За Русью Русь

15.

На великокняжьем дворе многолюдно и шумно, тут и ратники, и смерды, и гончары, и плотники, и оружейники, и все они в приподнятом состоянии духа, точно бы собрались на гулевание, где перепадет испить зелена вина и меду крепчайшего. Ах, кабы так!.. Для другой надобности оторваны люди от родовых гнездовий, не для потешливой, сердцу приятной забавы, а для того, чтобы через седмицу или чуть позже встретиться лицом к лицу с неприятелем в чистом ли поле, в глухом ли заболотье, сразиться с ним, умелым в ратном ремесле. Что ж, никто на великокняжьем дворе, в людном собрании, не знает про это? Да нет, знает. Уж не однажды хаживали к ляхам и ятвягам, и в уличские земли, и в северские. И не везде и не сразу имели одоление. Бывало, и собственной кровью умывались. Только не хочется теперь никому думать про тягостное. Или не во власти сердечной поменять в себе и сказать мысленно: «Ничего со мной не случится, хотя вятичи и сильны духом, и нелегко совладать с ними? А иначе, зачем бы нашему князю во второй раз подымать на них, непокорных, свое воинство? Подобно деревлянам, упорны вятичи, хитры в воинском деле, как дреговичи, бесстрашны, как словени. Что им смерть на миру, в ратном запашье? Не к этому ли всяк из них стремится, даже пребывая при миросущем, от деда и прадеда, ремесле?..» Все, все ведомо бывалому киевскому воинству, и даже мастеровым, что со вниманием оглядывают их, прикидывая: ладно ли я снарядил своего воина, или тот, по соседству лучше смотрится, и кольчужка у него понадежней?.. И ревностью обливается сердце, и так, и этак прокручивает в уме, но все получается, что не хуже снаряжен его воин с Пасынчего конца. Тем не менее, еще долго не успокоится бедолажный и потянет его испить от душевного неустройства, пока Большой воевода не обойдет ратные ряды, как бы даже с неудовольствием оглядывая их, но ничего не скажет. Знать, пронесло…

Уж так повелось при киевском дворе со вступлением на великокняжий стол Владимира, что тут перед походом ли дальним, перед отпущением ли в полюдье, как только батюшка Днепр поскидает зимние одежды и поломает синее ледовое замирение и зашевелит волной, украсно яркой под извечно мирным и несуетным солнцем, стали устраивать смотрины войску, хотя почему бы учинять проверку ратным людям, у них вроде бы во всем порядок и нету причин для беспокойства. Но в том-то и дело, что в последнее время ко дружине в великом множестве примыкают, будто к сильной осетровой рыбине донные прилипалы, не то чтобы уж очень малые, но и не великие людишки, для них слово Владимира что свет в окошке, очищенном от слюдяной накипи, только заслышат страстное, тут же спешат на княжий двор, прихватив кто боевой топор, кто остроконечное, отцом оброненное по смерти его, тяжелое и упругое копье, а кто излавчивает отыскать булгарскую сабельку, гибкую и легкую. Для этих-то, прикипевших ко дружинному воинству, и устраивает смотрины Большой воевода, он остроглаз, ничего не упустит, и, коль приметит худобину в оружьи, то и прогонит со двора, и тут уж наперед не попадайся ему на глаза, памятлив, не прощает неурядья в воинском рукомесле.

Конечно, не велика помога от подобного люда, и не всегда выпадает в нем надобность, ныне сильна киевская дружина, пытана мечом и кровью, несокрушима и в малом числе. Но тут у Добрыни свой резон. Про это он не раз говорил Владимиру и получил великокняжье согласие. Пускай и малый люд порадеет за Владимирово дело, примет его яко свое оно есть…

Воистину осмомысл Добрыня и ликом прекрасен, высок и в плечах дивно раздвинут, седобород, с густой, посеребренной гривой упадающих на спину волос, ходит прямо, ни перед кем не склоняет головы, разве что перед Великим князем. Да и то сие примечено было недавно, после того, как въехал Добрыня в Новогород посадником. Там, наблюдая за своеволием верхних людей, в нем укрепилась мысль, что не сладит с ними, если утеряет опору в киевском Столе. Сия мысль усмирила горделивое в нем, а это оказалось непросто, он долго не находил покоя и на отчем подворье, среди близких, вот и жена Марьяна приметила в Добрыне душевную колготу и забеспокоилась, нередко спрашивала:

— Что же ты, господин мой, загрустил-запечалился? Иль обурочье наслано иль в высоких делах неукладье?

