Всплытие. Звездный час "Весты"

Гибель «Камбалы»

Севастопольская бухта провожала «Камбалу» резкими криками прожорливых чаек, волнующим запахом отцветающих акаций и унылым, размеренным буханьем барабана из крепости: то новый севастопольский комендант, полковник Скрябин, обращал посредством барабана блудные души флотских штрафников в лоно устава и присяги — флотские называли это «музыкой Скрябина».

Сегодня на рейде военных судов почти не было, все находились на учениях под Босфором, лишь на выходе из бухты, ближе к Константиновскому бастиону, сиротливо стоял линкор «Св. Пантелеймон» — таким смиренным именем теперь наречен был некогда грозный бунтарь, броненосец «Князь Потемкин-Таврический». Стоял изгой хмурый, насупленный, заклейменный проклятьем властей, преданный анафеме церковью, — его, будто в насмешку переведенного из класса броненосцев в класс линейных кораблей, вот уже четвертый год не брали на флотские учения: видно, красный флаг, взметнутый его экипажем во время июньских учений 1905 года, до сих пор врывался красным кошмаром в чьи-то сны.

— Эва, какой таперича тихоня стоит, — фыркнул в его сторону стоящий на руле боцман Грошев, — а уж как в пятом выкобенивался, скаженный.

— Не отвлекаться! — прикрикнул Белкин. — Тоже мне, розмысл!

Он брезгливо посмотрел в заплывшую жирком стриженую холку боцмана. «Вот ведь человеческая натура, — подумал, — дай ей кусок пожирнее — и не нужно ей никаких революций, отними кусок — пошла бастилии крушить... Неужели все так просто и грустно?.. Или же я что-то недопонимаю?»

В этот теплый предзакатный час по бухте скользило много прогулочных лодок, яликов, дубков. Молодые женщины из-под кружевных зонтиков кокетливо делали подводникам ручкой «адье». Челн со стариком оказался прямо по носу, и не уклонись Аквилонов чуть вправо — быть бы челну разнесенным в щепы; ветхий транец лодчонки чиркнул о влажный борт субмарины, а политый с мостика водопадом брани яличник даже не поднял головы, продолжая как ни в чем не бывало юлить веслом: он был стар, слеп и глух, как Харон, этот яличник.

— Не к добру, — вздохнул Белкин.

Мимо на бешеной скорости промчался белый моторный катерок — корпус его на три четверти вышел из воды, — казалось, он вот-вот чайкой взмоет в воздух.

На подводных крыльях, — снисходительно заметил Аквилонов, — детище десятой музы — музы технэ. Второй РОПИТ[13] доводит посудину, довести не может. Небось в эвропских странах давно на таких катаются!

— Кстати, гидропланы на подводных крыльях имеет пока лишь Америка, — возразил Белкин, — а в эвропских государствах пока таковых нет. Италия, правда, начинает их строить. И тебе, Михаил Евгеньевич, как морскому офицеру следовало бы такой информацией располагать... А вон и Зернов навстречу катит, — добавил он, указывая на парусный дубок, принадлежащий Биологической станции.

— Николай Михайлович! — закричал с дубка высокий седой брюнет с выразительным красивым лицом, профессор Зернов, — когда же вы меня с собой к Посейдону в гости возьмете? Ведь обещали...

— В следующий раз, Сергей Александрович, непременно в следующий раз!

Оставляя за кормой легкий шлейф голубой дымки, уходила «Камбала» от родных берегов в закатную даль моря. Уходила навсегда.

После пробного погружения подводная лодка всплыла и легла в дрейф против бухты Круглой, в десяти кабельтовых мористее Инкерманских створов. Солнце расплавленной каплей Вселенной уже наполовину скрылось за морем, с севера наплывала зловещая туча, и странным был в этот вечер мертвенный блеск штилевого моря.

Белкин приказал собрать экипаж на кормовой надстройке, захотел рассказать людям о предстоящей задаче. Это было нечто новое: обычно русские командиры не снисходили до такого.

