Золото

8

Лидия едва дождалась пока конюх напоит лошадь, пообедает и запряжет. Муж издали смотрел, как она устраивалась на санях. Они не попрощались.

Снег под санями похрустывал совсем не по-зимнему, все вокруг торжественно молчало, лишь неугомонный труженик-дятел тесал сухие верхушки лиственниц. Синие тени от деревьев неслись кверху, на склоны, как будто пытались убежать от своих корней. Конюх понукал коня, помахивая кнутом. Вот и последний перевал. Показалась Радиосопка. Снеговые полости, раскинутые по склонам, уже розовели в предвечерних лучах. Небо над вершинами сопок замутилось и начинало сливаться с массами дальних хребтов. Незаметный открывался темным расплывшимся пятном. Захотелось поскорее приехать и согреться у печки.

— Ну-ка, Семеныч, подгони как следует!

Несмотря на сильный мороз, ключ дымился пожогами. Столбы серого дыма, неподвижные в нижней части, вверху превращались в легкое, тонкое облако, которое медленно двигалось по небу, простираясь до вершин сопок. Слышны были шорохи, стуки; раздавались усиленные морозом голоса людей. Вспоминались Бодайбинские прииски с вечерним пыхтением лебедок, со вспышками красного пламени, с сигнальными колоколами. До боли в груди заныла тоска по веселой толпе, разгуливающей перед спектаклем в фойе ярко освещенного просторного клуба.

— Неделю на Незаметном не был, а нардом уже вылез куда! — громко сказал конюх, и Лидии показалось, будто он подслушал ее мысли.

Возле самой дороги возвышались бревенчатые стены без кровли. На фоне светлеющего неба выделялись тонкие перепутанные леса. В одном из четырехугольников — в будущем окне — сияла яркая звезда. Можно было вообразить, что в нардоме идет пьеса, и декорация изображает изумрудное небо с первой звездой.

— Лида, кто-то кличет тебя.

От постройки шагал Мишка:

— Здравствуй! Узнал сразу. Может быть, посмотреть хочешь? Будь покойна — весной заставим в театре представлять. Так и запиши.

Он возбужденно шагал рядом с подводой, полы полушубка развевались, видно только оставил что-то интересное, чем был еще наполнен. Лидия обрадовалась ему, точно родному. Вскочила с саней, жала руку:

— Очень рада за тебя, Косолапый. Значит, дела идут хорошо? А я вот только собралась. Наверное, Шепетов ругает.

— Был разговор.

Они пошли внутрь постройки, мимо бревен, отрезков, ворохов щепы. Мишка рассказал, где что будет, какой высоты зрительный зал. Точно о небоскребе шла речь, так высоко взлетала его рукавица и вскидывалась голова. Из первого этажа он ввел Лидию на самый верх сруба.

— Сот на пять закатили. Сцена — хоть настоящий барак станови, хватит места. Послали заказы на материалы: краски, дверную, оконную и печную арматуру, стекло, олифу… Солнышко пригреет — столяры начнут отделку. Рамы повяжем покамест из сырого леса. Ничего не поделаешь.

Мишка в недостроенном нардоме чувствовал себя, как на своей деляне. Перешагивал поднятые на стены стропила, подсаживал Лидию на леса, подхватывал под мышки, чтобы помочь спрыгнуть:

— Ты куда сейчас, ко мне?

Лидия, потупившись, молчала.

— Не трогала бы ты Петьку.

— А чем я его трогаю!

— Ну, как хотите. Мое дело посоветовать, — Мишка изменил выражение лица. — Да, вот что. Письмо тебе есть до востребования. Взял, хотел отправить, а ты как раз сама приехала.

Лидия прижималась к его локтю, пока он доставал письмо, запрятанное в боковой внутренний карман.

— Как, застучало сердце? Говорю, ступай ко мне, — Мишка подтолкнул ее к саням: — Только Петьку оставь, прошу тебя, Лида. Оставь, прошу, его.

