Старший брат царя. Книги 3 и 4

19

Крутили мартовские вьюги. На дорогах лежали рыхлые сугробы — по брюхо коням. И всё ж Клим с отрядом вербовщиков без задержки продвигался вперёд. Остались два больших поселения в верховьях Вычегды: Керчомья в устье Северной Кельтмы — на главном Чердымском пути и Усть-Нем — на Печорском. Клим предполагал закончить до Святой и вернуться в Соль Вычегодскую до разгула половодья.

Хотя по бездорожью следовали строго гуськом и дожившие след менялись местами как положено, всё ж перегон в полсотню вёрст от последнего привала измотал и коней и всадников. Ехали в молчании, и вдруг ветром подхвачен громкий возглас проводника:

— Братцы! Вон за тем прибрежном холмом — Керчомья!

Все оживились, и кони будто поняли эти слова, ходчее пошли.

Со счёта можно сбиться — сколько провели сборов приказчиков и стражников по сёлам и весям. Сам собой установился порядок действий всех участников. Слух о воеводе и новом требовании на много дней опережал отряд. Каждый знал, что к чему, и грамоты читались только ради формы, заранее продумывались и решения. Беседовал с доброхотами и будущими десятниками Фокей — помощник воеводы, а сам воевода в сторонке сидел.

За последнее время Клим насмотрелся всякого. Главное, он увидел разных людей, здоровых, сильных, но душевно неспокойных, ненавидящих друг друга. Когда приходили больные к нему — болезнь их как-то выравнивала. Сильно больные, беспомощные вообще походили друг на друга — каждый хотел излечиться, и всё другое мало интересовало их. У здоровых всё переплеталось — желания разные, сильные страсти... Климу было интересно наблюдать со стороны, и он радовался умным, а иной раз и мудрым самостоятельным поступкам Фокея. Вечером, оставшись наедине, Клим указывал поспешные, по его мнению, неправильные решения.

И всё-таки закреплялся в мнении, что хороших людей больше на свете. А плохие... это те, которые мешают нормально жить другим, присваивают не принадлежащее им, обижают слабых — возникают по вине власть предержащих. О божественной власти, о духовной ответственности никто не думает, кары небесной не боятся.

У Ахия своя статья. В каждом посёлке он встречался со своими людьми, зачастую тайно, а те, которым терять уже было нечего, приходили открыто с челобитной, и узнавал от них такие подробности жизни местной, которые другой раз лучше бы и не знать! В пути подьячий завёл новый описный свиток, с которым уединялся по ночам. Потом приглашались приказчики, староста и Ахий именем Аники Строганова, первого опричника и губного судьи, осуждал виновных. Клим на правах воеводы, которому надобно обо всём ведать, присутствовал на этих судилищах. Да ему и любопытно было, как управлялась эта обширная область. Прежде всего он убедился, что губные доверенные объезжали область раз в год обязательно, а если поступало много жалоб, то и чаще. Иногда принимались очень жестокие решения, так что надзор был, и неплохой.

В Керчомье судилище состоялось на третий день. Ахий пригласил с собой и Фокея, сказав, что сегодня староста может на дыбошки встать, усмирять придётся. Такие слова удивили Клима — обычно Ахий решал вопросы без скандалов.

В сенцах избы ждали решения своей судьбы два арестанта под охраной стражников и с десяток других просителей. В самой избе собрались три приказчика — два строгановских и один иного предпринимателя, всё ж подчинённый губным, начальным людям.

Первыми ввели арестантов, они били челом на самоуправство старосты. Ахий потребовал от старосты ответа. Из объяснений явствовало, что арестанты — два брата — не могли поделить водяную мельницу, оставшуюся им в наследство от недавно скончавшегося отца. Пока браться ссорились, мельничное колесо вмёрзло в лёд. Селянам пришлось ездить на помол за двадцать вёрст. Остановка мельницы послужила поводом для новой страшной драки. Вмешались соседи, привели драчунов к старосте. Тот посадил их в холодную. А селяне тем временем наняли мельника со стороны, всем посёлком отлили кипятком мельничное колесо, мельница заработала. Тогда же было предложено откупить миром мельницу. В это время приехал губной воевода, братья написали согласную грамоту, что, мол, чужой человек гробит их мельницу, а староста их обижает.

Клим ничего не увидал особого в этом деле — в каждом селении ссорились из-за наследства. Его удивило другое: когда в отсутствии истцов обсуждалось решение, Ахий резко отчитал старосту — куда он смотрел, почему допустил! А теперь, мол, братья правы: что-нибудь сломается, староста в ответе! Староста сперва пытался защититься, потом безнадёжно махнул рукой. Братьям подьячий объявил решение: от стражи освободить, помириться и работать по-честному. Старосте назначить из селян трёх опекунов. Если братья не успокоятся, опекуны продают мельницу селянам за семь рублей. Братья завопили:

— Грабёж! Им другие двадцать давали!

Ахий успокоил их:

— Работайте по-братски — ваша мельница при вас. Будет чатак — получите по три с полтиной. И мой приказ старосте: будут скандалить, отправляй в Яренск. Там я скажу, чтоб держали вас, пока не помиритесь. Убирайтесь! Да без опекунов к мельнице не подходите, а то я вас...

