Золото

11

Над прииском и поселком все ярче светило солнце, но морозы не сдавались. Кампания против золотой лихорадки, охватившей оба ключа, не дала результатов. Может быть, эта кампания даже ускорила события. У Лидии создалось такое именно впечатление. Она присутствовала на одном из летучих митингов и слышала ворчание слушателей: «Мы не нанялись сидеть на Незаметном. Больно стараются что-то, не зря, должно быть». С митинга старатели расходились с более горячей верой в Терканду…

Признаки готовящегося похода были налицо. Смотрители то и дело докладывали о невыходе артелей на деляны или о необходимости пополнить ту или иную артель. По улицам поселка сновали орочоны на узких, как лодочки, нартах. Они бойко торговали оленями и оленьим мясом. В бараках день и ночь дымились трубы — сушили сухари в дорогу. Наконец с Верхнего двинулась первая партия корейца Ван Ху. Зашевелился Нижний Незаметный. Скрытые от взоров сборы превратились в явные. Водили лошадей на водопой, ладили нарты, сани, ковали кайлы, морозили пельмени. Скрипели двери, по снегу пищала обувь, люди суетились, как перед большим праздником.

Общая суматоха отразилась и на работе женотдела. Лидия получала заявления от мамок о невыплате жалованья, о невыполнении договоров: нанималась на год, а артель уходит на Терканду. Нечего было и думать вмешиваться в эти сложные запутанные отношения между старателями и мамками. Откладывала подобные жалобы в сторону и разбиралась в более серьезных. Несколько заявлений, озаглавленных «прошение», требовали особенного внимания. Третий день сидела над одним из них — заявлением Елены Шинковой, тридцати восьми лет. Шла с мужем на прииски, в пути не стало продовольствия, хоть помирай в тайге. С общего согласия муж пошел дальше, а она осталась в зимовье кухаркой. Шинкова старательно выполняла обязанности: скребла стол, кипятила чайники, шпарила клопов, подавала проезжим чай, а однажды заснула рядом с зимовщиком на его грязной кровати за занавеской в уголке на нарах. Прошло два месяца. Явился муж. Вглядывался в изменившееся лицо жены и колотил ее молча, с остервенением. На прииске продолжалось то же самое. Убежала к зимовщику. Там оказалась уже заместительница; пришлось стать на поденную работу. Когда явился снова муж, с радостью вернулась на прииск. Начались опять пинки. Опять убежала, поступила в артель мамкой. Муж приходит пьяный, смотрит в глаза и спрашивает: да или нет? Если да — кулаки и пинки, если нет — угроза более страшная.

От вызова поссорившихся супругов для примирения Лидия давно отказалась. Рука ее на клочке бумаги, умоляющем о помощи, нерешительно написала: «В милицию» и остановилась. Опять заявление улеглось на край стола, как неисполненная бумажка. Лидия подперла рукой щеку и задумалась. Открылась дверь, вошел Петя. Не замечая его расстроенного лица и обиженно поджатых губ, рассказала о своих затруднениях в работе.

Петя грубо отозвался:

— Что ты с ними церемонишься? Пусть подают в суд.

Лидия видела, что он ни о чем, кроме своей любви, не способен думать в ее присутствии. Желая избежать тяжелых, надоевших объяснений, которые неизбежно последуют сейчас, возразила:

— Такое положение будет до тех пор, пока не отменят запрещения въезда женщине на Алдан. Пока на тысячу мужчин будет десять женщин, ничего не сделают ни женотдел, ни милиция, ни суд. Послать в суд — значит отмахнуться рукой. Разве это решение вопроса?

Петя оглянулся на дверь, схватил Лидию за руку и прижал к своей щеке:

— За что ты возненавидела меня?

Лидия отняла руку:

— Ты слышал, что я говорила? При нормальных условиях ты встретил бы десяток девушек, сошелся бы не случайно, а по-настоящему. Готов первую встречную считать самой лучшей женщиной в мире. Думал ты об этом?

