Всплытие. Звездный час "Весты"

Потерянный рай

Несвитаев очнулся от того, что кто-то вроде бы назвал его фамилию. Или показалось... Он с трудом всплывал из состояния, которое не назовешь ни сном, ни явью. Полубред, нереальность какая-то. Просто этого не могло быть — того, что с ним произошло. А произошло ли вообще?

Он приподнял голову, открыл глаза. Чудес не бывает. Та же комната с решеткой на окне, жесткий топчан...

Когда все это началось? Вчера утром? Не может быть — кажется, прошли годы. И все-таки все началось с утра. Когда жандармы на «Днестре» устроили обыск. Нет, раньше. Неделю назад, на следующий после отъезда царя день, когда пришел к нему в каюту матрос Иван Назукин с синяками на лице (в охранке матроса таки порядочно отвалтузили, за то что пытался помочь опасному преступнику бежать) и передал привет от Павла Бордюгова. Странно, ведь Бордюгов находился в тюрьме, совсем в другом городе...

А может быть, все началось еще раньше — когда вечером он нечаянно подслушал на «Днестре» разговор двух матросов о себе и не донес об этом по инстанция, как положено?

И все-таки все началось вчера, утром. Когда на «Днестр» нагрянули жандармы и начался повальный обыск.

Алексей стоял в дверях своей каюты, и вдруг в конце коридора появился Назукин — голландка на животе у него оттопыривалась.

— Что это у тебя?

Матрос молчал, испытующе глядя на офицера. В этот момент в коридор вбежал жандармский ротмистр с каким-то гражданским типом. Они торопились явно за Назукиным.

— Заходи! — Несвитаив схватил матроса за руку и, захлопнув дверь, запер ее изнутри. В ту же секунду в дверь забарабанили:

— Откройте немедленно!

— Это еще зачем? — насмешливо отвечал Несвитаев, а сам глазами спрашивал у матроса: «Ну, что будем делать, паря?»

Назукин выхватил из-за пазухи бумажный сверток и растерянно оглядывался по сторонам.

— Отоприте немедленно, — рвался из-за двери голос, — предупреждаю, вы, поручик, будете со всей строгостью отвечать перед законом.

— Согласно уставу я разрешу обыскивать свою каюту лишь в присутствии командира соединения и обер-аудитора военно-морского суда. А сейчас я, пардон, примеряю штаны, которые мне перешил матрос Назукин и которые только что ко мне принес. Вопросы ко мне есть?

«Быстро, позови их! Бегом!» — скомандовал голос за дверью второму, безгласному.

Назукии тем временем выхватил из-под стола утюг, сорвал с брюк пояс и, прихватив поясом утюг к пакету, кинул все это в иллюминатор. Раздался сильный плеск. «Хорошо еще что бортом не к пирсу стоим», — подумать успел поручик.

— Что вы там выкинули в окно?! — взвился голос за дверью. — Я все слышал! Это улика против вас, поручик!

— Слушайте, вы! — весело крикнул Несвитаев (в минуты опасности на него почему-то накатывала веселость). — На судне нет окон! Есть иллюминаторы, в один из которых я сейчас выбросил бутылку из-под сан-рафаэля — мое любимое вино, между прочим!

— Алексей Николаевич, откройте! — это голос Клочковского.

Несвитаев открыл. Оттолкнув его вбежал ротмистр, кинулся к открытому иллюминатору.

— Господин капитан-лейтенант, — обратился он к Клочковскому, — делаю официальное заявление: ваш подчиненный офицер, вместе вот с этим матросом, выбросили сейчас в иллюминатор предмет, который мы разыскиваем. Категорически требую спустить за борт водолаза, на предмет поднятия со дна оного... Взять его! — крикнул он стоящим в дверях двум жандармам, указывая на Назукина. — А вы, господин поручик, тоже арестованы. Кстати, пустая бутылка, брошенная в воду, ни за что не утонет, — вежливо добавил он и улыбнулся.

— Я ее предварительно заполнил водой, — усмехнулся Алексей, — каждый соображающий человек так делает, флотские — тем более.

— Господин ротмистр, — пробасил Клочковский, — спуском водолаза за борт по инструкции должен руководить отрядный инженер-механик. А он арестован.

