За Русью Русь

17.

Сказано в древних Ведах: быть сему миру, пока не угаснет свет в душах и не отторгнутся они от сущего, которое есть начало и завершение всему. А еще в русских родах жило, передаваясь от деда к внуку, от отца к сыну, стремление к истине, как если бы она была солнечным светом, а люди — зеленой травой. Всяк, даже малоразумный, едва постигши в своем сердце, коль скоро становилось никому не надобно его проживание на отчине, вспоминал про нее, вещую, от Богов, от их всесветного разумения, когда познается не малая часть сущего, но все сразу, от дальнего, третьеводни сожженного лихими людишками вятского селища до луноподобного Ирия. Да, и не окрепший в разуме тянулся к истине в тайной надежде понять, нет, не ее, великомудрую, а собственную жизнь в приближении к ней, которая стала не в радость. И спрашивал как бы даже с обидой, приникши к сияющим стопам ее горячими губами: «Почему так?!..» О, если бы только смущенные в душе обращались к истине. Но ныне и те, кто более всех приблизился к ней, пребывали в огорчительном для высокого духа недоумении и тоже задавались вопросом: «Почему? Почему так разбросало людей, и лишь ненависть правит родами, и нету от нее даже в самых тайных местах сокрытия?» Ненависть, одна только ненависть в сердцах, чуть дай ей поблажку, она выхлестнется наружу и почнет искать поживу, и до той поры не успокоится, пока не отыщет. Разбросалась ненависть, многогрешная, и по древней земле вятичей; вот уж которое лето не утихнет, не забредет в глухие чертоги, незримые обыкновенным людским глазом, где и пребывать бы ей во тьме. Но нет, подталкиваемая желаниями, окормляемая ими, она утратила сдерживающее начало и все множится, множится. И несть этому конца! Не отыщешь селища, где бы не возжигались крады и не воздвигались бы поминальные столпы, где спознавшиеся с несчастьем жены не царапали бы себе лица в отчаянии, а то и не накидывали бы на шею крепкие льняные веревки и не отдавались бы в холодные, усохшие, но еще сильные руки древней старухи в черном, и терпеливо не дожидались бы, когда ангел смерти подведет их к высоким белым воротам и затянет петлю…

Что же случилось с вами, люди? Или солнце светит хуже? Или ветры, гонимые с Поля, пуще прежнего злы? Отчего даже требы, приносимые берегиням, оскудели и уж не радовали глаз изобилием? Отчего в святочную пору, когда остужались очаги, не просто стало добыть живой огонь, бия искряно-белым камнем об такой же камень, точно бы умерло в руках возжигающего привычное по прежним летам радостное нетерпение? Отчего даже в масленичные дни, в самый канун пахоты, когда легко и свободно дышит земля, обильно поливаемая живительными лесными ручьями, уже не отмечалось в людских сердцах светлой радости, точно бы и она утратила недавнее воссияние и ослабела, отчего и хождения с кутьей да с яйцами да с пахучим лесным медом к святому месту, где под высокими домовинами покоится прах родовичей, ныне редки и как бы по принуждению совершаемы?.. Отчего потускнел и самый день Ярилы и редко когда встретишь украсно прибранную, в шелковистых лентах, молодую березку и увидишь веселые девичьи пляски в священных дедовых рощах?.. Разве что день Рода пребывал в прежнем суровом недвижении. В сей день природа словно бы находилась в жестоком, несходном с ее сущностью, недоумении, а нередко как бы в ожидании еще пущих невзгод, почему и самые кровавые жертвы, приносимые всемогущему Богу, казались никому не нужными, чуждыми людскому духу. Все, все ныне поколеблено, сдвинуто и не отыщешь ничему благостного истока, точно бы все иссушилось, прохудилось, и на сердце горько и больно, и некуда деться от этого.

В людях наблюдалась потерянность, было такое ощущение, что они уж не принадлежат себе, едва ли не совсем утратив чувство собственной значимости, когда если и обращались к Богам за помощью, то лишь в крайнем случае, и немногое просили у всевышней силы, разве что понимания, каждый говорил мысленно:

— Об одном молю, о, Боги, чтоб осветлили мою тропу, чтоб меньше плутать мне в глухом лесу. А все другое, нужное моему роду я сделаю своими руками.