И он, привыкши ничего не утаивать от нее, тем не менее, отмалчивался, но иной раз говорил уклончиво:

— И сам не про все ведаю, но, коль прояснится в душе, то и узнаешь про это первая.

Он был ласков с женой, большой и сильной, под стать ему. Когда бы не знали про их родственные узы в русских землях, то и сказали бы, что брат и сестра они, столь сходственны внешне, да и душами давно сроднились, привыкли понимать друг друга и с ветру принесенного слова. Но и то верно, что Добрыня еще не до конца проник в суть происходящего в нем. Владимир оказался на удивление скор в познании государева дела, минуло три-четыре лета и уж не узнать его и, хотя еще принимал со вниманием советы дяди, однако ж, едва приметная отчужденность чувствовалась и в этом его внимании. То и обижало Добрыню. Он и вправду осмомысл, а не сразу догадался поменять в своем отношении к племяннику и даже на людях мог сказать неласковое, поучающее что-то, наставляющее, отчего однажды на празднование Масленицы случилось расколовшее в душе у Большого воеводы. Тогда в разных киевских концах обряжали ее, миролюбную, пели предсказательные песни:

«Сидела я у окошечка, Ждала себе милого, Не могла дождатися, Спать ложилася. Утром вставала, спохватилася: Гляжу на себя, как на птаху, Никому не надобную, одинокую…»

Да, да, теперь он вспомнил, в масленичные дни это и случилось. Тогда он спустился с сеней, где сидели за пировальным застольем Владимир и светлые князья, прислонившиеся ко Киеву, мужи. Он спустился на великокняжий двор и стал наблюдать, как званые на празднество девицы под приглядом старых мамок катали по столу широкое, с дивным узорочьем блюдо, опустив в него кто кольца, кто серьги, посмеиваясь со смущением, его углядишь сразу в девичьих глазах, в дрожании молочно-белых рук. А потом они ели кутью из пшеничных зерен, блины. Добрыня втянулся в добрые девичьи игры, хотя бы ненадолго запамятовав про все, и вослед за кем-то задиристо весело и усмешливо повторял:

«Ему рожь густа, Ему с колосу осьмна, Из зерна ему коврига, Из полузерна — пирог…» —

когда подошел к нему, окунувшемуся в давнее свое отрочество, Владимир и, положив на плечо руку, сказал легко и спокойно, как бы о малозначащем и не задевающем его самолюбия:

— Слышь-ка, дядя, в Совете всплыло, на Думе, плохи дела в Новогороде, пошаливают, речи ведут непотребные, возводят хулу на великое княжение. И вот подумал я: не вернуться ли тебе в Новогород?.. Кто, кроме тебя, сумеет навести там порядок?.. Так что собирайся, поутру и отъедешь.

Добрыня не успел осмыслить услышанное, а Великого князя след простыл. Все ж и после того, как отшумело празднество, он не пошел во Владимировы покои, хотя на сердце саднило от обиды. «Знать, княже, решил обойтись без меня? Что ж, поглядим…» Он не дождался, когда утренние лучи раздвинут темноту, изъяснят небо, а взяв с собой малое число ратников, в ночь покинул дворец.

Воистину так. В Новогороде ему явилось понимание того, что без киевского князя, без опоры на него не сладится на русской земле, и все-то будет она в великом неурядье и всяк в своей отчине станет жить по-старому, как Боги положат на душу, помня лишь о себе и не печалуясь ни о чем и не отстраняя погубляющее Русь. Но разве об этом мечталось Большому воеводе, когда об руку с юным Владимиром он вел дружины на Киев, рискуя головой? Еще неизвестно, как бы завершилось их предприятие, если бы не предательство Блуда и не сердечная слабость, проявленная Ярополком. Одни Боги ведают, почему он не поднял жителей Стольного града противу Владимира и укрылся в Родне с малой дружиной. Но, может, так и было предписано Провидением, про которое Добрыня знал, что оно сопутствует каждому деянию, даже незначительному, предвосхищая его успех или неуспех. Нет, конечно же, не сказать, чтобы он все отдавал на волю случая, тем не менее, умеренность в желаниях, свойственная ему, помогала трезво оценивать возможности как свои, так и противников, и потому он не терял головы, если даже все вершилось противно замысленному. В самые отчаянные мгновения, пускай и внешне, не для себя, а для своего окружения, для людей, что поверили ему и пошли за ним, он оставался спокоен. И благо, что Провидение чаще оказывалось на его стороне, он выходил победителем даже тогда, когда, казалось, что дело проиграно и впереди одна пустота, оглушающая все в человеке, смертная.

Добрыня жил, подчиняясь исходящему из души, определяющему его место в мире. Наверное, поэтому, приехав в Новогород, он, не сообразуясь с мнением Вече, но согласно со своей волей воздвиг на видном месте, близ вечевого колокола, кумиры Богов, выдвинув вперед Перуна. Сделал так же, как и в стольном граде. Но угадывалось и отличие. В Новогороде Добрыня возжег на кумирне небесный огонь. Он горел денно и нощно, и свет от него падал на городские площади, неся не то чтобы умиротворение, хотя наблюдалось и это, но, скорее, чуткое, изнутри напряженное спокойствие. Про это напряжение говорили и на Вече и укоряли Добрыню, что он отверг Рода Великого.

— А не будет ли от этого беды честному люду, живущему под русским небом?

И говорили столь решительно и горько, что Добрынины послухи уж подумывали, а не возгорится ли пламя гнева, не опрокинется ли на посадника, но Большой воевода однажды сам явился на Вече и утихло людское неугомонье. А после того, как Добрыня сказал, что совершаемое им не во благо ему, но всему вольному городу, стоящему на морском перепутье, служа щитом для Руси, что тому же служит и всемогущий Перун, питаемый духом отчей земли, неугомонье отодвинулось и от самых ретивых и непокорных.

Тверд Добрыня в слове, никому не одолеть его в споре. И горели костры у святища в Новогороде, и дивовался на них люд разный, а бывало, и в сомнение впадал, не увидев Рода, и подталкивал близ него оказавшегося человечка и говорил как бы даже с досадой:

— Потому и неуваженье к Роду у князя Киевского, что в Родне Ярополк на мечи поднят злыми находниками. Мутит, поди, Владимира вина перед братом?

А коль скоро сосед согласно кивал головой, то и продолжал говорящий с пущей охотой:

— Убили Ярополка близ святища у Княжьей горы, где приносили жертвы Роду. И тем обидели его смертно. Сказывали повидальники, что в ту пору вода в Роси покраснела. Окровенилась. Иль не ведали Владимир с Добрыней, что суров всемогущий Бог и с землей-матерью у него согласие крепкое? Минет малое время, и Род накажет ослушников.

Знал ли Добрыня про эти нашептыванья? Да, знал. Но старался не замечать, не подпускать близко к сердцу, других забот вперехлест. К тому же не видел ничего худого в том, что Перун поставлен на первое место среди Богов. Верно что, в русских племенах велико почтение к Роду и не просто преступить через это, от дедичей, но преступить надо, полагал Добрыня. Время такое, не отсидишься на отчем подворье. Да и он не совсем ведь отверг Рода, а передал его мощь Перуну. В иных землях и до него не искали большого различия между этими Богами, а как бы даже единили их.