Клим наклонился к рядом сидящему Фокею:

— Тебя он из-за этих?

— Не. Под конец бережёт.

Следующая — жалоба купчихи. Умерший муж задолжал Строгановым. Его приказчик, вон тот, Иван, в погашение долга забрал всё хозяйство, а её с малолетней дочерью из дома выгнали. Ахий спросил:

— А с долгом рассчиталась?

— Нет. Он говорит, ещё восемь рублей...

— А тебе много должны?

— То-то и дело, что много. Только обещают отдать после весенних ярмарок.

Ахий принял решение без советчиков:

— Иван! Корову с молоком, мелкий скот, дом с утварью и кормом — вернуть. Пётр, этим должком ты займёшься. Помоги бабе долги собрать. Иди с Богом. — Когда за купчихой захлопнулась дверь, Ахий продолжал: — Ты, Иван, — дурак! Ободранную тобой купчиху приютят её должники. Зашумят: «Аника ограбил бабу!» И восьми рублей — не видать вам. Ты же, Петро, будь разумным: купчиху ублажи, помоги долги собрать и пусть с долгами рассчитается.

Это была единственная жалоба, за которую, по мнению Ахия, староста не был виноват. Все другие — обидели сирот, ограбили купца и другие в этом роде — произошли по вине старосты. Ахий был в этом убеждён. Староста вначале твердил оправдания, но подьячий отметал их, потом, обидевшись, старик отвечал только на вопросы к нему.

Наконец жалобы кончились, староста, откровенно вздохнув с облегчением, встал, чтобы уйти, но Ахий остановил его:

— Погоди, голова. Мне ещё надобно поговорить с Медведем Саввой.

— С кем? — староста сделал вид, что не понял.

— С Медведем, что у тебя в подвале вон того чулана.

— Во что! — Староста сердито взглянул на Ахия. — Ты бы меня предупредил, я подготовил бы... А то он...

— Вот, вот, давай его сюда без подготовки. Посмотрим, как ты своих стражников опекаешь.

— Не стражник он, а беглый холоп!

— Хватит! Иди за ним.

В чулане открыли люк, один из приказчиков спустился в подвал, и оттуда вышел мужик в рваном полушубке, в посконных штанах. Под полушубком рубахи не было. Лицо, руки, волосы, одежда испачкана жёлтой глиной. Худое лицо — в синяках. Мужик растирал отёкшие до синевы руки — видать, их только что развязали.

— Ты — Савва Медведь? За что в подвал угодил? — Медведь молчал, Ахий повторил вопрос.

Не поднимая головы, Савва пробурчал:

— Вон у него девку умыкнуть хотел.

— Без её согласия?

Савва поднял голову, взглянул на Ахия, потом перевёл тяжёлый взгляд на старосту и прорычал:

— Насильно! Я один виноват... Сдурел...

— Голова, почему стражника держишь в подвале, а не отправил к губному?

— Какой он стражник! Обманщик! Беглый холоп! Я его...

Савва сердито дёрнулся:

— Врёт он всё! Вольный я!

Староста зашумел, Ахий строго остановил его и велел Савве продолжать:

— Вольный с детства, все знают, меня тётка воспитывала, выходила.

— А кто отец у тебя? Говори.

— Родителей не помню...

— Во, понял, Ахий Матвеич. Холопами были. И он...

— Постой, голова. Сколько лет ты стражником был?

— С измальства, лет восемь. Сперва на подхвате...

— Всё! За пять лет верной службы не только беглецов, но и разбойников милуют. А тебя прощать не за что. Слушай, голова, сейчас он с Фокеем Трофимычем в баню пойдёт, а ты приготовь одежду, обувь по-зимнему. А к завтрему — коня со сбруей...

— Пусть моего Василька вернёт, саблю и всё иное, что по его научению пограбили.

— Слыхал, голова? Назавтра мы его с собой возьмём от греха. Ты, Савва, в подручные Фокея Трофимыча пойдёшь? Он о тебе пёкся.

— Куда хочешь пойду. Верой и правдой служить буду! Вот перед образом клянусь! А к Фокею Трофимычу — всей душой! Только прошу, умоляю тебя, старшой, скажи, прикажи старосте, чтобы дочь Глашу не терзал. Она ни в чём не виновата. Один я...

— Слыхал, староста, и запомни. А я благочинному скажу, пусть приглядывает.

На этот раз Ахий, Клим и другие ушли, а староста остался в приказчичьей, совсем сбитый с толку; не мог понять, какое дело подьячему до Саввы. Потом вызвал подручных и принялся их гонять.

Пока Фокей с Саввой были в бане, Гулька рассказал, что это — два друга, караваны охраняли прошлым летом и друг другу жизнью обязаны. Клим спросил всезнающего:

— Чего Ахий на старосту взъелся. Первый раз вижу, как ругается.

— Пожадничал, мало дал.

— Кто, чего? — не понял Клим.

В свою очередь, удивился и Гулька:

— Ты что, не знал, что ль? Каждый староста обязан на пропитание нам давать, а этот пожадничал.

— Ахий берёт поднесения?!

— Берёт. Но не думай, что себе. Всё записывает. Он строгий.