Всплытие. Звездный час "Весты"

Что есть истина?

Когда Несвитаев узнал о гибели «Камбалы», это были страшные минуты в его жизни. Но ни сам этот жестокий момент, ни исполненный трагизма час общефлотской панихиды в Никольском Морском соборе, не были для него столь мучительными, какими оказались похороны экипажа лодки.

Он стоял у бруствера братской могилы рядом с вдовой Николая Михайловича, Натальей Владимировной, поддерживая ее за локоть, чтобы несчастная женщина не упала. А она, ставшая черной от горя, еле держалась на ногах, уставясь сухими, выплаканными уже глазами на один из наглухо заколоченных гробов, на крышке которого лежала морская фуражка с коротким нахимовским козырьком. Горю присущи слезы, крики, причитания. Но все же у истинно глубокой скорби — лицо бесслезное, застывшее, неподвижное, страшное в своей окаменелой отрешенности. Вот эта-то окаменелость Натальи Владимировны больше всего пугала Несвитаева.

И было еще обстоятельство, что так угнетало и дух его и совесть. Это тайна, о которой знали лишь немногие. В девятнадцати заколоченных гробах лежало только одиннадцать трупов — те, что к 4 июня, к дню похорон, всплыли на поверхность. Восемь гробов были пусты, их «хозяева» находились внутри «Камбалы» — их предстояло еще поднять водолазам, прибывшим с Балтики. Пустым был гроб и Николая Михайловича. Всплыла лишь его фуражка с коротким нахимовским козырьком...

Черноморское начальство приняло тогда такое вот решение. Трудно сказать: правильно это было, неправильно, человечно ли, бесчеловечно, нравственно или безнравственно. Я бы, лично, воздержался от суждений... Стояли жаркие дни, дальше оттягивать похороны было невозможно. И как травмировать морально родственников, объявив им, что останки их близких — неизвестно где?

Когда окончилась панихида и было произнесено «аминь», когда прогремел винтовочный салют и в могилу посыпались сухие белые комья севастопольской известняковой земли, спазм перехватил горло Алексея, и, чтобы не разрыдаться, он до крови прикусил нижнюю губу, ибо знал, не сдержись он — с Натальей Владимировной произойдет что-то страшное, непоправимое.

На пределе душевных сил достоял он рядом с ней до конца тяжкой церемонии, отвез Наталью Владимировну на извозчике домой и лишь потом, вернувшись на «Днестр», в своей каюте, упав лицом в подушку, разразился глухими рыданиями. Он плакал о своих погибших товарищах, плакал о хорошем, большом человеке, Николае Михайловиче, верном старшем друге и наставнике, с которым плавал неразлучно четыре года — на Балтике, в Японском море и здесь, на Черном, он плакал по своей молодости, которая, казалось ему, окончилась с гибелью «Камбалы».

Это были последние слезы в жизни Алексея Несвитаева.

Флотское начальство распорядилось: впредь, до особых указаний, подводные лодки в море не выпускать, поставить на прикол.

Несвитаев не заметил этого лета. Целыми неделями пропадал он на транспорте «Педераклия», который стоял на якорях над местом гибели злосчастной «Камбалы». На борту транспорта находилась комиссия Морского технического комитета, расследующая обстоятельства гибели лодки, под председательством капитана 1 ранга Беклемишева. Тут же работали прибывшие с Балтики водолазы, 11 человек, под командой кавторанга фон Шульца. Они ежедневно спускались под воду. В первый же спуск выяснилось, что «Камбала» разрублена пополам, на грунте лежит носовая часть, кормовой нигде поблизости нет. Потом стали поднимать наверх — сначала трупы (ночами их тихонько подхоранивали на кладбище), затем другие скорбные свидетельства трагедии. Однажды спустившийся на дно молодой водолаз Бочкарев сразу же дал сигнал на подъем, его подняли, глаза у парня были белые, безумные, он невнятно бормотал, что видел там такое! Ночью он скончался. От паралича сердца, сказал врач.

Наконец, уже в середине августа, была поднята носовая часть лодки — большая, с боевой рубкой, кормовую часть так и не обнаружили.

Помощником у фон Шульца был инженер-подпоручик Феоктист Шпакович — Феня, как представился он Несвитаеву. Алексей очень просил Феню отыскать корму лодки: там, наверное, находились останки Белкина и Митрохина. И каждый раз после подъема с грунта Феня в скафандре виновато разводил руками: не нашел, мол.

Тела Белкина и Митрохина море упрятало надежно, навсегда.