Богомил, выйдя однажды из пещеры и побродив по ближним весям, ясно уловил эту потерянность в людях, и понял, что она от злой, враждебной синему небу, силы. Еще куда ни шло, если бы она была разлита в пространстве, недолго властвует она там, рассыпается на мелкие сколки, а по прошествии времени и не сыщешь их, угасают, не успев утвердиться и в слабом следе. Плохо другое: та сила отыскала себе пристанище в людских сердцах. И не то чтобы кто-то стремился утвердить в душе нечто бесовское, нет, конечно. Но тогда почему даже с благим намерением покинувший мирный порог совершенно запамятовал отмеченное тростниковым писалом в Ильменских Ведах, что добро не укрепляется злом; как нельзя свету и тьме находиться в одно и то же время в одном месте, так нельзя возвысить никакое деяние, коль скоро оно полито кровью ближних по духу.

В вятском лесу Богомил встретил Могуту. Был тот в боевом одеянии, опоясан мечом, глаза у него горели истово. Старый волхв увидел в этом смутившее его душу, заматеревшую в сладостном покое, и сказал про свое смущение воеводе, а еще про ту, от человеков, всесветную боль, что растеклась по городищам и селищам, по всем землям русским, подобно черному мору.

— Иль тут нету и твоей вины, княже? — сурово спросил Богомил.

Вздрогнул Могута, потемнел в лице. Но не от обиды на старого волхва, хотя не осуждающего слова ждал от него, думал, что Богомил с пониманием относится к его деяниям, а оттого, что в душе нечаянно шевельнулось чуждое ему, он точно бы уловил в слове волхва от собственной своей сути, правда, еще не окрепшее, не затвердевшее. Не было ли и ему самому иной раз непросто подымать меч?..

Могута ничего не ответил старому волхву, не смог, стало грустно, появилось желание побыть одному. Но он понимал, что нынче это недоступно. Случилось так, что теперь он принадлежал не только себе, а и людям, которые поверили ему, и пошли за ним, покинув жилища. Их не так уж мало, и они не щадили живота своего в борьбе за старые свычаи и не просили пощады, когда оказывались побеждены, и умирали спокойно, как если бы за правое дело… В его дружине бок о бок воевали светлоокие деревляне, привыкшие к пешему строю и умело владеющие боевыми топорами, и смуглоликие конные ратники из дальней Смолени, и узколицые дреговичи с красными стальными кольчужками на груди, и широкоплечие, в темных железах, новогородцы, и легкие на ногу, в зверьих шкурах, вятичи… Были в его дружине и люди высокородные, старокняжьего корня, но и они не чинили ему и малого супротивства. То и поддерживало дух в нем. Но и без этого Могута не поменял бы в себе. Это уже не зависело от него, а от другой силы, про нее он не сказал бы, что она лишь благо дарующа ему ли, ближнему ли окружению. Ощущалось в ней нечто охолаживающее душу, и трудно было отделаться от чувства, что и в небесных далях не все совершается как хотелось бы, что и там происходит что-то не в утверждение сущего, но в расталкивание.

Могута подумал, что устами Богомила глаголит дальнее, придерживающее сущее в привычном устоянии, сдвигаемом в одну ли сторону, в другую ли, радость ли несущее мирскому люду, горе ли. Но смутило воина и мужа не это. Он и прежде знал, что душа старого волхва уже давно приблизилась к всесветному духу, обрела себе жилище на недоступной человеческому разуму высоте. Смутило вдруг помнившееся слабым и колеблемым вопрошающее:

— Иль тут нету и твоей вины, княже?..

У Могуты возникло чувство, что и Богомил находится в сомнении, и было это чувство горестно и тревожаще. Глядя на старого волхва, он подумал, что был прав, полагая, что и в небесных далях не все спокойно, и там наблюдается брожение, которое, достигнув земли, вызывает в людях потерянность.

