Всплытие. Звездный час "Весты"

— Сделаем так, Михаил Евгеньевич. Чуток подвсплывем, ты будешь сверху, с мостика, при задраенном люке атаку вершить. А мы, остальные, все равно как под водой будем находиться.

— Вот и отлично, — оживился Аквилонов, — только... только вам, Николай Михайлович, по праву должна принадлежать честь выполнения первой в истории подводного плавания ночной минной атаки — вы ее автор.

— А, пустое, — благодушно отмахнулся Белкин, — ты сегодня командир «Камбалы». Моя идея — твое исполнение. Попадешь из четырех хотя бы одной, скажешь: я попал. Промажешь, скажешь: мы промахнулись... ну не серчай, не серчай, Миша, шучу...

Продув одну из пяти балластных цистерн, «Камбала» подвсплыла: над поверхностью моря теперь чуть возвышался ходовой мостик. Аквилонов, вооружившись биноклем и сигнальным пистолетом-ракетницей системы Бера, поднялся на мостик, захлопнул за собой люк. Теперь лейтенант был связан со своими товарищами в прочном корпусе только специальной каучуковой переговорной трубой с медным раструбом на конце, который офицеры называли амбушюром, а матросы — матюгальником. Было начало одиннадцатого вечера. Лейтенанта плотно окутала волглая теплая мгла со свежим вкусным запахом соленого воздуха и шорохом мелкого дождя. Штиль. Налетевший, видно, с полчаса назад шквал ветра умчался куда-то, и лишь беспорядочно плещущиеся о черный борт мелкие волны говорили о его недавнем озорном визите. Ласковый дождик, казалось, шептал засыпающему морю обещание близкой ростепели.

На небе ни звездочки, лишь над Херсонесским монастырем одна-единственная звезда дрожала хрустальными ресничками.

— О чем хрустальном мне вещаешь
ты, Вифлеемская звезда?! —

воскликнул Аквилонов, впадая в поэтический транс (порой ночами на него накатывало).

— Какая звезда? Что, эскадра показалась? — тут же поинтересовался из каучуковой трубы голос Завотрядом.

— Нет, Николай Михайлович, это я так... сам с собой, — сконфуженно пробормотал Аквилонов и остервенело заткнул перчаткой нескромное ухо медного амбушюра.

Теперь никто ему не мешал, эскадры не было еще видно, и он отдался любимому своему в часы вынужденного одиночества занятию — виршесплетению. Но стихи о ночном море почему-то не шли — эка беда! — он начал слагать о море полуденном...

«Я любовался морем синим, и блеск его пленял глаза: то даль синела турмалином, то отливала бирюза, вот волны в гребешках несут зеленый чистый изумруд, а за кормой волна... спешит... спешит... ага — преобразиться в лазурит...»

А Белкин тем временем, сидя в каюте, задумчиво держал на ладони нательный крестик — настоящий оловянный большого размера осьмиконечный, полного византийского рисунка, крестик, который Наталья Владимировна таки уговорила его надеть на себя нынче при расставании... Нет, не о боге он думал, но о ней, Наташе, матери троих его детей. Которая уже десять лет живет рядом с ним. Незаметно и ненавязчиво. Обуючивая, обихаживая, согревая его теплотой щедрого сердца. Одухотворяя его грубую, трудную, чертовски рисковую подводную жизнь. А он до сих пор даже толком и не знает, любит ли ее. Ну что любит, он не сомневался, конечно, — но так ли искренне и беззаветно, как она его? «А, черт того не разберет, — вздохнул он, — похоже, так называемая любовь — жар-птица: все о ней слышали, а кто видел?» Сознание уверенности, что она-то его любит беззаветно, приятно щекотало эгоистическое мужское самолюбие... «Она прекрасная мать, хорошая, верная жена... Это, конечно, все хорошо, но... но нельзя же, в самом деле, под водой из-за женщины так расслабляться!»

И он досадливо сунул крестик за пазуху.

