Всплытие. Звездный час "Весты"

У главного командира

В страстную пятницу Главный Командир флота Бострем вызвал к себе Белкина и Несвитаева. Адмирал был болен, находился на даче, в бухте Голландия, — Белкин и Несвитаев отправились туда на катере. Разные слухи ходили о новом Главном: эрудит, грубиян, эстет, деспот, подкаблучник жены, толковый моряк, маразматик, поэт и художник, флотский бунтарь, немножко пьяница — все это в одном лице. Но подводников озадачивало другое. Ну, понятно, заинтересовался подводными лодками — но зачем же помимо Завотрядом к себе еще и инженера приглашать? На российских флотоводцев это было непохоже — будто гросс-адмирал германский какой: флотских инженеров за людей считает!

Всходя на крыльцо адмиральского шале, подводники лицом к лицу столкнулись с румяным Ламзиным, одетым в гражданский костюм. Тот придержал за локоть Несвитаева, чуть отодвинув от Белкина, радушно закивал, как старому знакомому, заворковал жирным голосом:

— Ба, Алексей Николаевич! Рад, премного рад вас лицезреть. Могли, могли быть у вас, голубчик, неприятности немалые — а мы их этак тихосенько в сторону, в сторону! Бомбист Скиба — ваш подчиненный. Ну да бог с ним, с вурдалаком! А вот вестовой ваш бывший, Бордюгов... ай-ай, непростительно вам, Алексей Николаевич, непростительно. Такого подлеца проморгали — махрового большевичка! Вы его по головке гладили, а он — бомбой по их превосходительству! Организатор покушения! Вышка ему обеспечена.

— Это ложь! — жестко проговорил Несвитаев. — Бордюгова я знаю пять лет. Он, рискуя жизнью, людей спасал. И в людскую толпу никогда бомбу не бросит! Об этом я на суде скажу, можете не сомневаться, Ювеналий Логинович!

Улыбка сбежала с лица жандарма, оно стало будто из ледяной глыбы высеченным, и Несвитаев вдруг понял, что таково есть истинное лицо полковника Ламзина, а румяная, добродушная улыбка — лишь искусно деланная самим же Ламзиным-таксидернистом маска, которую тот редко снимает с лица настоящего. Алексей просто физически ощутил на своей переносице холод от цепкого тяжелого взгляда, он почувствовал себя неуютно, но приказал себе глаза не опускать, не отводить в сторону.

В этот момент Белкин решительно шагнул к ним:

— А не послал бы ты его, Алеша, в город Пензу! Вам, сударь, собственно, чего надо от моего офицера?

Не склонного к сентименталыюстям Белкина не так-то просто было смутить даже взглядом нетопыря. Ламзин, на всякий случай сбежав на несколько ступеней, крикнул визгливо:

— В свое время я отвечу вам, Николай Михайлович, на ваш вопрос. Если сочту нужным, — и пошел к калитке.

— Что это за штрюк? — искренне удивился Белкин. — И меня даже знает!

— Этот штрюк — голубой полковник, Николай Михайлович, не надо лишний раз гусей дразнить.

— А сам ты как с ним, а? Впрочем, не пошел бы он... у нас своих дел!

Адмирал то ли ввиду болезни, то ли желая подчеркнуть неофициальность встречи, принял подводников в домашнем архалуке. Он сидел в кресле, в кабинете, а у ног дремал старый, огромный, лохматый кобель. Бострем, кряхтя, приподнялся, за руку поздоровался с офицерами, пес, не открывая глаз, беззвучно оскалил желтые клыки.

— Рад, господа, познакомиться с вами. Извините, принимаю в таком наряде: болезни, старость... Располагайтесь поудобней, — он указал на кресла, — и расскажите-ка мне, Николай Михайлович, о чем писали в своей реляции: о вашем взгляде на тактику использования подводных лодок. Признаться, весьма заинтересовался.

Адмирал слушал внимательно, не перебивая, слегка прихлопывая широкой короткопалой ладонью по столешнице круглого, с резной тумбой дубового стола, вокруг которого они сидели. Несвитаев исподтишка рассматривал Главного. Широкое открытое лицо, на котором годы и море оставили борозды морщин. И то: адмиралу 55, из них четыре десятка обрызганы морской пеной, обдуты солеными ветрами — вряд ли кто из тогдашних русских адмиралов наплавал больше Бостремовых миль. Год с небольшим был Товарищем Морского министра, но, как поговаривают, подтолкнутый острым, как бильярдный кий, локотком Степана Аркадьевича Воеводского, карамболем вкатился в черноморскую лузу, тогда как сам Степан Аркадьевич стал Морским министром.

— Вот вы говорите: лодки да лодки, — сказал Бострем, когда Белкин замолчал, — но толку с них на сегодняшний день нет, зато топнут они, как слепые котята. Кажется, если не ошибаюсь, во всех странах вместе с дюжину уже кануло на дно? Тринадцать, говорите? А у нас? Ни одной? А «Дельфин»? Ах, подняли его! X-м, ловко вы: ни одной лодки в России не потопло, а три экипажа враз как корова языком... Это как же понять! Я не люблю, когда темнят.

В голосе адмирала послышалось раздражение, хозяйский кобель, приоткрыв янтарный глаз, недобро глянул на подводников и снова ощерился желтыми клыками.

— Освоение нового всегда влечет за собой жертвы, — решительно возразил Белкин, — лодки тонули и тонуть будут до тех пор, покуда моряки с ними не освоятся и...

— Ну что, что — «и»?

— И пока флотские начальники не перестанут глядеть на них, как на слепых котят! — отрезал Белкин.

— X-м, однако язычок ваш, — удивленно, но без тени возмущения усмехнулся адмирал, — так что же нужно сделать, чтобы лодки не тонули и стали эффективным оружием? Это я к вам, к вам уже, инженер, обращаюсь! Алексей... э-э... Николаевич, кажется.

— Ваше превосходительство...- начал было Несвитаев.

— Сейчас я вам Иван Федорович.

— Виноват. Иван Федорович, к тому, что здесь сказал Николай Михайлович, я могу лишь добавить: если мы хотим иметь боеспособные лодки, мы их должны строить сами, а не покупать за границей.

— Экие вы, подводнички! — опять вслух удивился Бострем, теперь уже с явным одобрением. — Но тут я с вами полностью согласен. Однако сие от нас с вами... Я спрашиваю, что можно извлечь из того заморского дерьма, которое мы понакупали?

— Не такое уж они и дерьмо, коль скоро имеют способность хотя бы тонуть, — мрачно пошутил Белкин, заступаясь за свои подводные лодки, — а вот перевооружить их навигационным, в первую очередь, оборудованием надо непременно. Лаг механический, к примеру, заменить гидравлическим.

— М-да, наслышан, наслышан о вашем лаге, коий вам американцы, располагая самыми современными навигационными приборами, умудрились втюрить, — лишь свыше пяти узлов начинает показывать? — усмехнулся Главный. — Бают, вы, Николай Михайлович, скорость своих субмарин токмо по углу сноса струи мочи с рубки определяете?

— И весьма точно определяем, — подхватил Белкин, — даже с поправкой на силу ветра. Только вот в подводном положении это несколько... э-э... проблематично.

Адмирал рассмеялся дребезжащим смехом, кобель на сей раз открыл оба глаза и удивленно уставился на хозяина.

— Донесите мне письменно, что нужно и можно сделать для ваших лодок. Через два дня жду рапорт. От обоих. Он оглядел подводников и добавил неожиданно:

— А как у вас, господа, обстоит вопрос с матросами — в смысле благонадежности?

— Отлично, Иван Федорович! — без запинки выпалил Белкин. — Вот только один матросик намедни пытался бомбить их превосходительство генерала Думбадзе. А так — все отлично!

— X-м, ничего себе — отлично! Так это ваш матрос? А какие же у него, ежели не секрет, были претензии к Думбадзе?

— В личном плане — никаких. Из политических соображений.

