Нанкинская резня

* * *

Готовясь к неизбежной войне с Китаем, Япония в течение десятилетий обучала военному делу своих мужчин. Подготовка юношей к службе в японских вооруженных силах начиналась с раннего детства, и в 1930-е годы военное влияние проникло во все аспекты жизни японских мальчиков. Магазины игрушек стали, по сути, храмами войны, продавая арсеналы игрушечных солдатиков, танков, шлемов, мундиров, ружей, зенитных пушек и гаубиц. В мемуарах того времени описываются мальчишки, ведущие сражения на улицах с бамбуковыми палками вместо ружей. Некоторые даже привязывали к своей спине деревянные ящики, воображая себя героями-смертниками, взрывающими самих себя[32].

Японские школы напоминали воинские подразделения в миниатюре. Некоторые учителя и в самом деле были военными, которые рассказывали ученикам об их долге помочь Японии исполнить ее божественное предназначение, завоевав Азию и встав в ряды сильнейших в мире наций. Они учили маленьких мальчиков обращаться с деревянными моделями оружия, а тех, кто постарше, – с настоящим. Учебники стали орудиями военной пропаганды; в одном из учебников географии даже очертания Японии использовались как оправдание для экспансии: «Мы выглядим как авангард Азии, отважно выступая в Тихий океан. В то же время мы выглядим готовыми защищать азиатский континент от атаки извне»[33]. Учителя также внушали мальчикам ненависть и презрение к китайскому народу, психологически готовя их к будущему вторжению в материковый Китай. Один историк рассказывает про впечатлительного японского школьника, который расплакался, когда ему велели разрезать лягушку. Учитель ударил мальчика костяшками пальцев по голове, вскричав: «Что ты плачешь из-за какой-то паршивой лягушки? Когда ты вырастешь, тебе придется убивать сотнями!»[34]

И все же, при всем подобном психологическом программировании, суть на самом деле намного сложнее. «В японском обществе наблюдалось крайне двойственное отношение к Китаю», – замечает оксфордский историк Рана Миттер. Оно вовсе не было презрительно-расистским, как к корейцам: с одной стороны, они признавали Китай как источник культуры, из которой во многом черпали знания сами; с другой стороны – их раздражала неразбериха, царившая в Китае в начале XX века. Исивара Кандзи, творец «маньчжурского инцидента» 1931 года, был большим поклонником революции 1911 года. Многие китайцы, включая Сунь Ятсена и Юань Шикая, получали от Японии помощь и обучение как до, так и после революции. Японцы также финансировали образовательную программу «Боксерское возмещение» и больницы Додзинкай для китайцев, а такие ученые, как Токио Хасимото, по-настоящему ценили китайскую культуру. Работавшие в Китае специалисты министерства иностранных дел Японии и военные часто были прекрасно обучены и глубоко осведомлены о стране[35]. Однако эти знания и соответствующее отношение редко передавались обычным солдатам.

Исторические корни милитаризма в японских школах уходят к временам реставрации Мэйдзи. В конце XIX века японский министр просвещения заявил, что школы существуют не для пользы учащихся, но для блага страны. Учителей начальной школы готовили подобно военным-новобранцам, поселяя студентов в казармы и подвергая их жесткой дисциплинарной и идеологической обработке. В 1890 году вышел императорский рескрипт об образовании, где излагался этический кодекс, которому должны были следовать не только ученики и учителя, но и все японские граждане. Рескрипт являлся гражданским аналогом японских военных кодексов, в которых ценилось прежде всего подчинение власти и безусловная преданность императору. В каждой японской школе экземпляр рескрипта хранился на видном месте рядом с портретом императора и каждое утро извлекался для прочтения. Известны случаи, когда учителя, случайно запнувшиеся на словах при прочтении рескрипта, совершали самоубийство, чтобы искупить оскорбление священного документа[36].

К 1930-м годам японская образовательная система стала полностью регламентированной и не допускала отклонений. Посетитель начальной школы мог с приятным удивлением наблюдать, как тысячи детей размахивают флагами и маршируют в ногу стройными рядами; он вполне отчетливо видел дисциплину и порядок, но не ту жестокость, которая требовалась для их поддержания[37]. Для учителей обычным делом было вести себя подобно садистам-сержантам, давая детям пощечины, избивая их кулаками или колотя их бамбуковыми и деревянными мечами. Учеников заставляли таскать тяжести, сидеть на корточках, стоять босиком на снегу или бегать до полного изнеможения по игровой площадке. И в то время в школах было не встретить возмущенных или даже просто озабоченных родителей истязуемых детей.

Давление на школьника усиливалось, если он решал стать солдатом. Жестокая муштра и безжалостное следование иерархии обычно выбивали из него все остатки индивидуализма. Послушание расхваливалось как великая добродетель, и чувство собственного достоинства сменялось ощущением своей ценности как маленького винтика в едином большом механизме. Чтобы окончательно подавить личность ради общего блага, офицеры или старшие солдаты часто беспричинно избивали новобранцев, в том числе тяжелыми деревянными палками. По словам автора Иритани Тосио, офицеры оправдывали несанкционированные наказания словами: «Я бью тебя не потому, что я тебя ненавижу. Я бью тебя потому, что забочусь о тебе. Думаешь, мои руки распухли и в крови оттого, что я сошел с ума?»[38] Некоторые юноши умирали в столь жестоких условиях, другие кончали с собой, но большинство превращались в закаленные сосуды, куда военные могли влить новый набор жизненных целей.

Не менее ужасающим был и процесс обучения будущих офицеров. В 1920-е годы все кадеты должны были пройти через Военную академию в Итигае. Своими переполненными казармами, неотапливаемыми классами и скудной едой она напоминала скорее тюрьму, чем военное училище. Интенсивность обучения в Японии превосходила большинство европейских военных академий[39]: в Англии офицер получал звание после 1372 часов учебы и 245 часов самоподготовки, но в Японии стандарты составляли 3382 часа учебы и 2765 часов самоподготовки. Кадетам приходилось жить в изнуряющем ежедневном режиме физических упражнений и занятий по истории, географии, иностранным языкам, математике, естественным наукам, логике, черчению и каллиграфии. Вся учебная программа была нацелена на совершенствование и будущий триумф. Прежде всего, японские кадеты должны были обрести «волю, не знающую поражений». Кадеты настолько боялись малейшего намека на неудачу, что результаты экзаменов хранились в секрете, чтобы минимизировать риск самоубийства.

Академия напоминала остров, отрезанный от всего остального мира. Японский кадет не имел ни личного пространства, ни возможности проявить собственные лидерские качества. Материалы для чтения подвергались тщательной цензуре, а свободного времени у кадетов просто не существовало. История и естественные науки искажались с целью создать образ японцев как высшей расы. «В течение всех этих лет они были отгорожены от всех посторонних удовольствий, интересов и влияний, – писал один западный автор о японских офицерах. – Атмосфера узкой колеи, вдоль которой они двигались, была пропитана особой национальной и военной пропагандой. Изначально принадлежа к психологически далекой от нас расе, они отдалялись еще больше»[40].