За Русью Русь

13.

Жизнь в Заславье протекала тихо и несуетливо, по раз, и, как думала Рогнеда, навсегда заведенному порядку. В нем она долго не могла отыскать своего места. Нет, этот порядок не отодвигал ее в сторону. Напротив, тут все вроде бы подчинялось ей, она была госпожа, и, как пожелала бы, так все и вершилось бы в теремах и в округе. Но у нее не возникало такого желания, она не хотела бы видеть ни в чем перемены, точно бы опасалась чего-то. А и впрямь было что-то такое в душе, словно бы жил в ней еще и страх: а что как поменяется вокруг и ей станет пуще прежнего горько. Странно, точно бы все, что Рогнеда уже претерпела, имело какое-то другое свойство. Но ведь это не так, и вот уже на протяжении многих лет она не может унять боль на сердце. Она все помнит, как если бы это произошло на прошлой седмице. И среди ночи Рогнеда вдруг проснется и еще долго не придет в себя, все-то стоит перед глазами убитый отец, он что-то говорит и как бы даже укоряет, словно бы и она повинна в несчастье, которое случилось с ним и с его сыновьями. И она старалась ответить, но не могла найти нужных слов, они пропадали, оттеснялись, вроде бы им неприятно принадлежать ей, несущей вину в себе. Но разве есть и ее вина? Или она появилась позже?..

Рогнеда спрашивала у себя и про это, но спрашивала не твердо и настойчиво, а с какой-то странной неуверенностью. Хотя отчего же странной? Если бы она проявила упорство, то и нашла бы другое объяснение. Но в том-то и дело, что противно сущему в ней, предполагающему твердую определенность даже по отношению к тому, что мало касаемо ее, Рогнеда, впрочем, не всегда осознанно, не стремилась к этому. В ней скрыто от нее самой жило лукавство, а может, что-то другое, но если даже лукавство, то лишь из боязни оказаться никому не нужной в мире, чуждой и слабому проявлению жизни. Она, верно что, в моменты высшего проявления духа сознавала это и смущалась и никого не хотела видеть, и, запершись в светлице, подолгу сидела одна, и все думала, думала, да не о ближнем, а о том, что ожидает ее впереди и надо ли подвигаться по летам?.. И это были не лучшие минуты в ее жизни. Но в последнее время, стоило приехать Владимиру, на сердце страгивалось. Не сказать, чтобы ее радовал его приезд, как не сказать, чтобы не радовал, кажется, тут черпалось и с той, и с другой стороны. И все это отображалось на лице Рогнеды, строгом и чистом, оттеняемом легкой, розоватой смуглотой, которая удивительно шла ей, привнося облагороженность и предавая чертам лица некую возвышенность, отмечаемую не только в ее окружении, а и теми, кто мало знал ее. С приездом Великого князя Рогнеда становилась чуть более суетливой, она досадовала на себя, но и поделать ничего не могла с тем, что выплескивалось из сердца. Она как бы утрачивала власть над чувствами и, неуправляемые ею, сильные и властные, они подталкивали ее к Владимиру, про кого и теперь она не сказала бы, что он люб ей, впрочем, равнодушия тут тоже не проглядывало. В ее отношении к нему многое ею не понималось, точно совершалось не по собственному разумению.

Рогнеда знала, после того, как Владимир уедет, на нее снова нахлынут воспоминания и сомнут ту едва зародившуюся радость от встречи с человеком, кто противно ее желанию стал ей мужем, но кто мало-помалу растапливал ее неприязнь к нему, и даже больше, теперь уже занимал в ее сердце свое место, и место это делалось все заметней, в особенности после того, как она понесла.

