Всплытие. Звездный час "Весты"

Ерунда! Благородство и ум несовместимы! Признайся себе, Ювеналий Логинович, ты ведь ищешь повод зацепить его на крючок. Зачем? Чтобы сломать его? Сломать его гордость, самолюбие, достоинство, которые так задели тебя в нем. Гордость и достоинство — не для таких телят, у таких как этот — кроме кичливой офицерской бравады, за душой ничего нет. А он пыжится! Мало того, пытался, сопляк, тогда, у Ветцеля, намекать на мою связь с Агафоном! Откуда, однако, он пронюхал? Даже Кира об этом не догадывается. Нет, Несвитаев не теленок. А если и теленок, то бодливый. А бодливым ломают рога! Ну! Хватит артачиться! Повинись, сломись передо мной — и валяй на все четыре стороны! Молчит... А бабы его любят. Нынче ночью две просили за него. А за что любить-то его? Не красив — во всяком случае, со мною не сравнить. А меня вот не любят. Спят со мной, стервы, а не любят! Боятся потому как».

— Так что же, Алексей Николаевич, — прервал затянувшееся молчание жандарм, — покончим с юмором? Али и впредь скоморошничать будем?

— Меня не тянет, Ювеналий Логинович, дискутировать с вами на предмет юмора в этой... юмористической обстановке!

— Зато меня теперь тянет!

— А я не желаю, и все тут!

Глаза полковника сузились, подернулись свинцовым налетом. «Совсем как у рептильного Нечто», — подумалось поручику. Ламзин притопнул ногой.

— А ну, на пол тона ниже! Господин березовый офицер! Здесь я, и только я, желаю что-либо или не желаю! ...Кажется, господин поручик не совсем понял — где он находится, с кем имеет дело и в какое положение ставит самого себя.

— Напротив! Теперь я окончательно понял, с кем имею дело!

Они с вызовом смотрели друг на друга. В упор. Уже начисто отрезав малейшую возможность примирения. И оба прекрасно сознавали это. И еще оба понимали, что силы неравны. И Ламзин вдруг уступчиво улыбнулся и сделал ладошками пространный жест.

— Ну что же. Вы свободны, господин поручик. Пока свободны.

И оба усмехнулись. Каждый считал себя победителем в этой нешуточной игре. И Несвитаев вдруг отчетливо понял, что не хочет, не может дальше оставаться офицером. Ему враз расхотелось им быть. (Наивный, он думал, что, сняв мундир, обретет свободу.) Ему почему-то пришел на память «Потерянный рай» Мильтона. И он усмехнулся еще раз. На этот раз — над самим собой.

Потупившись, стоял он на крыльце жандармского управления. Куда теперь?

— Алешенька!

Он поднял голову и не поверил глазам: Липа!