Всплытие. Звездный час "Весты"

Князь встал, взволнованный, стал ходить от двери до книжного шкафа и обратно.

— Но одни из них умирают, — продолжал он, — так подрастают новые. Цесаревич Алексей в два года (!) становится уже шефом лейб-гвардейского конного полка и «принимает» рапорт от офицеров в день своего тезоименитства, а пока папочка разговаривает с гвардейцами, этот «шеф» успевает сожрать половину рапорта. Опять переполох на всю империю: у наследника несварение желудка, на бристольском картоне небось с полфунта сусального золота было... А теперь вот скоро пять лет Алексею исполняется — шефом флота наверняка станет! У-у-у, — застонал князь словно от зубной боли. — Что касается автократора нашего любезного — из Царского Села не вылезает. Читает особо для него на восьми листах печатанную газету — сливки из «Нового времени», «Московских ведомостей» и разной черносотенной блевотины; любимый писатель — ничтожный Лейкин, по прозвищу «пурселепетан».

— Так ты что же... против царя?! — тихо прошептал Белкин.

На лице Трубецкого появилась болезненная гримаса. Он сел, на тонких губах зазмеилась улыбка.

— Коля, пойми, дело в конце концов не в самом Николае, а в самодержавии как таковом. Оно давно изжило себя. Сгнило. А на него ярюсь, потому что он этого не понимает!

Неограниченная монархия неизбежно порождает преклонение перед личностью монарха. А это, на сегодняшний день, дичатина. Азиатчина. Конфуцианство! Оглянись на Европу — где ты увидишь культ личности? Республика нам нужна. Республика на манер Франции.

— Э-э, — безнадежно махнул рукой Белкин, — парламент не для нас. Наоремся до хрипоты, порвем друг другу глотки и снова себе царя выберем. Чтобы было кого в одно место целовать. Или еще хуже того, до комплота, до революции дело дойдет. Нет, здесь я с тобой не согласен.

— Ах, не согласен?! — князь язвительно усмехнулся и сквозь зубы с расстановкой произнес, отпечатывая каждое слово, провиденциально: — Я не авгур, но запомни, Именно самодержавие приведет Россию к революции. И тогда уже грядущий Хам зайдется в сатанинском красном смехе. Офицеров передушит. Интеллигенцию перережет. А твою Натали... изнасилует. И этот грядущий Хам есть никто иной, как твой Митрушкин. Пролетар!

Белкин покачал головой и сказал:

— Каждый из нас любит Россию. Но постарайся, Миша, быть нелицеприятным: почему ты не допускаешь мысли, что матрос Митрохин тоже любит свою родину? Россия сложна и, главное, неохватно объемна. Мы с тобой видим ее с одной стороны, он — с другой... И потом, нет в Митрохине и ему подобных ничего каннибальского.

Белкин помолчал и тихо добавил:

— Но если то, о чем ты говоришь, сбудется хотя бы в десятой доле... я не хотел бы дожить до этих дней.

Николай Михайлович встал, взял с этажерки и протянул другу томик в мягком, каттареечного цвета переплете. «Strib zur rechten Zeit», — прочел вслух князь, — Умей умереть вовремя? Ницше! — и раздраженно пожал плечами. — Действительно, прав Достоевский: в каждом русском интеллигенте живет неизбывная потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься наполовину, заглянуть в самую бездну и броситься в нее вверх пятками...

— Знаешь, — как-то нехотя протянул Белкин, — Алеша Несвитаев был бы рад тебя видеть, он не знает, что ты приехал, его с утра вызвал прибывший из Питера новый начальник МТК, Крылов Алексей Николаевич... хороший парень этот Несвитаев, он такую штуковину изобрел для лодок... Да, ты его ведь почему-то недолюбливаешь.

— Да нет. Отчего же. Он что, этот Несвитаев, такой же восторженно-наивный?

— Мишель, а что из себя представляет новый Военный министр Сухомлинов?