Рогнеда родила сына и назвала его Ярославом, и это был сын виновника гибели ее отца и братьев. И, может, поэтому в ней так трудно и мучительно просыпалось чувство матери. Помимо того, что Рогнеда знала с малых лет, а это касалось хотя бы обычая, по которому победитель брал все, чем владел побежденный, в том числе и жен его, и детей его, в ней еще жило по-своему понимаемое, то есть не совсем так, как это сознавалось в ее окружении, чувство справедливости. Она, сколько помнит, с откровенной настороженностью относилась к тем, кто, выйдя победителем в сражении, представал перед нею, горделиво блестя очами. Она и отцу могла сказать о ненужности той радости, что жила в его глазах в эти мгновения. И отец не понимал ее, как не понимали братья, уже вкусившие радость Победы. Они посмеивались над нею и не старались отыскать себе оправдание, оправдание жестокости, что непременно соседствует с Победой. И, когда они потерпели поражение и теперь уже наступил их черед покинуть мир, она не увидела в их глазах ничего, кроме досады, что все так несчастливо закончилось, не отметила и слабого желания поменять в своей судьбе. Они приняли смерть так, словно бы ничего иного не ждали, единственное, что их беспокоило, так это то, сумеет ли она, столь любимая ими, смириться со своей участью и не воспротивиться древнему обычаю. У нее в ту пору возникло ощущение, что люди во многом живут не так, как могли бы жить. Но в том-то и дело, что они подчиняемы чему-то еще, сильному и глубинному, властному над их душами. И она приняла насилие над собою, хотя и не с той покорностью, как ее сверстницы, и это было в удивление тем, кто оставался с нею, и победителям: кто-то даже сказал, когда отроки выводили Рогнеду из светлицы:

— А глаза-то… глаза-то лютые!

Она помнит, она все помнит, только и то верно, что память в ней уже не так ослабляюще сурова, память подустала, попритерлась к жизни, и уже не всегда в возмущение ее чувств, рядом появилось что-то другое, как бы даже в противодействие возмущению, в ослабление его.

Рогнеда долгое время не признавалась даже себе, что с каждым приездом Владимира в Заславье, она все больше оттаивала по отношению к нему, и вот наступил момент, когда противно всему, что думала о нем, на сердце стронулось, не заметить этого она не могла, после чего стала неприятна себе. Кажется, в ту пору, проснувшись посреди ночи, она вдруг почувствовала, что в светлице есть еще кто-то, кроме нее, и это не Владимир и не маленький Ярослав, а кто-то невидимый, но отчетливо сознаваемый ею, может, отец ее. Впрочем, Рогнеда еще сомневалась, он ли это?.. Все же время спустя перестала сомневаться. Однажды было речено нечто от видения чуть хрипловатым и непоспешающим голосом отца; в его словах она не уловила ничего опахивающего неземным духом, только горькое сожаление, что не сложится судьба у нее, и опалят ее злые ветры, и долго еще она не найдет пристанища своему сердечному естеству. Появлялись и позже тени близких, и всегда при встрече с ними утеснялось на душе у нее. И вот эта колеблемость между радостью, что противно ее воле возжигалась при встрече с Владимиром, и ночными, пускай и нечастыми посещениями теней, мало-помалу поломали в ней, внесли беспокойство. Впрочем, имея характер сильный и твердый, Рогнеда постаралась, чтобы этого не заметили в окружении. Даже самый близкий Рогнеде человек, убеленный сединами Видбор, осознавший бесполезность для душевного восхождения праздной жизни, ни к чему не влекущей, только к погублению сущего, и отдавший свое добро святищу в Турове, не разглядел в ней перемены. А ведь у Видбора глаз зоркий, от него мало что укрывалось. Впрочем, в одной из бесед с Владимиром он однажды сказал, что после того, как отодвинулся от мирской жизни, унял властность, бушевавшую в нем, и приблизился к сердечной умиротворенности, в нем сильно поменялось, и он уже не отыскивал в людях противное его сути, боясь утерять то, что вставало перед внутренним взором, сокрытое для большинства людей, как бы даже призрачное, в леты грядущие уходящее. Он видел еще не восшедшее над землей, еще пребывающее в утенении меж человеками, и все в душе трепетало, и не то чтобы исполнясь радости или великого огорчения, а как бы ускользающе прикасаясь к нему, когда по прошествии времени не сразу и скажешь, что привиделось и куда все исчезло. Он потому и Заславье выбрал местом своего проживания, что тут тихо и спокойно и не так людно. Селище стояло в стороне от мирских дорог, возле днепровского мелководья, подтопившего прибрежные леса, отчего те обмякли, обвисли изжелта-серыми корявыми ветвями и уже истаяли в жажде подравняться к сородичам, чтобы не утерять солнечного света. Прислоненное к серому, взявшемуся над долиной лысой вершиной каменистому взлобью, Заславье являло собой место и вправду уединенное, дивно заросшее высокой травой. Так было до той поры, пока Владимир не повелел воздвигнуть тут терема для Рогнеды согласно ее воле, по какой-то непонятной для него причине выбравшей это место. Она так и не сказала ему про это. Наверное, еще потому не сказала, что и сама едва ли догадывалась, отчего у нее появилось такое желание, ведь сюда даже скоморохи не забредали в прежние леты, а коль скоро забредали, то норовили поскорее уйти отсюда, точно бы ощущали тут что-то несовместное с их душевной укладностью. Надо сказать, что беспокойство испытывали здесь не одни скоморохи, бредущие, долго нигде не задерживаясь, от огнища к огнищу, от оселья к оселью, часто чернотропьем, едва ли не звериным чутьем угадывая нужный путь, но и люди оседлые, волею случая или по необходимости заброшенные в эти места. Вдруг в них просыпалась тревога, и они не умели найти ей причину и уходили. Вот и Видбор не сразу привык, он долго пребывал в сердечном неустройстве, но оно не угнетало, а как бы влекло куда-то, и он не сразу понял, куда, лишь время спустя открылось ему диковинное, и он сказал мысленно, что это к очищению души. Он и Рогнеде говорил про это, и она приняла его слова, и ответствовала, что и в ней происходит нечто удивляющее ее, подталкивающее к чему-то… В Рогнеде не было того, что в Видборе, она многого в нем не постигала и не стремилась к этому.