— Уже целый месяц думаю,— усмехнулся юноша. Он понимал не слова, а смысл: она уходит от него и хочет оправдать уход первым попавшимся предлогом. Он вдруг кинул ей в лицо самое тяжелое оскорбление, какое смог только придумать:

— Ты не боялась жить с вредителем, который натворил дел и убежал благодаря твоей милости!

— Что? Убежал? Убежал! Как же его упустили!

Лидия в ужасе уставилась на Петю. Немыслимым, невероятным, незаслуженным казалось наказание, постигшее ее. Неумолимо рисовались последствия нерешительности, приведшей к бегству государственного преступника. Вот теперь наступит расплата, когда отвернутся и Мишка, и Поля, и все товарищи, в жизнь которых вплелась ее жизнь!..

Петя вдруг понял всю непростительную жестокость своей выходки. Торопясь, рассказал, как было в действительности. Никуда Пласкеев не убегал. Его застали на работе. Он требовал, чтобы участок приняли от него по акту. Но, говорят, в квартире нашли вещи, собранные и увязанные в далекую дорогу. Еще день-два — и он без акта исчез бы с горизонта.

Лидия качала головой:

— Петя, за что ты преследуешь меня?

Вскочив с табурета, он схватил ее голову горячими руками.

— Сумасшедший. Уходи сейчас же отсюда. Тут учреждение, не забывай.

Петя не сводил с нее глаз.

— Я знаю — тут женотдел. Поэтому и пришел сюда.

Он походил на пьяного. Казалось, ему доставляет какое-то удовольствие мучить и себя и ее.

— Петя, почему ты не хочешь понять меня, только думаешь о себе!

Петя не переставал улыбаться. Вдруг вспомнил:

— Надо бежать Сейчас большой митинг. Хотим остановить старателей у выезда из поселка. Терканда. Женотдел. Что-то есть общее. Терканда, женотдел.

— Замолчи. Перестань болтать глупости.

— Очень много общего: и тут и там опасность. Терканда, женотдел. Им говорят — на Терканде нет продовольствия, они не верят. Я знаю, что ты не любишь меня, но не верю и иду на Терканду — в женотдел.

Лидия прислушалась к скрипу и шороху многочисленных шагов за стенами барака. Петя схватил ее за руку.

— Черт с ними, какое нам дело.

— Пусти, ради бога. Для тебя все равно, а для меня не все равно.

Лидия с трудом освободилась и распахнула дверь. Мимо двигались подводы, нагруженные кулями, ящиками, сеном, инструментом. За каждой подводой шли старатели. Снова подвода, и опять вереница старателей. В дверь несло холодом, но Лидия продолжала стоять и глядеть. Позади обоза шли самодельные алданские подводы — старатели волочили за собой саночки. Шли китайцы, русские… За сильными и большими артелями тянулись одиночки, как за коровами телята. Лица идущих мимо были праздничны, одежда на них самая лучшая, какая только нашлась.

— А этот куда! — удивился Петя при виде маленького человечка, ковыляющего в самом хвосте золотоискателей. — Куда такой мозгляк лезет!

На спине маленького приискателя, обутого в большие валенки, уродливым горбом выпячивался мешок на белых лямках из утирок. За веревку он тащил саночки, перегруженные мешками. Поверх всякой всячины на сайках лежал сундучок, напоминающий сундучки, с которыми плотники ездят в отход. Человечек выбивался из сил, вывозя санки из ухабов.

— Сумасшедший дом какой-то! — воскликнула Лидия.

Первые колонны теркандинцев переполошили поселок. Двери бараков стояли настежь, на улице толпились любопытные.

Мишка, удрученный и раздраженный отсутствием Василия Тимофеевича, стоял на срубе и спорил с плотниками. Без Василия Тимофеевича дело застопорилось. