Всплытие. Звездный час "Весты"

— Алексей Николаевич, коли так случится, если подойдет к вам человек и скажет, от Павла Бордюгова, мол, — верьте ему, прошу вас, как мне верите!

— Митрохин? — в лоб спросил Несвитаев.

— Не имею права покуда сказать, — вздохнул Бордюгов.

— Павел, а что стряслось, с какой стати ты на каторгу собрался?

— Дело в том, что в покушении на Думбадзе жандармы обвинили севастопольских большевиков — полковник Ламзин решил одним ударом их под корень! Хотя на самом деле покушение организовали эсеры.

— А в чем смысл такого обвинения?

— Смысл в том, что в таких случаях можно судить обвиняемых военно-полевым судом, без присяжных поверенных, короче, без суда и следствия вообще — обеспечена «вышка» или бессрочная каторга. Ловко, да?

— М-да... А ведь я с этим Ламзиным знаком, в некотором роде.

Оба замолчали, рассматривая друг друга.

— Ты большевик, Павел?

— Да. От вас мне нынче никакого резону нет скрывать это. Вы человек умный, сами когда-нибудь во всем этом разберетесь. Только ведь, коли свалка начнется, некогда будет особо разбираться. Заранее надо уже решать — кто за кого. Ну мне пора. Прощайте.

Павел широко, как в прошлые годы, так знакомо, добродушно улыбнулся и подал руку. Несвитаев крепко пожал ее, но сказал:

— Спасибо, Павел Макарович, за заботу. Искреннее тебе спасибо. Однако пойми, Паша, я сам должен во всем разобраться. Уж такой характер — не могу петь с чужого голоса.

— Будет желание разобраться — разберетесь, голова у вас крепкая.

— Это уж точно — оч-чень крепкая и прочная, — поручик потрогал голову, — говорят, я своей башкой угол Дворянского собрания своротил, когда жахнула бомба. Как видишь, голова цела, а угла дома нет.

Бордюгов ушел. И унес с собой какой-то кусочек жизни Алексея Несвитаева.

Ближе к ночи пришла Липа. Не зажигая света, присела на койку, наклонилась к нему.

— Алешенька, ведь ты... ведь ты спасал тогда меня, прикрывая от бомбы? Спасал, да?

— Не знаю, — честно признался поручик, — я просто не успел ни о чем подумать.

— А-а, — протянула разочарованно и вздохнула, — но все равно, слушай, это я посвятила тебе. И мне, нам обоим, только не смейся, ладно? Не смейся, пожалуйста, а то я обижусь, потому что здесь — тайное, восточное, эзотерическое... лишь для посвященных. Понял?

Однажды,
в час от нас сокрытый,
отмаяв грешное свое,
сорвемся мы с земной орбиты
и соскользнем в небытие.
А плоть оставим для Земли,
как будто шкурку от змеи.
Загадку Сфинкса не постигнув,
не дожалев, не долюбив,
прощенья — тех, кому обиду
мы нанесли, — не заслужив.
Сквозь звезд блескучих мириады
бесплотно расструившись вдруг,
до состояния монады
разрушив свой бессмертный дух!
Увы, не стоит обольщаться,
ведь не сулит нам райских дней
миражный дым реинкарнаций,
фантом кармических идей.
И ускользающей нирваны
нам призрак голубой даря,
обрызганная звездной праной,
растает где-то там Земля...
Порвав все нити притяженья,
чем манит шарик голубой,
уйдем в другие измеренья
космологической стрелой,
неся на перьях белых крыл
тоску того, кто нас любил...
И вновь крутнутся Бхава-чакры -
в который раз, в который раз!
Вновь эры вспыхнут
и исчахнут -
уже без нас, ужа без нас...
Но все ж...
О, вечное сомненье
над Летой, странною рекой!
О, неизбывное стремленье
коснуться Тайного щекой!
О, провозвестник наших мук,
мятущийся во плоти дух!
что если...
тленное — нетленно
и допустимо направленье
летической стрелы — назад?
Ведь о цикличности Вселенной
в ученом мире говорят...
Тогда,
как миллиарды лет тому -
о, боже мой! непостижимое уму, -
в ином каком-то странном намеренье
ПЕРЕСЕКУТСЯ СНОВА НАШИ ТЕНИ...
И соскользнет с астральных струн
эзотерический ноктюрн!

Алексей притянул Липу к себе, обнял горячо, порывисто. Она плакала.

— Милая, милая, родная моя фантазерка! Как хорошо, что ты есть у меня!

Липа сделала слабую попытку освободиться из его объятий. Слишком слабую. Она упиралась ладонями ему в грудь, отталкиваясь, а губами тянулась к его губам.

И только сейчас, впервые, Алексей почувствовал, что фея — женщина.

— Иди сюда... иди ко мне... ближе, ближе...- потеряв голову, шептал он.

Но Липа, порывисто дыша, уже оторвалась от него, отошла на всякий случай к двери. Походила по палате. Присела на подоконник. В лунном свете она снова была феей. И голосом феи, нежным, насмешливым голосом проговорила:

— Кажется, у больного закружилась головка? Позвать врача? Или так пройдет?

— Вот ведь недотрожка какая! — смятенно пробормотал он, — ишь, хрустальная матрешка, белоснежка-недотрожка...

А злости не было. И голова действительно кружилась. И мысли туманились. И наплывала теплая покойная тишина...

Он уже спал и не мог видеть, как фея, улыбаясь, нежно и растроганно глядела на него из олуненной темноты.