Нанкинская резня

Прибытие Мацуи Иванэ

Убийства и изнасилования пошли на убыль, когда утром 17 декабря в город прибыл для церемониального парада Мацуи Иванэ, все еще слабый после болезни. Придя в себя после приступа туберкулеза, он отправился вверх по реке на катере, а затем подъехал на автомобиле к тройной арке Горных ворот с восточной стороны Нанкина. Там он сел на гнедую лошадь, развернул ее в сторону императорского дворца в Токио и произнес тройное «банзай» императору для японской национальной радиовещательной компании: «Великому фельдмаршалу на ступенях неба – банзай – десять тысяч лет жизни!»[78] Проехав по тщательно очищенному от трупов бульвару, вдоль которого выстроились десятки тысяч радостно приветствовавших его солдат, Мацуи прибыл в отель «Метрополитан» в северной части города, где в тот вечер в его честь был дан банкет.

По имеющимся сведениям, во время этого банкета Мацуи начал подозревать, что в Нанкине что-то всерьез пошло не так. В тот же вечер он собрал совещание в штабе и приказал вывести из города все войска, в которых не было необходимости. На следующий день западная пресса сообщила, что японская армия участвовала во всеобщем заговоре молчания против Мацуи, чтобы помешать ему узнать всю правду о зверствах в Нанкине[79].

Когда Мацуи начал осознавать весь масштаб насилия, убийств и грабежей в городе, он пришел в оторопь. 18 декабря 1937 года он говорил одному из своих гражданских помощников: «Теперь я понимаю, что мы неосознанно произвели на город самое худшее впечатление. Когда я думаю о чувствах и настроениях многих моих китайских друзей, бежавших из Нанкина, и о будущем двух наших стран, меня охватывает уныние. Я чувствую себя крайне одиноким в своем убеждении и никогда не смогу радоваться этой победе»[80]. Он даже выразился с некоторым сожалением в заявлении, сделанном в то утро для прессы: «Лично я сожалею о человеческих трагедиях, но наша армия должна продолжать наступление, пока Китай не раскается. Сейчас, зимой, у нас есть время на размышления. Я выражаю свое глубокое сочувствие миллионам невинных»[81].

Позже, в тот же день, когда японское командование провело похоронный обряд по погибшим во время вторжения японским солдатам, Мацуи осудил 300 офицеров, командиров полков и других, за насилие в городе. «Никогда прежде, – писал японский корреспондент Мацумото, – начальник еще не устраивал своим офицерам столь серьезный разнос. Военные не могли поверить, что Мацуи мог так себя вести, поскольку один из присутствовавших офицеров был принцем императорской крови»[82].

В воскресенье 19 декабря Мацуи перебрался в загородную штаб-квартиру Асаки, а на следующий день отправился на эсминце в Шанхай. Но, оказавшись там, он совершил еще более шокирующий поступок, поделившись своими тревогами с «Нью-Йорк Таймс» и даже рассказав американскому корреспонденту, что «японская армия, вероятно, сегодня самая недисциплинированная армия в мире»[83]. В том же месяце он отправил смелое послание начальнику штаба принца Асаки. «По слухам, беззаконие продолжается, – писал он. – Воинскую дисциплину и моральный дух следует тем более строго поддерживать, поскольку нашим командиром является принц Асака. Любой, кто ведет себя неподобающим образом, должен быть сурово наказан»[84].

Во время празднования Нового года Мацуи все еще был недоволен поведением японских солдат в Нанкине. За тостом он признался одному японскому дипломату: «Мои солдаты совершили нечто дурное и достойное крайнего осуждения»[85].

Но убийства продолжались. Похоже, даже Мацуи был не в состоянии их остановить. Если верить тому, что рассказывал Мацуи годы спустя, короткий визит в Нанкин заставил его прослезиться перед своими коллегами. «Сразу же после поминального обряда я собрал высших офицеров и разрыдался перед ними от злости и бессилия, – рассказывал Мацуи буддистскому исповеднику перед своим повешением в 1948 году. – Там были… как принц Асака, так и генерал-лейтенант Янагава. Я сказал им, что все было потеряно в одно мгновение из-за зверств солдат. И можете представить – даже после этого солдаты надо мной смеялись»[86].