— Сухомлинов — это тоже своеобразный продукт эпохи. Парвеню. Прибыл из Киева и, кроме скромных способностей — обрати внимание, при Николае лишь посредственности выходят в министры, Витте исключение, — привез с собой весьма нескромный скандал. В Киеве отбил жену у помещика Бутовича и, дабы добиться развода, исподличал дело о якобы имевшем быть прелюбодеянии ее мужа, Бутовича, с гувернанткой детей, француженкой. Суд их развел. Но оскорбленная представительница прекрасной Франции так дело не оставила. И вот на дворцовом рауте недавно, перед самым приездом французского презуса, их посол Палеолог вручает нашему монарху медицинское заключение о том, что гувернантка, которую наш русский ареопаг признал потаскушкой, — была и есть неискусомужняя девочка! Ха-ха, твой венценосный тезка изволил по поводу надвигающегося гранд-скандала высочайше гневаться, что с ним бывает довольно редко. Не знаю, чем все это еще кончится, сама Екатерина Викторовна — так зовут пассию Сухомлинова — от греха подальше укатила с новым своим любовником, бакинским миллионером Леоном Манташевым, в Египет, оставив своего «Трезора» — она так при всех не стесняется называть Сухомлинова — одного отмываться от помоев. И вот, представь: этакий Трезор — во главе славянского воинства, коему предстоит стакнуться с тевтонами. Нонсенс! Война есть исповедь народов, и горе тому народу, который лгал, готовясь к ней, — так, кажется, говорит твой Ницше... А тут еще неурожаи последних лет и этот ...эко-номи-ческий кризис... Бедная наша отчизна, ей так редко везло на монархов.

Князь еще быстрее заходил по кабинету, хрустя нервически пальцами.

— Ах, Россия, Россия! — не то хохотнул, не то взрыднул вдруг он. — Ароматная меланхолия черноземных полей... таежная глухомань... даль, синева и щемящая тоска желаний... Люблю тебя, задебренная дремучим тупорыльем, моя кондовая, желтоволосая, голубоглазая Русь! И не любить тебя невозможно. Как невозможно не любить... прекрасную жену!

Закончив таким неожиданным сравнением, князь непроизвольно покосился на портрет Натальи Владимировны.

— Жену? — усомнился Белкин. — Жена, во-первых, может быть и не одна, а ежели и одна, и даже любимая, — все равно мы, мужчины, поганцы, порою позволяем себе... Нет. Родина у человека одна-разъединственная. И преданным ей нужно быть без всяких там сравнений, условностей, без клятв и заверений. Как собака — человеку!

— Сам говоришь, без сравнений — а сравниваешь: «как собака».

— Но мы с тобой, Мишель, похоже, не в ту бухту забрели... Ты зачем, ежели не секрет, в Стамбул направляешься?

— С дипломатической миссией. Поручено, по линии флотской, прощупать, как поведет себя блистательная Порта по отношению к нам в Боснийском кризисе. Поручение, прямо скажем, несколько, м-м, щекотливое... но что поделаешь: дипломатия — дезабилье Истории.

— Ну а ты, Мишель, когда орленые эполеты наденешь, шаутенбенахтом станешь? Твой род Трубецких — старинный, столбовой, занесенный в 6-ю, самую почетную часть родословной книги российской. На Сенатской площади вы были. Профессорами московскими либеральными были и есмь. Наконец, скульптора даже выдали. А вот адмиралов среди вас нет. Каперанг ты уже три года, не то что мы, коим кавторанга изволили пожаловать лишь намедни...

— Ну и язва ты, Колька! А о своем роде почему умалчиваешь? Дед — севастопольский герой: люнет Белкина кто не знает?

— А это уж моя личная тайна.

— Ты, Николя, излишне скромен. Таких сейчас нет. Ты уникален, как Константиновский рубль. А вот живешь... не ахти как.