— Ничего страшного. Мы ему разрешим руководить спуском из-под ареста, ха-ха, —- совсем уже обаятельно улыбнулся ротмистр от жандармерии, по фамилии Крапивнин.

И тут только все обратили внимание, что в конце коридора толпятся матросы. Конечно, они все прекрасно видели и слышали.

Под воду шел водолаз первой статьи Родионов. Ротмистр Крапивнин подробно рассказал ему, что именно следует искать на дне. Из иллюминатора спустили на грунт линь с балластиной — для ориентации водолаза.

Несвитаев проверил снаряжение Родионова и посмотрел ему в глаза. Тот глянул в ответ из-за стекла шлема иронически, криво усмехнулся. И Алексей понял, водолаз сейчас найдет и поднимет с грунта пакет. Да иначе и быть не могло: инженер довольно часто наказывал Родионова за лихачество, а два дня назад вкатил ему, великому бабнику, месяц без берега и собственными ушами слышал, как водолаз внизу, в кубрике, сыпал нецензурщину в его, Несвитаева, адрес и божился расквитаться с офицером при случае. Вот случай и представился...

Ровно через минуту Родионов дал сигнал на подъем. В руках у него была бутылка с красивой, протравленной на стекле надписью «San Rafaell». Его спускали еще три раза, и водолаз всякий раз возвращался с грунта точно с таким же трофеем. Несвитаев глянул на него после третьего подъема очень удивленно. Родионов в ответ подмигнул. Крапивнин нервически хрустел пальцами, матросы ухмылялись, а Клочковский заявил:

— По инструкции Родионову сегодня под воду больше спускаться нельзя, а другой водолаз болен.

И все же Несвитаева и Назукина арестовали. Их везли вместе, в одном полицейском фургоне. Назукин поглядывал на Несвитаева виновато, тот на матроса — досадливо.

Ну мог ли неприкаянный поручик корпуса инженер-механиков флота Российского предполагать, что имеет честь ехать в одной полицейской карете вместе с будущим первым Народным Комиссаром просвещения Крымской советской республики!

Вечером был допрос. Вел его старый, высохший, с оттопыренными как у летучей мыши ушами следователь в цивильном платье. Говорил он вяло, очень медленно и после каждого ответа Несвитаева долго молчал. Вообще впечатление было такое, что он туго соображает. Зашел улыбчивый Крапивнин, дружески подмигнул Несвитаеву, протянул какую-то бумагу летучей мыши, шепнул что-то на ухо, вышел. Следователь медленно читал бумагу, беззвучно шевеля губами, потом, ни слова не говоря, протянул ее Несвитаеву. Это был лист с показаниями, записанными якобы со слов Назукина. Внизу стояла подпись, но Несвитаев подписи Назукина никогда раньше по видел. Из бумаги следовало, что Назукин по сговору с господином инженер-поручиком выбросили за борт пакет с прокламациями, привязав к нему... несколько заполненных водой бутылок из-под сан-рафаэля.

Несвитаев весело рассмеялся. Он понял, бумага — фальшивка, его берут на пушку. И потребовал себе несколько листов чистой бумаги. Чтобы (тут он сделал паузу) написать жалобу Морскому министру на незаконный арест флотского офицера. Следователь уставился на него широко распахнутыми, ничего не понимающими глазами. Несвитаев готов был поручиться, что явственно слышал, как шуршали извилины под высохшим черепом летучей мыши, переваривая услышанное. Наконец, минут через пять, мысль у следователя вызрела и вылилась в предложение господину поручику обдумать все хорошенько до утра.

