За Русью Русь

11.

Что есть русский человек и почему в нем как бы нечаянно, ни от чего не зависимо, вдруг затомит на сердце, и сделается грустно и одиноко среди людей, и невесть куда, в какие дали потянет, и он не станет никого слушать, а повелит вывести из конюшен любимого скакуна и, никому не сказавшись, выедет за городские ворота и, провожаемый удивленными взглядами несущих службу на валу, будет долго скакать незнамой дорогой, ничего не видя окрест, но черпая из души своей?.. Так и Владимир… Проснулся поутру, постельничий тут как тут, великокняжьи людишки поспешают к нему всяк со своей приглядой, спрашивают, в сладкоречии обгоняя друг друга: как почивалось да много ли чего открылось во сне?.. Скучно. Может, потому и накатило томление по дальнему, несбывшемуся?..

На ночном столике в светлице лежала серебряная серьга, с вечера Владимир долго разглядывал ее, перебрасывая с ладони на ладонь, потемневшую, с белыми крапинами. По слухам, Ярополк отыскал серьгу в Запорогах, на горестном месте, где от печенежской, а может статься, от хазарской стрелы, травленой степным зельем, принял смерть Святослав. Ах, отец, отец, могуча и пространна слава твоя, по сей день не угасла, не распылилась в летах!

На дружинном пиру Владимир слышал от мудрого сказителя бывальщину о походах Святославовых, про то, что велика была сила духа предводителя русских воинов, так велика, что не поднять никому, она не только от меча, но и в слове его, было оно разяще… И царьградские высокородные мужи страшились слова Святославова. И печенежские и косожские воины нередко отступали без сопротивления, едва заслышав Его. Потому и принял смерть Великий князь, оставшись в малооружьи, что заболел в те поры, когда раскинул свой шатер близ днепровских порогов, и голосом ослаб. А не то не пировать бы печенегам у кургана, насыпанного над его могилой.

Ах, отец, отец!.. Приехал однажды в Ольговы терема в Берестечье, веселый, с малой дружиной, увидел Владимира, мальчонку еще, до стремени едва дотягивал, сказал:

— Воин растет. И сесть ему уже ныне в седло!

Старший дружинник подвел мальчонку к своему коню, подкинул в седло… И — гикнул. Когда бы не застучавшее в крови, от дедов и прадедов, не совладал бы с конем Владимир, резвый попался, с места взял в намет. Но то и хорошо, что уже тогда мальчонка часто воображал себя на боевом коне, и он не растерялся, и даже был доволен, заслышав гулеванный свист ветра, не поспевающий за ним. Это уж много спустя поменялось в нем, и не сильно-то радовало, когда выпадала надобность водить рати. Он, конечно, никому не показывал и виду, что происходит в нем, стоит ему облачиться в боевые доспехи, даже себе не признавался, отгонял примелькавшуюся мысль… Он, кажется, заметно отличался от людей в ближнем окружении, был совсем не то, что они хотели бы видеть в нем. А иначе почему бы Добрыня иной раз хмурился, наблюдая за ним? Владимир замечал неудовольствие дядьки, и желал бы, чтобы оно стерлось, но что-то в нем противилось этому намерению, и он едва только и мог совладать с тихой душевной потребой. А со временем уже и не боролся с нею, упрятывал в себе, но чаще охотно отдавался сей потребе и выискивал в душе, и радовался найденному. В ней были грусть, странная, непричинная, вдруг нападавшая на Владимира, и утягиваемость к иным мирам, которые, он верил, существовали в дальнем издалече и манили страстно и сильно.