— Вот что, ребята, — Белкин смешно шевельнул закрученными вверх усами, — через три часа мимо нас будет проходить из-под Босфора черноморская эскадра. Мы с вами должны ее атаковать. Вшпарить ей под брюхо четыре мины, вшпарить так, чтобы они, пижоны надводные, нас до поры не обнаружили. В этом соль. Стрелять будем из-под перископа. Ночь — темно будет, как у Дуньки под одеялом, но там вы, разбойники, небось не теряетесь. Ну, так не оплошаем и нынче!

Матросы одобрительно кивали.

— А минами нас с вами господь бог, не без помощи германцев и корифеев наших из Морского ведом... кхе-кхе, — поперхнулся он, — а ну, нечего гыгыкать!.. Такими распрекрасными нас минами наградил — аж на 10 кабельтовых палят! Эпохи царя Гороха! И труба минная одна — успей ее три раза перезарядить... И все же, братцы, мы должны сделать это! Минерам так мины приготовить, чтобы не утопить ни одной. Вон, «Карп» на прошлой неделе утопил мину — четыре с половиной тысячи целковых враз утопил!

«...Это сколько на эти деньги можно коров купить?» — прошелестело среди матросов. — «Сорок пять коров одна паршивая мина Уайтхеда стоит!»...

— Нам с вами выпало первыми решить такую атаку ночью, — продолжал Белкин, — не скрою, большинство флотских не верят в наши подводные лодки, не верят в нас с вами. Докажем же всеотчизно, что мы, водяные черти, новая грозная морская могота! Не славы ради, а лишь для России бросим вызов: подводный Давид — против надводного Голиафа! Вопросы есть?

— А на эскадре о нашей атаке знают? — поинтересовался кто-то.

— Знают, но не верят, что мы ее выполним.

— Да уж что там, сделаем, словчим, — загудели матросы.

— Что от нас зависит — смастерим в лучшем виде, — покашлял в кулак боцман Грошев, — а вот как, Николай Михайлович, как оно — насчет Троицы, чай через три дня наступает — что по линии жранины предвидится?

— Обещаю, — засмеялся Белкин, — все что можно — из Корсака выпотрошу. А тебя, баклан, персонально удоволю за свой счет лагуном макарон по-подводному — каша-то гречневая вам, знаю, надоела, и штоф водки с меня, при одном условии: ежели ты нынче после трех залпов мин «Камбалу» на ровном киле, на перископе, удержишь. А еще вы забыли, ребята, завтра ведь третья годовщина нашей «Камбалы» (матросы оживились). Так что после атаки, когда всплывем... Данилов! — окликнул он моторного кондуктора.

— Данилов, шило есть?

— Дык как сказать, — явно заскучал прижимистый хранитель лодочного спирта, почесывая ухо о басон погона.

— После всплытия — ко мне. С ендовой!

— Урь-ря-а! — натужно рявкнули восемнадцать крепких глоток.

Матросы шалели от избытка чувств к своему любимцу, Белкину.

После погружения, оставив Аквилонова у перископа, Белкин вызвал в малюсенькую, единственную на лодке командирскую каюту электрика Митрохина. Усадил с собой рядом на диванчик, долго молча рассматривал, наконец спросил:

— Отчего ты веселый всегда, Митрохин?

— А у нас на Ярославщине говорят: веселый, значит, честный, — с ходу озадачил матрос кавторанга и улыбнулся.

— Но... я ведь тоже веселый, — чуть ли не растерянно пробормотал Завотрядом.

— Так вы честный тоже — все матросы об этом знают.

— Ага, — оживился Белкин, — выходит, мы оба с тобой честные, так? Но ведь звание «честный» обязывает человека, я так полагаю, поступать всегда в жизни по-справедливости, да? Ну, по велению совести, что ли, так ведь?

Митрохин перестал улыбаться, молчал, соображая, куда клонит начальник.

— Значит, честный человек всегда по закону должен жить, — напирал Белкин, — что же ты молчишь? Отвечай!

— Не знаю, — Митрохин отвернулся.

— Нет, брат, знаешь. Только отвечать честно боишься. Вот тебе и вся твоя честность.