...Ночью, когда люди спят, из потаенных глубин моря выползает на берег Нечто — без формы, скользкое, кольчатое — и, не мигая, глядит холодными глазами на желтые огни приморского города. Огни истаивают, гаснут, глаза тускнеют. Когда в них тухнет последняя желтая искра, они становятся свинцовыми и, не отражая звезд, затягиваются плотной кожаной пленкой-роговицей. Тогда Нечто без всплеска уходит в черные морские хляби, оставляя на мокром песке три борозды Непостижимости... Если смотреть на Нечто сбоку, откуда-нибудь из-за скалы — это еще ничего. Но, окажись ты в створе желтых огней города и немигающих тусклых зрачков — вмиг, пронзенный ледяными иглами антимира, перестанешь быть самим собой и, с парализованными мышцами, с застывшим в ком снега дыханием, истаешь, электронно расструишься в стройном хоре Бесконечного... Алексей знал об этом, ибо видел уже однажды фантастическое Нечто. В детстве. Когда тяжело болел. Но тогда он находился за скалой. А сейчас — кругом гладь, негде спрятаться. И смутная сила толкает его к страшному створу. Ноги будто водорослями перехвачены. Но совсем не страшно. И растет в душе удалое, отчаянное, бесшабашное — бросить вызов Вечности. ПБЯНИТ возможность заглянуть в тусклую непостижимость немигающих рептильных глаз. Рассмеяться в эти глаза. Глаза — коридоры? Куда?.. Какое бешеное счастье: пусть в последний миг жизни, но — коснуться Тайны! И Несвитаев решается. Шаг — и он в створе! Ослепительный сноп ледяных лучей, и гулким медным эхом откуда-то сверху: «Несвитаев... Несвитаев!.. НЕСВИТАЕВ!»

— Да очнитесь же, наконец, Алексей Николаевич!

Солнечный луч через кованую оконную решетку слепил, но, осенний, на излете года, не грел. Алексей приподнял голову, сед на топчане. Рядом на табурете — Ламзин. Как всегда, румяный, с красивым, умным лицом.

— Вот и отлично-с. Всегда приятно встретить старого знакомого.

Полковник наклонился, чуть коснулся колена Несвитаева.

— Алексей Николаевич, ротмистр Крапивнин, э-э... несколько переборщил, а может, поторопился просто? Шучу, шучу... Но вы тоже хороши. Во время политического сыска пуляете в иллюминатор нечто подозрительное — и это при закрытых, прошу заметить, дверях. Не впуская представителя правопорядка! Несмотря на его настойчивые требования. Слово и дело государево — не шутка. А вы, Алексей Николаевич, все шутить изволите. Я, право, ценю юмор, но у вас прямо-таки болезненное тяготение к особенному, рисковому юмору...

Они смотрели друг на друга и улыбались: Несвитаев натянуто, однако чуть вызывающе, Ламзин — иронически, покровительственно.

И каждый думал свое.

Несвитаев. «Господи, раньше я никому никогда не лгал и гордился этим. Даже кичился. Думал, говорить правду, если она даже во вред тебе, — смелость, благородство, а лгать — трусость. Просто, наверное, раньше никогда не сталкивался с врагами. Говорить правду врагу, когда ты всецело находишься в его власти, — красивая глупость, а если этим ты еще ставишь под удар кого-то, — подлость, предательство. Стоп. Ламзин — враг? Когда же он стал врагом? Он — хитрый, подлый, неприятный человек. И только. Нет, он враг. Но он же представитель Власти?! А я ему лгу. Значит, я против Власти? Я — с ними, с Назукиным и Бордюговым? Нет... или... Но я же офицер! Я давал присягу! Долг, совесть, честь, здравый смысл — как же трудно выбрать меж вами, если хочешь продолжать уважать себя! И все-таки я сейчас выскажу этому голубому подлецу все, что о нем думаю! Нет. Бойся первых порывов, они самые благородные. Вот я и научился уже лавировать в жизни. Лгать. Радоваться этому или скорбеть?»

Ламзин. «Господи! Ну что я связался с этим теленком! Будто у меня забот нет других. К политике он имеет отношения не больше, чем новый турецкий султан, Абдул Гамид, к пожару в Свято-Митрофаньевской церкви, что намедни полыхнул из-за пьяного церковного сторожа. Несвитаев — простоватый, весьма недалекий, хоть и строптивый парень. Даже, пожалуй, не без благородства. А что есть благородство? Так называемое благородство — непозволительная роскошь для умного, делового человека. Благородство — это идеализм, сиречь глупость, атавизм. Однако этот — простоват, но отнюдь не глуп. А может быть, он не такой уж и теленок, каким его считает Кира?