Пройдет 17 лет, и один из лучших советских специалистов-эпроновцев, Феоктист Андреевич Шпакович, отыщет и поднимет корму «Камбалы». В ней будет обнаружена горстка белых, обточенных морем костей. И Алексей Николаевич Несвитаев будет присутствовать при этом.

Приехал из Биаррица командир «Камбалы», граф Келлер. Капитан-лейтенант был подавлен, чувствовал себя почему-то виноватым в гибели лодки.

Келлеру предложили стать Завотрядом, граф закрутил головой, сказал «а пошло оно все...» и, надавив на какие-то там пружинки наверху, по линии отца, генерала, погибшего в японскую, укатил помощником военного атташе в Швецию.

Потом шел суд над Аквилоновым и командиром «Ростислава», капитаном 1 ранга Сапсаем 2-м. Несвитаев присутствовал на суде. Михаил вел себя достойно, рассказывал, похоже, как все было на самом деле, ничего не утаивая, вину за трагедию целиком брал на себя, упорно твердя, что только его личные халатность и несерьезность были причиной всему. Аквилонов искренне требовал для себя смертной казни, ибо, как сказал он, если суд оставит его в живых, он все равно жить не сможет. Алексей глядел на него и не узнавал. Куда девался легкомысленный флотский фат, еще так недавно наигрывающий беспечно на клавишах фривольную «Гейшу» и двусмысленную «Под двуглавым орлом». Вместо того Мишки Аквилонов а сидел сейчас перед судьями, перед судом своей, совести пожилой, в одночасье поседевший брюнет с тоскливыми, воспаленными от бессонницы глазами. А в этих глазах уже светился мучительный вопрос, до которого и к старости-то дорастает далеко не каждый: что есть истина?.. Единственное, о чем просил у судей Михаил, — не считать его трусом. И суровый военно-морской ареопаг, кажется, начинал ему сочувствовать. Да и у Несвитаева уже не было к Михаилу той ненависти, которую испытывал он в первые дни трагедии. А из Петербурга летели в адрес суда, в адрес Главного Командира флота телеграммы от Аквилонова-старшего, и стрелка судейской рулетки, долженствующая руководствоваться одним лишь нелицеприятием, весьма пристрасно прыгала по румбам: «виновен», «не виновен».

Суд явно затягивался, но надо было, наконец, что-то решать, тем более, днями ожидался в Севастополь государь со своим семейством — прямиком из Франции. К его приезду вопрос должен был быть закрыт.

23 августа судьи вынесли вердикт: «Командовавшего во время крушения подводной лодкой «Камбала», ныне отставного лейтенанта Михаила Аквилонова подвергнуть заключению в крепость на 6 месяцев без ограничения прав и преимуществ и предать церковному покаянию по распоряжению духовного начальства, а командира линейного корабля «Ростислав», капитана 1 ранга Сапсая 2-го, в действиях коего судом никаких упущений или неправильностей не усмотрено, считать по суду невиновным».

Аквилонов вскочил и закричал в зал:

— Это несправедливо! Я виновен! Очень виновен! Да поймите же, наконец! Так дело не оставлю!

И, действительно, не оставил. Трижды писал царю, и государь, утвердивший уже решение суда, в январе следующего года конфирмовал другой приговор: «...вместо прежнего наказания считать исключенным из службы с лишением орденов и знаков отличия, дворянства и всех особых прав и преимуществ; срок заключения в крепости вместо 6 увеличить до 12 месяцев».

Несвитаев много хлопотал о назначении высшей пенсии Наталье Владимировне и ее детям, но лишь вмешательство князя Трубецкого помогло решить этот вопрос.

С Липой Алексей в это лето встречался мало. В последних числах августа они пошли вдвоем на кладбище. Постояли молча у братской могилы подводников. Липа положила две розы на ставший уже белым от горячего солнца холм известняковой земли. Стояла рядом тихая и нежная, чуть сжимая кисть его руки.

Если, читатель, вам случится быть в Севастополе, зайдите, коль возникнет желание, на старое городское кладбище, что на улице Пожарова. Там, у западной его стены, на холме, среди туй и кипарисов, стоит странного вида полутораметровое сооружение из броневой крупповской стали. С узкими глазницами смотровых щелей надменного тевтонского прищура. И устремленной в синее небо Таврики трубою перископа. Это боевая рубка «Камбалы» — все, что от нее осталось. Под ней прах ее экипажа.

Зайдите, кладбище скоро снесут...