Тщетно пытался Николай Михайлович сосредоточиться на предстоящей атаке, в мыслях был полный разлад, а на душе прескверно. Неужели из-за Митрохина?.. Но разве не поделом он уестествил этого нахала? Тогда почему же совесть пытается что-то возразить? За отсутствием толковых аргументов он прибегнул к грубой силе власти? Есть две формы власти — власть авторитета и власть силы. Значит, первой власти не хватило... Но он, Белкин, тоже ведь не аристократ. Его так называемое «положение» — ох как трудно оно ему дается! «Ведь карьеру в русской армии делают, — подумалось ему, — как правило, разными частями тела: в основном — «рукой на стороне», у меня такой нет; талантливой головой, но моя самая обыкновенная: ну... принадлежностью одной пикантной, так я тоже ничем выдающимся в этой области не обладаю, вот и остается — усердием единым. (Надо сказать, Николай Михайлович по скромности явно принижал многие свои достоинства). Всю жизнь бежал, бежал, торопился куда-то, — продолжал думать он, — взнуздывал себя, подстегивал других... Вот так бежишь, бежишь — и со всего разбега напорешься вдруг на острую, как лезвие бритвы, грань между жизнью и смертью. Или, того хуже, доживешь до паралича и гречки на полированной лысине...»

Белкин поднял глаза. Удзуме, японская богиня веселья, с фарфоровой статуэткой которой он не расставался с японской войны и которую всегда брал с собой в море, глядела на него со стола насмешливо, ласково, загадочно, спокойно, и легкая улыбка из потаенного далека нирваны будто шевелила ее матовые губки. «Глупый милый человек, — будто говорила эта улыбка, — пройдет каких-нибудь пару тысяч лет, и меня найдут, поднимут с морского дна, и я снова буду улыбаться. А ты вот...» — «Понимаю, — подмигнул ей Белкин, — все суета сует и томленье духа — это самое мудрое, что изрек человек за время своих тысячелетних хождений по мукам...»

В так называемой кают-компании (стол на три куверта, отгороженный от общего объема лодки лишь бархатной портьерой) устроившийся на диване мичман Тучков читал книгу извэстного французского подводника Лабефа в переводе пока еще мало (!) известного кавторанга Колчака Александра Васильевича: «Настоящее и будущее подводного плавания». Мичман так увлекся, что начал насвистывать. Свист на лодке! Белкин даже поперхнулся от негодования.

— Дмитрий Иванович, доложите-ка, что воспрещено морским уставом на судне делать!

Вскинув на начальника голубые глаза, мичман без запинки выдал:

— «Святое имя божие туне именовати, самому собою управляться и на берегу ночевать и упиваться допьяна». Все. Всего три запрета.

— Г-м. Это по какому же уставу?

— По первому русскому морскому уставу. Царя Алексея Михайловича, — опушенные девичьими ресницами глаза мичмана глядели невинно, — вы же, Николай Михайлович, не сказали, по какому...

— М-да... Ну а по Петровскому уставу?

— «Запрещено для всех на корабле: божба, смех, шум и бесчинство на молитве; привоз на корабль табаку, горячечного вина и прочих заповедных питей; игра в кости, карты, зерна... («Откуда они, молодые, все так уверенно знают?» — подумалось Белкину)... хождение по кораблю со свечой и самовольное разведение огня на корабле...»

— Хватит, хватит, — остановил Белкин, Петровский устав и он знал изрядно, — прекрасная у вас память, Дмитрий Иванович. Только не мешало бы вам помнить и о некоторых «привилегиях» для морских офицеров, кои установил Петр и которые ныне, увы, забыты: за опьянение офицеры сажались в железо, как и матросы, одначе на вдвое больший срок! А вы — Дмитрий Иванович, давеча с Паруцким...

— И великий Петр мог ошибаться, перегибать палку, — позволил себе усомниться юный нахаленок.

— Экие вы, молодые, нигилисты...

— Нигилизм молодых — движитель прогресса, — невозмутимо отпарировал мичман.