Трубецкой провел розовым ногтем по заштопанной прорехе на подлокотнике. Белкин грустно улыбнулся, сказал:

— Русской армии искони присущи были три порока: непотизм, очковтирательство и казнокрадство. Флот, с преизбытком обладая первыми двумя, не имел — почти не имел — третьего. Нынче, увы, обрел. Что до меня — я даже легкокасательно не желаю мараться об ЭТО. Хотя занимаю пост, допускающий лихоимство практически безнаказанное. Мой интендант Корсак давно намекает вступить с ним в пай исполу. Не краду и ему не даю развернуться. Знаю: «глупо», «дурак» — говорят про меня. Ну что ж... На Иванушках-дурачках Россия спокон веков только и держалась. «Умники» давно уже ее продали и предали. Вот так! Каждому свое! И хватит печалований, Мишенька...

Белкин снял со стены гитару с черным муаровым бантом.

Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые...
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мертвой цветы запоздалые...—

поплыло по кабинету прекрасное, Апухтинское.

— Ах, Мишель, вспомни ночной Петербург конца прошлого века!.. Стрельна... вилла Родэ... роскошное, аристократическое стойло Чванова на Каменном острове... скоромные анекдоты и срамные песни... молодость. И — никаких проблем!

— Да, — кивнул князь, — молодость... тройка... сребро-снежные ночи...

Белкин провел по гитарным струнам нежно, ласково, потом стал щипать их все более зло, резко и неожиданно напел с хрипотцой что-то незнакомое — уже не свое ли:

что еще очень важно,
признаться себе не боюсь,
живет глубоко из нас в каждом
дремучая, дикая Русь!..

Трубецкой подошел к секретеру. На нем стояли два портрета. Вдовствующая императрица Мария Федоровна глядела на князя из бордовой плюшевой рамки, старательно округлив добрые, красивые, наивные глаза. «Наверное, сотни фотографий перебрала, прежде чем эту пустила в мир, — подумал князь, — и ведь никто не подсказал, что округленные глаза оглупляют лик. А впрочем, кому было подсказывать!» На портрете — личный царицын автограф — подарок Наталье Владимировне, с шифром окончившей Смольный институт. А вот и сама Наталья Владимировна... Наташа... семнадцатилетняя смолянка. В белом платье. С букетом роз. Чистота и горная недоступность...

Князь кротко вздохнул и опасливо покосился на друга. Белкин понимающе подмигнул.

— А Наташка, кажется, и сейчас еще к тебе, шармеру, неравнодушна. Стоит упомянуть твое имя, вспыхивает, как Эос на утреннем небосклоне Тавриды.

— Перестань шутить, Николя. Просто я думаю, как это Натали сумела с годами сохранить такое юное очарование?

— Это все потому, что, во-первых, после Смольного она год занималась под Дрезденом у Жака Далькроза ритмической гимнастикой, а, во-вторых, весь ее пищевой рацион состоит из овсяной кашки на молочке, музыки Шопена и стихов Кузмина... так ведь, Ташенька?

Белкин смотрел на двери, где появилась жена. Улыбнулся и напел под гитару ласково, чуть насмешливо:

Гуляют в рощах дамы, кавалеры,
и в каждом жесте их сквозит любовь.
Любовь видна сквозь тонкие манеры,
как через кожу чуть алеет кровь...

— Извините, я не помешала? Услышала гитару и подумала, не пора ли подавать кофе?

Трубецкой из-под полуопущенных ресниц глядел на нее жадно, тоскливо. Все в том же, что и за обедом, палевом батистовом платье с кремовыми кружевами и в тесных шелковых пантуфельках — была она сейчас совсем иной. «Потому что бледна, — подумал князь, — за обедом была пунцовой от неожиданности, теперь спокойна и холодна... Боже, как брюнетке идет меловая, матовая бледность! Кажется, я опять начинаю терять голову...»

Наталья Владимировна присела рядом с мужем на диван, глянула на откупоренную, но полную бутылку брюта.

— Шампанское пить не стали. Неужели скверное? Мы берем у Эрихса. Не понравилось? — спросила растерянно, как хозяйка.

— А мы, Ташенька, за разговорами и забыли о нем.

— Да и не решились как-то, — добавил князь, — ведь бутылка эта — та самая, заветная, с духом царя Соломона.