— Из политических — это плохо, — адмирал пожевал губами, — эсер ты, анархист ли, или социалист какой — но кто же тебе дает право в своих, православных, бомбой жахать? Я, признаться, в разных там политических разнотечениях скверно разбираюсь — я моряк. Вот был тут у меня перед вами один специалист... требовал, чтобы я дал «добро» каких-то там арестованных — большевиков что ли? — под военно-полевой суд отдать. Так ведь не война нынче, есть суд присяжных заседателей. Вы уж, господа, давайте, каждый по своей части сами разбирайтесь... Эсер, — проговорил он задумчиво. — Один такой вот эсер тут рядом, вон, — он кивнул на окно, — вон у того теннисного корта, Григория Павловича Чухнина застрелил. Вестовой застрелил своего адмирала! Застрелил человека, который его, больного, подлежащего демобилизации матроса, — а коль скоро он был серьезно болен, то в своей деревне в нынешнюю голодуху неизбежно погиб бы, — он этого матроса взял себе в вестовые. А тот его в благодарность... О, человече, камо грядеши ты?

Алексей смотрел на адмирала и недоумевал. Зачем ему, умному человеку, хочется казаться сейчас таким наивным, простоватым? Перед двумя рядовыми офицерами? Игра? Зачем? Какой смысл? А человек он сложный, это видно: вокруг, на столе, на диване, на подоконнике лежат книги, акварели, акватинты, его собственного, как он сказал, «рукоделия» — со среднерусскими пейзажами (ни одного морского!), скрипка, что лежит на канапе...

А Белкин, слушая сетования старого морского волка, угрюмо уставился в зеркальный бар — с разнокалиберными, пестроэтикеточпыми бутылочками. Видно, перехватив его взгляд, «Черномор» мотнул бородой в сторону бара:

— Может, оскоромимся по капушке? А то все схима да схима, страстные свечи, вербы, панихиды, хоры кастратов да анафемы Стеньке Разину, Емельке Пугачеву, Петру Шмидту... а теперь вот еще Льву Толстому... Грустно.

Адмирал, не дожидаясь согласия офицеров, — все равно ведь постесняются вслух согласиться, — кряхтя потянулся к бару, достал три серебряных, вызолоченных изнутри стопки, ловко плеснул в них что-то.

— Как, господа офицеры, не боитесь? Страстная пятница ведь на дворе.

Белкин хитрр прищурился, постучал ногтем по металлу чарки.

— А мы так, Иван Федорович: с жезлом в руцеях и с крестом в сердце!

И как он не боялся, этот Белкин, выдавать рисковые двусмыслицы?

В кабинете стало совсем уютно, но вдруг в дверях появилась хозяйка дома — в белом английском спортивном костюме, с большими горячими глазами, Клеопатра Ивановна — за немягкий нрав свой и весомое на мужа влияние уже заслужившая в Севастополе звание «главнокомандихи».

— Пардон, господа, надеюсь, не помешала? Лишь забота о здоровье супруга заставила меня на минуту оторвать вас от беседы, поверьте.

Оба офицера вскочили, щелкнули каблуками, поклонились (у Белкина это получилось гораздо эффектнее, чем у Несвитаева), адмиральский кобель, не открывая век, отполз поспешно на сажень в сторону от стройной адмиральшиной ножки.

Клеопатра Ивановна достигла той возрастной черты, что отделяет буйное летнее цветение от предосенней зрелости, и была еще очень хороша собой. До Ивана Федоровича у нее было, говорят, два мужа — тоже адмиралы, оба померли, и теперь, судя по болезненному виду Бострема, она, похоже, добросовестно, в третий раз, донашивала супружеские обязанности. От Несвитаева не ускользнул взгляд, брошенный Бостремом на жену, — быстрый, влажный, грустный.

Иван Федорович погладил жену по ладони, она подсела к мужу на подлокотник кресла, поправила брыжи у него на груди.

— Браво, Ив, брависсимо! Вместо того чтобы принимать спермин-Пеля, вы изволите принимать вот это, — она щелкнула перламутровым ноготком по вызолоченному стаканчику.

— Вовсе нет, милая, — шершавая ладонь адмирала нежно коснулась смуглой, персиковой щечки жены, — просто эти милые молодые люди сейчас только что показывали мне спиритический фокус с тремя стаканчиками. Ведь ты обожаешь спиритизм.