Николай Михайлович покачал головой, но промолчал. Ему нравился этот толковый, очень старательный, но независимый до дерзости юноша, чем-то напоминающий ему самого себя в молодости, — юноша, трогательно заботившийся о своей одинокой матери, обожавший Фета, Шиллера и... (об этом Белкин узнал ненароком) пирожное.

Завотрядом двигался по лодке, невольно прислушиваясь, о чем говорят матросы.

«...лучшей нет заедки с похмелья, нежели пригоршня мороженой клюквы...»

«...корову, пишет, продал, — а чем будет кормить пятерых короедов, сам-шест?..»

«...такая перепала неохватно-обширная сударка — насилу сладил...»

«...у нас в деревне молодухи перед сном под замашную рубаху пучок шалфею сують — для духовитой приятности, значит, свому мужику...»

«...в город укатила, на фабрику, и каждые полгода пишет, норовит, мол, самоубиться...»

«...устроил нам Николай Михайлович ловитвы: чи мы эскадру ловим, чи она нас...» — последняя фраза совсем шепотом, но у Белкина слух отменный.

«Подслушиваю их, — подумал он, — будто в замочную скважину душ заглядываю. И кто среди них грешник, кто праведник? И кто я сам? Так уж устроено: грешники обычно считают себя праведниками, и — наоборот».

Боцман Грошев — на горизонтальных рулях, — чтобы не заснуть, видно, со смаком тянул из фирменной консервной банки с красивой этикеткой «Золотая корова» сгущенное молоко. Две порожние банки валялись, а две непочатые аккуратно стояли у его ног. «Неужто в эту прорву все поместится?» — искренне озадачился Белкин.

Тихо шелестит неторопливый говор. По-коровьи причмокивает Грошев. Сердито попыхивают смоченные водой оксилитовые шашки, поглощая углекислоту. Булькают аккумуляторы Мэто, выделяя с водородом пары серной кислоты, от которых перехватывает дыхание, першит в горле. Молча стынут облитые маслом керосиномоторы. Чуть теплится огонек электрической лампадки перед иконой Николы Морского — а одесную от него Богоматерь с потемневшим изумленным трагическим лицом — икона, сработанная древними новгородскими изографами — на настоящей олифе, что варили им иноки из толченого янтаря на оливковом масле (подарок подводникам от Аквилонова-старшего). И все это схвачено, переплетено, опутано, как троянский Лаокоон, могучими кольчатыми объятиями змей-трубопроводов, змей-электрокабелей.

Прилип к поверхности моря, ох, ненадежно прилип хрупкий стальной сосуд с двадцатью душами в смрадной своей утробе...

Митрохин сидел один в носу по левому борту, что-то делал с вентилятором. Белкин остановился у него за спиной. «И все-таки я был не прав, — мужественно решил он, глядя на матроса, — сам-то он на откровенность не напрашивался, я его вынудил. Надо бы с ним еще раз...»

— Вижу огни эскадры! Вижу эскадру! — раздался из переговорной трубы взволнованный голос Аквилонова.

— Боевая тревога! Минная атака! — крикнул Белкин и по привычке метнулся к неисправному перископу.

Резкий тугой электрический звонок хлестнул, ударил по нервам расслабившихся было людей, швырнул их к боевым постам.

Было 23 часа 15 минут.

Аквилонов увидел эскадру в тот момент, когда вот уже полчаса ускользающая змейкой рифма была, наконец, схвачена за хвостик и начала вырисовываться новая впечатляющая, на его взгляд, поэза:

Как отыскать след змейки на сапфире?
Лучи светила в солнечном вине?
Полет стрелы в стремительном эфире?
Мужчины в женщине?
А лодки в глубине?

Эскадра казалась совсем рядом, пугающе близко, и Аквилонов с самого начала растерялся. Корабли шли строем кильватера по ниточке Инкерманских створов. «Лепота! — успел восхищенно подумать полупоэт-полуподводник. — Как упавшее в море созвездие!» И тут же крикнул в переговорку, что видит эскадру. А сам завороженно смотрел на огни, начисто забыв, что надлежит делать дальше. Огни быстро приближались. «Ну что же я, что?!» — шептал он самому себе.