Митрохин продолжал угрюмо молчать, поскребывая ногтем квартирмейстерские кондрики на холщовом своем погоне.

— Слушай, Митрохин, ты меня знаешь. Своих матросов, когда они со мной откровенны, я в обиду никогда не давал. Отвечай напрямик, согласен со мной, нет?

— Так ведь смотря по какому закону честность вымерять...

Митрохин поднял глаза, глаза были холодные и решительные.

— Когда матрос-вестовой в кают-компании, чтобы доставить удовольствие господам офицерам, лбом орехи колет, а те смеются — это по закону?.. А разве не по закону работяга на Морзаводе вкалывает одиннадцать часов в сутки за один рубль с гривенником? — напирал теперь уже Митрохин.

— Тэ-кс, — недобро протянул Белкин, — выходит, законы Российской империи тебя э-э... не совсем устраивают?

— Совсем даже не устраивают! — отчаянно рубанул матрос, принимая явно неравный вызов.

— Понятно-с.

Белкин молча барабанил пальцами по столешнице, отчего ветка сирени, поставленная заботливым вестовым в фарфоровую вазочку, дрожала мелкими своими пахучими лепесточками. Под хмурым взглядом Завотрядом матрос поежился, но глаза не опустил, не отвел. Конечно, с другими офицерами он, может быть, и не отважился быть таким откровенным — так ведь это Белкин.

— Завтра чтобы духу твоего в подплаве не было! Вышвырну во флотский экипаж, познаешь, что такое офицеры-мордошлепы... и вспомнишь еще нас, подводников.

— Воля ваша, — вздохнул матрос, — сами велели — напрямик.

— Вон отсюда!

Через минуту Белкин медведем выбрался из узкой щели каюты, оттер плечом от перископа Аквилонова, приник глазом к окуляру, а вторым озирался: не слышали ли матросы диалог с Митрохиным. По лицам понял, слышали. Сам виноват: нашел место — в фанерном ящике серьезные разговоры вести. А где еще ему, вечно занятому, время найти на душеспасительные беседы? А-а, черт с ними!

Зрачок перископа являл темноту. Глянул на глубиномер: две сажени, норма. Но начало покачивать. Без хода на перископе не удержаться у поверхности.

— Самый малый вперед!

Запела, заныла динамо-машина, дифферент пошел на нос, и лодка, оторвавшись от поверхности моря, стала резко погружаться. Боцман Грошев прянул головой, как лошадь (задремал ведь, аспид!), быстро завращал штурвалами горизонтальных рулей, пытаясь удержать субмарину.

— Боцман, авосьмастер чертов, утопишь нас — 28 саженей под килем, — заругался Белкин вяло, без подъема, видя, что лодка уже всплывает, — это ж тебе не русский «Окунь», на котором мы с тобой, чухраем окаянным, многажды на двойную глубину проваливались. Та, русская, все выдержит, а эту посудину германец кроил — чай, никакого запаса прочности шваб-скупердяй не заложил... Так держать глубину! Две сажени — и ни на вершок!

Но в глазке перископа — опять темнота.

— Надо всплывать, Николай Михайлович, — сказал Аквилонов, — неожиданно так горизонт вдруг затянуло, а может быть, оптика затекла.

— Боцман, последний раз предупреждаю, — будто не расслышав слова Аквилонова, продолжал Белкин, — еще раз заснешь на рулях — выгоню с флота без выходного пособия.

— Виноват, вашьскородь, оплошал малость, — покаянно бормотал Грошев, — глаза проклятущие сами застились.

— Жрать надо меньше, — не унимался Завотрядом, явно срывая на боцмане досаду, — оплыл жиром, вон сидень какую жирную разъел.

— Николай Михайлович, надо всплывать, — настойчиво повторил Аквилонов, — этак мы под эскадру зарулим.

— Это что же... самим отказаться от того, чего с таким трудом выпросили у Главного? — выговорил Белкин побелевшими губами. — Подтвердить, что подводники лишь крыть русалок годятся? Дудки! — и свирепо засопел.

Через миниту однако опыт и благоразумие взяли верх над горячностью и самолюбием.