Мишка серьезно смотрел в глаза. И Лидия не могла обманывать его. Взяла за руку и, чувствуя, как кровь отливает от лица, прошептала:

— Он уже мой муж…

Мишка сорвал с головы треуху, что-то хотел сказать нехорошее, но сдержался и только покачал головой:

— Эх, какой только огонь в тебе мечется на все, как в тайте пал: и на листвень, и на сосну. Гляди, как бы письмо за пазухой не сгорело. Ну, поезжай, вечером поговорим. Свечи на полке. Если холодно — плиту затопи. Ребята еще не пришли.

Лишь только конюх, втащив узлы, вышел и захлопнул дверь, Лидия разыскала свечи, зажгла сразу две и разорвала конверт. Лицо осунулось от всевозможных догадок. Листок вздрагивал в руках.

Мигалов писал:

«Дорогая Лида!

Наконец я могу написать тебе о своей жизни. Немного нездоров, поэтому сейчас в отпуску. Приходится работать и теперь, но, конечно, не столько. А сегодня с утра не пошел никуда, ну их всех к лешему. Сплю я невероятно много, как медведь в берлоге. Если тебе интересно — работаю я так: уйдешь в восемь утра, приходишь на квартиру в двенадцать, час ночи. Да еще посидишь часиков до трех-четырех. Работа по основной службе в газете, партийная работа в профбюро, кампании, заседания и т. д. Действительно, немножко много. Вот однажды и не выдержал, одного типа обложил по-шахтерски. Тот поднял дело через контрольную комиссию, кончилось медицинским освидетельствованием и «нервами». Почерк изучали. Оказывается, стал писать так, что корректоры за меня дописывали, буквы и целые окончания. «Эта штука, говорят, признак серьезной болезни». Теперь, кажется, не пропускаю и дописываю. Видишь сама.

Когда ты уехала так неожиданно из Бодайбо, я продолжал работать в «Нашем пути», вероятно, это знаешь, и начал как выдвиженец работу в профсоюзе. Вскоре председатель уехал на курорт в Усолье — и пошла машина. Само собой разумеется, моя мечта вступить в партию. Пока кандидат. Урывками, часиками, минутками — самообразование; нагрузочка немаленькая. Таким образом, на всех парах без ремонта покатил мой паровоз в Хабаровск по партийной линии. Не отбояришься тем, что неграмотный. Учись, будь грамотным.

Явился в Хабаровск. Газета — не бодайбинская. Сейчас я, вдобавок ко всему, работаю по снабжению приисковых районов. Совмещаю несовместимое. Часто вспоминаю горняцкую жизнь, встречаясь с приисковыми ребятами. А то ведь даже издали некогда было взглянуть на свою братву.

А ты, значит, на Алдане. Осуществила, значит, свою мечту. Я давно это узнал — еще до первого твоего письма, — собирался написать, да, по совести сказать, подумал: «А что писать? Мы не подошли друг другу, зачем лишнее напоминание о неприятном». Когда получил письмо — удивился. Помню, стоял у окна в коридоре. Не верю и только. Что хочешь делай со мной! Подходит кто-то, говорит что-то, а я готов попросить прочитать мне вслух письмо и растолковать, в чем дело. Очень запомнился этот день. Было пасмурно, коридор уходил в темноту, электричество еще не дали. Какой-то особый привкус в коридорах в такие минуты, на границе дня и вечера. И голоса, и шаги звучат не как днем, и все уходит куда-то вдаль. «Для чего она пишет, — думал я. — Если откликнуться — начнется переписка. Для чего? Пережевывать прошлое? И не ответил. Получаю второе. Ты много писала лишнего. Может быть, для тебя очень важно, чтобы кто-то в Хабаровске ни с одной женщиной не встречался, но строго говоря — какое тебе дело? Хотя, признаться, к тому времени я ни с одной женщиной еще не познакомился. Именно — с женщиной.

Ну, а если бы я полюбил кого-либо, что же из этого следует? Неужели водятся еще люди, которым приятно сознавать, что у него есть подчиненный, не имеющий права распорядиться собой, своими чувствами? Я, откровенно, не понимаю этого.

