Государи и кочевники. Перелом

XXXVIII

Горный сель надолго задержал капитана и мичмана на строительстве. Вернулись они в Кизыл-Арват к концу лета.

Войдя в свою холостяцкую комнатушку, Студитский в кипе газет и журналов нашел письмо графини Милютиной.

Капитан тотчас вскрыл конверт, прочел несколько строк и разочаровался.

"Любезнейший Лев Борисыч, — писала графиня. — Не стану вас томить, сразу же скажу: с вашей запиской о медперсонале и медикаментах я пока никуда не ходила и даже не сказала о ней отцу. В доме у нас не все ладно. Вы, вероятно, знаете: отец ушел в отставку. Семейство мое расстроено. Такое ощущение, словно кого-то похоронили из близких. Слава богу, до этого не дошло, но уход отца с поста министра ужасно отразился на маме, моих сестрицах и конечно же на мне. Я больна или хандрю и вовсе не могу ничем заняться.

Августейшие особы всегда отличались метаморфозами в своих поступках, но ныне поднявшийся на престол цесаревич, кажется, превзошел во всем своего отца и деда… Но все по порядку… На другой день после моего возвращения из Закаспия входит ко мне в комнату отец и просит, не могла бы я сопровождать его в поездке в Гатчину, к государю? Я, разумеется, не могла отказать ему, тем более он выглядел растерянным и нездоровым. К нам присоединился Серж Шаховской… Словом, мы отправились в Гатчину и были на приеме. Все проходило как обычно, с той лишь разницей, что на отца все смотрели с сочувствием, ибо знали, по какой причине он попросился в отставку. Государь с крайним притворством сожалел, но императрица тут же выдала его. Она сказала отцу: "Граф, вы поступили разумно в вашем положении". В тот день я не поняла, о каком таком положении ведется речь. По возвращении отец рассказал нам, отчего он покидает министерство. Оказывается, ему поставили в вину все его предыдущие реформы, которыми он так укрепил русскую армию. Парадокс, не правда ли? Венцом же обвинения оказался акт возвышения в диктаторы Лорис-Меликова. Бедный Михаил Тариэлович, как он пекся о безопасности ныне покойного государя! Он составил целую программу по его защите, и вот, представьте себе: программа диктатора, с легкого благословения военного министра, якобы оказалась первым шагом к демократической конституции… Что поделаешь: государь убит, и целиком повинно его окружение… Я чувствую, что утомила вас скучными рассуждениями. Но конец моего письма еще тоскливее. Два дня назад наш дом навестил новый военный министр, генерал Ванновский. У отца с ним был долгий деловой разговор, а затем, когда гость удалился, я узнала — все наше семейство навсегда покинет Петербург и поселится в крымском поместье, в Симеизе… Капитан, голубчик, я расстроена ужасно. Но я выполню ваше поручение во что бы то ни стало. Я с превеликой симпатией всегда думаю о Туркмении и о вас тоже.

Желаю вам блестящего будущего и всяческих благ.

Пишите мне…"

Через неделю в кизыл-арватском укреплении появился генерал Анненков. Приехал навести порядок в связи со скорым прибытием начальника вновь образующейся Закаспийской области.

Генерал осмотрел улицы, бараки, новое здание управления железной дороги. Заехал в огромный двор строящихся железнодорожных мастерских: здесь уже поднялись стены цехов и весь Двор был заполнен строительным материалом. Отслужил обедню в деревянной церкви, только что доставленной из Астрахани, затем пожелал взглянуть на госпиталь. Обошел госпиталь-ный барак вокруг, нашел, что внешне все хорошо, чистота образцовая, на окнах марлевые занавески. В коридоре генерала встретила Надя.

— Не угодно ли, ваше превосходительство, осмотреть палаты?

— Отчего же не осмотреть? Ведите, сестрица.

— Халат, пожалуйста, накиньте на плечи. И вы, господа, — обратилась она ко всем.

Студитский тихонько сказал ей:

— Надежда Сергеевна, может быть, покормите генерала и гостей? Время обедать.

— Конечно, Лев Борисыч. У нас сегодня — украинский борщ.

Надя тотчас велела сестрам милосердия, чтобы накрыли столы, сама повела Анненкова, показывая ему палаты, кабинеты, объясняя, где что.

— Господин капитан, — сказал Анненков. — Я слышал, вы собираетесь открыть амбулаторию для туркмен?

— Да, собираюсь, да никак не соберусь, средств пока нет, — отозвался Студитский.

— А когда найдете средства, то где же разместится эта амбулатория? Неужели здесь, в госпитале?

— А вон тот, крайний кабинет и займу, — указал рукой капитан.

— Не советую, — отозвался Анненков. — Если слухи о вашей туземной амбулатории дойдут до великого князя, он не помилует.

— Вы, господин генерал, страшились кочевников, а они вам помогли дорогу вдвое быстрее построить, — заметил Студитский.

Анненков растерянно кашлянул, пригладил усы и ничего не сказал. Обиделся.

— Господин генерал, теперь извольте посетить нашу столовую, — пригласила Надя.

Анненков кивнул и последовал за старшей сестрой милосердия. Войдя в столовую, он посмотрел на стены, затем на потолок и остановил взгляд на кухарке и Джерен, которые стояли у раздаточного окна.

— Доктор, а почему у вас здесь туземка?

— Какая туземка?

— Ну вон же стоит с тарелками!

— Это посудомойка, господин генерал. Я разрешил ей служить в госпитале.

— Что?! — возмутился Апненков. — Вы взяли в военный госпиталь туземку?! Да как вы посмели, капитан! Туркмен вы мне привели на дорогу — это куда ни шло: у меня там пески да такыры. Но здесь-то военный госпиталь!

Джерен, услышав грубый голос генерала, юркнула в боковую дверь и вышла во двор. Надя стыдливо опустила глаза, по сразу же подняла их, полные упрека.

— Господин генерал, вы несправедливы к бедной женщине. И к доктору Студитскому тоже. Что же плохого, что в госпитале у нас работает туркменка?

— Ну, ну, сестрица! Вы, кажется, обещали покормить нас прекрасным обедом?

— Пожалуйста, господин генерал, садитесь, стол накрыт.

Все сели. Сестры милосердия начали обслуживать генерала и его свиту. Принесли украинский борщ. Анненков приступил к трапезе и сразу отметил:

— Не знаю, что сказать о вашем борще, сестрица, но хлеб, прямо скажем, — отменный. Кто у вас печет эти пышки?

— Туземка, которую вы прогнали, — сказал Студитский.

Анненков не ожидал такого ответа, явно растерялся.

Надя поняла его состояние.

— Господин генерал, Джерен — замечательная женщина.

Анненков помолчал, затем с деланным удовольствием вдохнул запах чурека:

— В самом деле, господа, хлеб бесподобно вкусен. Вы, сестрица, — попросил он Надю, — приласкайте туземку. Скажите ей, это я так, по ошибке накричал.

— Спасибо, господин генерал.