Владимир мог наблюдать то, о чем многие из людей и не догадывались, как если бы он понимал больше отпущенного человеку Божьей волей. И было непросто соединить зримый мир и те, что рождались в воображении, но скорее даже не так, скорее, существовали на самом деле, а воображение лишь постигало их. Иначе почему бы посреди ночи, а часто и ясным днем ему открывалось дивное небесное сияние? Сияние, разливаясь широко, шло не от знакомых сызмала Богов, а от какой-то другой силы. Он мучительно искал в памяти хотя бы слабую подсказку, способную объяснить происхождение этой силы, ее изначальность, и не находил… Но не огорчался, и даже больше, когда неоднозначные мгновения, обрывающие земную притяженность, приглушались, отодвигались на край памяти, на сердце делалось умиротворенно, точно бы он прикоснулся к благость дарующему. Но случалось и по-другому, когда не то чтобы тоска накатывала, он не совсем понимал, что это такое, сызмала укрепившись в мысли, что и в худшую пору не нужно подталкивать себя к кручине, а что-то близкое к ней. Еще волхвы говорили, когда об руку с матерью Малушей он хаживал в Богоздань, в святище[7], чтимое не только дреговичами, в чьих землях и поднято, а и всеми русскими племенами, что уныние дается людям в погубление сущего в них, оттого и надо бежать от него, яко от лютого зверя… Видать, он тверд был в памяти уже и тогда, в малых летах, раз не заглохло по сию пору, и ныне поднялось из глубины… Да, да, не то чтобы тоскливо делалось Владимиру, а как-то неприютно в привычном окружении. Вот и ныне, когда вошел в Большое сидение и увидел княжье разное, и ближнее, и дальнее, знатное родом и малое, и Добрыню, примостившегося во главе стола, широкого в кости, крепкого, заматеревшего в правлении русскими землями, зычного голосом, сладкомысленного, что-то вдруг точно бы толкнуло Владимира в грудь, да сильно, до надсады, она аж в спину стрельнула. «Тьфу ты! — сказал мысленно. — Окаянство!..» Намеревался привычно неторопливо и домовито пройти к своему в застолье месту, но оглядел высокое правление, примолкшее при его появлении, и раздумал… А потом сделал то, что сделал, и теперь мчался на взопревшем скакуне по обезлюдевшей, тяжелой и едва углядываемой дороге. Но и теперь он размышлял не об этой, нечаянно легшей лесной дороге, а о том, что происходит с ним, и что толкнуло его в путь. И опять в мыслях он был рядом с отцом, отчего-то вспомнилась кормилица Святослава, остаревшая, с отечным морщинистым лицом, худотелая деревлянка с черными, остро и неприязненно смотрящими глазами. И время спустя она не поменяла своего мнения о нем. Однажды он спросил у нее: отчего она сердится? Кто обидел ее? Иль она нуждается в чем-то? Если же так, он поможет по старой памяти. Старуха не ответила, лишь по лицу ее пробежала тень.

Сколь уж зим минуло, как он сел князем в Киеве! Во многих землях к нему благорасположены, спокойно приняли его верховенство, а вот в деревлянах он все не обретет понимания, там его часто упрекают за отступление от отцовых устоев: мол, все рад бы поломать, чего не успела поломать княгиня Ольга. Так и говорят. А что же он?.. А он и не поймет, в чем его вина? Но думает, что нету ее вовсе, и влеши, и хуране, и другие деревлянские роды говорят о нем напраслину. А вот недавно слух добежал до Владимира, что волхву Череде было видение, и в том видении предрекалось Великому князю киевскому стать погубителем веры отчичей, вроде бы минет малое время, и душа Владимира уйдет в отступ и оскудеет, и сие оскудение опахнется ветрами. Большой воевода тоже услышал про это и пришел в светлицу, грозен видом, спрашивал согласия на то, чтобы взять, не медля, волхва и предать смерти за чернословье. Но Владимир сказал: «Нет!..» Это было в первый раз, когда он не согласился с Добрыней. Тот растерялся, в крупном строгом лице отметилось что-то несвычное с ним, слабое, и Владимир, смутившись, опустил глаза, и тут услышал:

— Я, княже, не тебе служу, но матери Руси!

Холодом потянуло на Владимира от слов, облитых досадой, стало неприятно. Что же, Великий князь не хозяин в своем дому?