Говорили в седую старину: на дедовом свычае племя стоит, и коль скоро что-то поменяется тут, то и племя если и не сгинет, то подостынет в нем дух дедичей и дурные новины полонят сердце. Жаль, что ныне в иных родах запамятовали про это и потянулись к Уставу Владимира, отчего и поломались многие свычаи: уж в ближних к стольному граду землях не возжигаются, возвещая о святых празднествах, чуть только солнце всколышет ночную темноту, огни на требищах и нету прежних помет, писанных волхвами на высоких белых столбах, окаймляющих капища, по которым люди узнавали бы, какой быть погоде, и оскудели жертвенные подношения великим Богам и злому Ляду. Все сделалось тускло и скучно, тож и в людских сердцах, подостыла в них извечная тяга русского человека к вольности. Да что там! По новому Уставу человек не часть сущего, свободная вершить свою жизнь по собственному разумению, но что-то слабое и безвольное, лишь близ Господина обретающее спокойствие духа. Ах, если бы так! Нету душевного смирения в людях, и сомнение в них становится все больше. А что как переметнется в сущее и там сдвинет?.. Иль не станет тогда в племенах и вовсе оскудело на добрые деяния?.. Потому-то и выбрал Могута свою тропу и уж не свернет с нее, как бы ни тяготила его порой сердечная неприютность. Потому-то денно и нощно он мечется с дружиной по вятским закраинам, не давая роздыха телу. Он и вовсе задубел в лице, и руки, привыкшие к мечу, отяжелели. Нелегко противостоять многочисленному великокняжьему воинству, да не отпущено другого, если хочешь остаться вольным человеком. Почему же этого не видит Богомил?..

Рядом с Могутой светлый князь вятичей Удал, про него и в дальних осельях наслышаны и преклоняют пред ним колена, он из древнего рода Маскуфей, и волею тверд, не растолкать в нем и самым великим посулам, на кои щедр стольный град. Он сызмала осознал предназначенное ему. Нет, не покорится Удалу ничьей власти!

Когда сделалось невмоготу по причине поределости рати за последние, кровью братниной меченые леты противостоять в открытом сражении киевским дружинам, ведомым Добрыней, решили высокородные мужи из стана Могуты разбить свое войско на малые отряды. Так и поступили. Но от этого не стало легче воинам стольного града. И в малом числе противник был стремителен и храбр и отходил не сразу. Земля вятичей вся в огне, вдруг да и в глухих лесах возгоралось, и тогда отступали дружины Добрыни к берегам Русской реки и лишь время спустя, окрепнув духом, снова шли на упрямых вятичей.

Еще долго длилось бы противоборство, да умер князь Удал и его вознесли на погребальный костер. Некому стало укреплять в душах вятичей, слезьми вдов и сирот умылась древняя земля. Кто мог еще держать в руках меч отступил в таежные дебри и там затаился. И уж не поднять никого, не вывести на дорогу войны. Что-то сломалось и в самых стойких, и сказал волхв Череда дрогнувшим голосом:

— Боги не с нами!

В Могуте слово сие отозвалось сердечной болью, она ослабила его душевную крепь. Может, это и явилось причиной того, что однажды он не поберегся и был окружен численно во много раз превосходящим его дружину противником и уж не пробиться ни в какую сторону: крепки вражьи заслоны. И то еще беда, что под началом у Могуты не одни воины, для кого смерть в усладу измученному в непрестанных походах телу, а и дети, и женки. Не бросишь их, обессилевших. Много раз слышал князь-воевода бормотание про Ирий да про то, как тягостен путь к нему, светлому; должно быть, не дойти им до него, изуверившимся… В ту пору отпал от них князь дреговичей Мирослав, порушил клятвенное слово. Горько! Тем более что и среди слабых и немощных пронесся слух об этом, и люди совсем пали духом. Однажды трое старцев, подойдя к Русской реке, бросились с крутого обрыва в ледяную воду. А тут еще киевский Большой воевода прислал вестника. Добрыня повелел ему сказать, чтобы сдавался Могута, и тогда все его люди будут прощены. Могута знал, что слово Добрыни крепко, и, поразмыслив, решил довериться ему. И неторопливо пошел к дальнему таежному навершью, возле которого развевался великокняжий стяг. И плач великий был промеж близких ему людей, когда его везли в ближнее городище, а потом опускали в глухое темное узилище. Но странно, в самом Могуте в те мгновения что-то вдруг высветилось и — полегчало на сердце и уж не было так давяще, ровно бы кто-то участливый к его судьбе сказал, что ничего еще не решено и надо надеяться на лучшее. А почему бы и нет? Сколько помнит, он всегда жил надеждой, иной раз совсем слабой, но потом она укреплялась и подымала дух.