Наконец, совсем новость — получаю радиограмму. Я искренно порадовался существованию передатчика на Алдане, но не радиограмме. Так и рисуется мне: случайно вспомнился знакомый человек, и помчалась испортить этому, когда-то знакомому, настроение. Ну, а представь себе, — я женат и жена получает твой привет с Алдана. Ты не чувствуешь жуткого эгоизма?

Нет, серьезно: можешь пока не ревновать, если даже считаешь вправе это делать. Помнишь, ты однажды сказала: «выдохся». Я был страшно оскорблен. Ты для того и сказала, чтобы оскорбить, конечно. Я, пожалуй, мало изменился и не нахожу в этом ничего унизительного: выдохся для одного, не выдохся для другого. Почему именно не делать одного — стыдно, не делать другого — похвально? Все зависит от точки зрения. У нас с тобой они разные. Ты, сама того не сознавая, крутнула пусковую рукоять; я побежал, а ты осталась на месте. Говорю это без похвальбы себе, но в укор тебе. Если бы осталась ты — мы были бы вместе, наверное. В тебе были какие-то элементы, которые в самом деле могли двигать меня вперед. Углубляться в темное дело взаимоотношений мужчины и женщины, как они пока что понимаются нами, — дело бесполезное. Придет время — на эти взаимоотношения будут глядеть иначе: два пола, а не две трагедии; для потомства, а не для развлечения. Любовь, а не вечное владение…

Ты допытываешься, сохранилось ли во мне прежнее? Вот если бы мы встретились и взглянули друг на друга. Нужно почувствовать. Искусственно тут ничего нельзя сделать. Обо всем этом заботится природа. Мы можем, в крайнем случае, включаться и выключаться. И — только. Ты же, к слову, выключаться не умеешь. Понимаешь, о чем или о ком идет речь?

Как прииски? Наверное — глушь. Скоро Алдан расцветет. Я завидую вам. Интересно участвовать в деле, которое растет на твоих глазах. Неужели ты, Лида, не участвуешь в общей борьбе? Судя по письмам, нет. Обидно. Людей на приисках мало, могла быть полезным человеком. Прости за откровенность, но ты приисковая мещаночка.

Кое-что сообщу о новостях. Правительство ассигновало крупные средства на постройку Амуро-Якутской магистрали: от Большого Невера до Якутска. Понимаешь, это гигантский шаг к культурному освоению Северо-Востока. Жизнь — пустыне, богатство — стране. По магистрали пойдут грузовики, тракторы. Можешь вообразить — чем сделается Незаметный. Будет большим городом, — хотя бы золото и иссякло в районе, — столицей орочон, тунгусов и второй столицей Якутии.

Мне хочется, Лида, чтобы в этой стройке ты была действующим лицом, а не зрителем. Прости за тон, но сейчас все обязаны знать все.

Мне на днях попалась книга, воспоминания о четвертом апреля двенадцатого года на Надеждинском. Требование рабочих обращаться с ними на «вы» признали как требование политическое и опасное. Ведь никого не осудили за расстрел. А министр внутренних дел Макаров на запрос в Государственной думе заявил без стеснения: «Так было, так будет впредь». Ошибся, голубчик! Всего тринадцать лет назад с трибуны парламента громко заявлялось то, что сейчас кажется просто бредом… С приветом Николай».

Лидия сидела с письмом в руке. Мигалов больно стегнул ее своими упреками. Он прав, называя ее мещаночкой. Хорошенькая девчонка, игрушка. Вспомнился и другой, назвавший ее точно так же — Тин-Рик. Они объединились на этом. Но все же от письма веяло теплотой, в иронии сквозило участие и еще что-то, о чем боялась даже задуматься. Когда пришли артельцы, неохотно принялась разводить плиту. Чайники скоро загремели крышками. Напрасно искала чай или что-либо заменяющее его в этом бараке. На ее недоумение равнодушно ответили:

— В универмаге Якгосторга…

Ужинали жидкой тестообразной кашицей из кипятка и муки. Мишка, пришедший поздно, объяснил причину голодовки. Деляна попалась бедная, бьются целый день за два-три золотника, и чем дальше, тем хуже: пески выклинились, борта подошли с обеих сторон и сжали деляну. Мороз, приходится оттаивать каждую пядь — два метра дров на кубометр породы…