх вы, товарищи», окончание которой звучало однако грубо шовинистически:

И поступью верной мы в битву пойдем
навстречу грядущей нам смерти,
за веру отцовскую в море умрем —
где ждут желтолицые черти.

А самый последний, специально для царского слуха присочиненный вовсе беспардонный куплет:

Мы царскую славу в морях возродим,
сражаясь по-русски, без страха,
за гибель «Варяга» сполна отомстим
трусливым японским макакам, —

крепкие молодые глотки рвали не без удали, почти со взрыдом.

Серая известняковая пыль, выбиваемая из каменистого грунта тяжелыми, свиной кожи, башмаками, плыла над отрядом подводников. В ее белесоватой мути расплывчато бледнели опалые от бессонной ночи лица трех закоперщиков всей этой красивой с виду, но подлой по сути своей показухи: Сарнавского, Мязговского, Акимова. Все трое маялись. Откровенно дрейфили. А ведь двое из них достойно пережили Порт-Артур.

Так уж повелось у русских военачальников: в бою, не дрогнув, глядеть в лицо смерти, на парадных смотрах — смертельно бледнеть перед начальством рангом выше. Еще одна из загадок славянской души? А может быть... любопытная статистика: пригоршни орденов, выданных «за образцовую подготовку к высочайшему смотру», намного превышали в России количество боевых наград — за пролитую кровь.

Несвитаев, как флагманский инженер-механик, от участия в скоморошьей потехе был избавлен, но общая суматоха закружила и его. По простоте душевной сначала он решил: перед высочайшим визитом нужно еще и еще раз пристрастно проверить исправность своей подводной техники, готовность ее к работе. Он подошел к Клочковскому.

— Боеготовность? Дееспособность? — хмыкнул капитан-лейтенант. — Да на кой ляд все это тузам нашим? Им парадиз подавай! Это нам с вами, Алексей Николаевич, нужна боеготовность, чтобы не потонуть, по крайней мере.

И Завотрядом отправил всех до единого матросов «причесывать бревна и лакировать булыжники».

Несвитаев пожал плечами и отправился к отцу Артемию, в судовую церковь на «Днестре». Два матроса, исполнявшие обязанности дьячков, наяривали мелом медный оклад иконостаса. Сам поп смиренно малевал кистью на длинном белом холсте — крупной славянской вязью: «Верность престолу! Крепость в вере! Стойкость в бою!» — девиз, завещанный Александром II Черноморскому флоту.

— Уж не в Благочинные ли флота вы себе тропинку кисточкой выводите, Артемий Петрович? Поп сопел, молчал.

— Так в этом случае, — продолжал ехидничать Несвитаев, — этой строчечки маловато. Надо бы еще пару цитаток — из царя здравствующего.

— Изыди, сатанаил, — грустно сказал поп, — некогда мне в Благочинные. Жить мало осталось.

— Это почему же, Артемий Петрович?

— Предчую, потому как... японскую чудом отмаял, на германской живот положу.

— Какая еще германская? — пожал плечами Алексей и вышел.

Но он еще вспомнит о странных словах попа, когда через пять лет прочтет в газетах, как в октябре 1914 года отец Артемий, вдвоем с лейтенантом Рагунским, приказав всему экипажу минного транспорта «Прут» прыгать в воду и плыть к берегу, поведут начиненный минами транспорт навстречу германскому линейному крейсеру «Гебен», — что под личиной «Явуз Султан Селим» и турецким флагом терроризировал все русское побережье Черного моря, — поведут вдвоем, и геройски взорвутся вместе с транспортом, не причинив, к сожалению, вреда пирату.

В десять утра подводников выстроили для встречи. Сначала решили строиться поэкипажно на верхних палубах своих лодок. Но лодочная палуба — шесть шагов в длину, шаг в ширину. А ну как государь возжелает за руку с господами офицерами поздороваться? Встали в две шеренги на пирсе — штаб-офицеры несколько особняком. В затылок Несвитаеву — Паруцкий. Ночью он где-то пропадал, в суматошной подготовке не участвовал. От него пахло дорогими сигарами, духами, еще чем-то смутным, волнующим, неприятно напоминающим о лиловой женщине — все это на дубленом коньячном перегаре.

— Степушка, не дыши на меня, окаянный, — простонал Алексей, — ночью тебя Клочковский искал.

— Пойми, ад хоминэм, — зашептал отрядный штурман, — такая попалась эмансипэ — людоедка... Ты, говорит, ворвался в мое целомудрие, как Тунгусский метеорит...

Даруцкий вдруг икнул и аварийно качнулся. Как он был похож на Мишку Аквилонова — того, прежнего, до суда. Обернулся Клочковский, глянул из-под кустистых бровей недобро — это тебе не Белкин, — сказал:

— Идите отдыхать, Степан Аркадьевич! Нечего мне тут изображать Пизанскую башню. В 19.00 ко мне в каюту. С объяснительной запиской.

Между тем, наступил полдень, а государя все не было. Сарнавский и слышать не хотел о перерыве на обед. Наконец, в два часа пополудни он махнул рукой: десять минут на прием пищи, не больше! Но не успели еще вестовые поставить на стол судки со стерляжьей ухой, как в иллюминатор кают-компании просунулась бородшца и рявкнула голосом Сарнавского: «Большой сбор!» Выходили строиться злые, оторванные от обеда, который по случаю высочайшего посещения обещал быть отменным. Офицеры желчно усмехались. Кондукторы сокрушенно вздыхали. Матросы откровенно матерились.

Тревога оказалась напрасной. Подвела такая, казалось, надежная, столетиями в русской армии отработанная система махальщиков: по всему маршруту ожидания, с определенными интервалами, ставились солдаты или матросы с флажками — и в считанные секунды условный флажной сигнал пробегал добрые десять верст. Осечка на сей раз вышла из-за матроса первой статьи Ермолая Киндякова, коий (я привожу цитату из приказа о его наказании) «обожравшись с утра меду, полученного из отчего дома, стоя на своем махальном посту № 8, у Графской пристани, был внезапно атакован роем пчел и, забыв о высокой ответственности, начал от них отмахиваться флажками». Первый же его флажной отмах пошел по эстафете как «ЕДУТ!»

В 14 часов 12 минут по телефону из походной царской канцелярии сообщили: «Их величество уже встали и изволят прогуливаться». Через час — новое сообщение: «Скоро будут».

В пятом часу от Графской пристани отчалил катер «Ника» с императорским штандартом на мачте.

В полукабельтове от подводных лодок «Ника» стал писать дугу, лихо отработал винтами назад и закачался на месте, в нескольких саженях от замерших подводников.

Николай стоял — по пояс над планширем катера, держась за поручень — в вицмундире капитана 1 ранга. Алексей хорошо видел его: бородка цвета спелой соломы, гораздо светлее, чем на портретах, глаза тоже светлые, несколько воздетые — как у Иисуса на хромолитографии Гвидо Рени «Ессе homo!», что висела в каюте у отца Артемия, — от глаз веером разбегаются тонкие морщинки, отчего глаза лучатся, кажутся добрыми, ласковыми.

Алексей чуть скосил глаза вправо. Левушка Феншоу глядел на царя, изумленно распахнув красивые мечтательные глаза, а Володя Дудкин — спокойно и очень серьезно.

Через два десятка лет Несвитаев в разговоре с профессором Военно-морской академии в Ленинграде, Дудкиным, очень подробно будут вспоминать этот эпизод из их жизни.