Видбор жил близ частокола, огораживающего селище, с того края, куда на исходе дня укатывалось солнце, цепляясь лучами за скалистые горы, обрывисто упадающие к днепровскому мелководью, там он вырыл себе землянку, тесную, коль скоро придешь к нему в гости или по какой нужде и спустишься в сырую сутемь, то и не сразу отыщешь хозяина, и немалое время будешь пребывать в растерянности. Видбор почти не выходил из своего обиталища, пребывал в размышлении, которое нередко оборачивалось созерцанием. И было созерцание в усладу ему, в усмирение чувств, они словно бы растворялись во мраке и уж ничем не напоминали о себе. Он делался частью сущего, не имеющего границ в пространстве и во времени, малой песчинкой на речном дне или слабым деревцем в огромном непроходимом лесу, или едва поднявшейся на крыло птахой, потянувшейся вослед за нескончаемой вереницей птиц, но вместе и этой вереницей, и непроходимым лесом, и каменистым речным дном. Удивительное это было состояние, отодвигающее от суетной жизни, его не страшило, что он мал, как не было торжествующе в душе, что велик, и малое, и большое принимались им ровно, как если бы и то, и другое исходило от него самого, но в то же время не являлось ничьей собственностью, а проживало в мире с сущим. Видбор в эти минуты не принадлежал себе, но чему-то еще, а вместе с тем и сам как бы являлся чем-то еще. Тут не было великого людского множества с его извечным непостоянством в мыслях и чувствах, ни самих Богов, тоже ищущих противоборства и торжествующих, когда приходило одоление супротивной стороны. Тут отмечалась удивительная ровность и постоянство и неустремленность и ко благой цели, точно бы благо уже в самом недвижении, разлитом в пространстве, и в дивном отблеске, излучаемом с немыслимых высот. В том состоянии, в котором находился Видбор, уйдя в созерцание, он ничего не знал о своем прошлом, ни о том, что представлял из себя ныне, в нем не отыскивалось и мимолетного воспоминания о прожитых днях, о тех треволнениях, что претерпел, прежде чем обрести смысл существования, о сомнениях, что одолевали, пока не покинул свою отчину в Турове, близ князя Мирослава, многие леты ходившего под стягом Великого Святослава, покоряя дальние и ближние народы, и все еще не утратившего надежду на соединение словенских племен, прозревая в этом неодолимость грядущего русского духа. Но случилось однажды так, что увиделось Видбору словно бы даже нечаянно, ничем в нем самом не подготовлено, вся ненадобность его ни к чему не влекущей, даже к слабому успокоению в себе самом, суетной жизни. Она вдруг открылась перед ним в обнаженной наготе, однообразная, жадная на желания, которым не найти удовлетворения, и, коль скоро исчерпалось одно, тут же появлялось другое, еще более отодвигающее от сердечного покоя. Нанизываясь друг на друга, они истачивали сердце, ослабляли сущее в человеке, отдвигали его от изначального предназначения. Вот, оказывается, в чем дело, не знал Видбор раньше, приняв малокняжье обличье и властвуя, часто сурово и неправедно, над себе подобными, которые тоже ни о чем не задумывались, а слепо следовали за своими желаниями, что человеку нужно совсем иное: не выпадать из потока, который есть сущее, соединившее в себе мертвое и живое, пребывающее в недвижении или в самом изначалии жизни. Далеко ли ушел человек от земного червя, не есть ли он лишь отражение хотя бы и в улучшенной форме поползновений его?!..