Отношения между ними с той поры, пускай и в малости, приметной со стороны, подернулись напрягой. Большой воевода понял, что Владимир не отрок уже, прислушивающийся к каждому его слову, он вошел в лета, и ему хочется вершить дело по-своему. И Владимир не стремился поменять тут что-то отчасти еще и потому, что Добрыня и сам ничего не предпринимал, осознав, что прежнего не воротишь, а еще то, что появилась необходимость действовать иначе, мягче и осторожней, щадя самолюбие Великого князя. Нелегко Добрыне смириться с тем, что ныне он сделался не совсем то, что был прежде, но внешне это никак не отразилось на нем, он оставался в деяниях тверд и надежен, только теперь они как бы принадлежали не ему одному, а еще и Великому князю.

Владимир ехал долго, но не замечал времени, которое истачивало день, как не замечал и того, что скакун под ним теперь шел медленной рысью и то и дело пытался вырвать поводья из рук наездника.

Вороному не очень-то глянулось в таежном нелюдьи, косил глазом, точно бы опасаясь встречи с лесным зверем. Для опаски были основания: еще на прошлой седмице волхвы провещали о Пробуди, а это значило, что медвежье племя покинуло берлоги и разбрелось по таежным уремам, оголодавшее за зиму, и, не приведи Господь, в такую пору встретить и самого слабого из этого племени. Не привыкши к одиноким, без сопровождения, ездкам, скакун чувствовал себя не совсем уверенно. Понемногу его неуверенность передалась хозяину. Во всяком случае, скакуну так помнилось, а не то отчего бы наездник начал беспричинно натягивать поводья и поглядывать по сторонам, словно бы не понимая, почему оказался в этом месте, а не в каком-то еще, где было бы не так сумрачно. Владимир и вправду какое-то время пребывал в легком смущении, потом пришпорил скакуна и за полдень въехал в оселье, посреди таежного нелюдья неожиданно открывшееся взору, зажатое высоко взнесшимися над ним деревьями. Тут что-то происходило. Еще при въезде Владимир услышал заунывное пение и подумал, что хоронят кого-то, и не ошибся. Возле одного из жилищ, низкого, приземистого, вросшего в землю бревенчатыми суставами, так что навершье едва ли не сровнялось с нею, стояла телега, а в ней лежал покойник, с ног до головы накрытый рогожей. Тут же, сбоку от почившего, копье и щит, соха рукояткой к низу… И все это обильно посыпано пеплом из отеческого очага.

Плакальщицы выстанывали спокойно и ровно, непоспешающе, сходно с их ремеслом, привычные слова о месте, которое занимал усопший среди людей, и о долгом пути, что предстоит ему пройти еще, прежде чем он обретет новую жизнь.

К Владимиру подошел низкорослый старик на слабых кривоватых ногах и, щурясь, впригляд, легко, неутруждаемо ничем, никакими догадками, оглядел всадника, переталкиваясь босыми пятками на холодной твердой земле. Воистину — чернопят из деревлянских весей, тут все, и малые дети, от бойкого, обдуваемого ветрами Протайника до тихого, приморенного первыми заморозками Листопадника, а то и до той поры, пока не осыплет снегом, не вспомнят даже про легкую обувку.

Старик, помедлив, спросил:

— В какие дали торишь тропу, добрый человек?

— К Владыке Богомилу, — сказал Владимир, только теперь осознавая, что он действительно хотел бы встретиться со старым волхвом, которого третьего дни Владыка Провид, полянин, в беседе с ним назвал Вещим.

Богомил ждал Великого князя. Он сидел у входа в пещеру в оленьей шкуре и держал в руках пергамент со священными письменами от Велеса. У ног его дремала большая черная птица, спрятав под крыло голову и сделавшись недвижной. Она жила еще в те поры, когда учитель Богомила был молод и старательно искал истину, не зная, что она вне пределов отпущенного человеческому разуму. Она есть совершенство, а пределы совершенного лишены жизни.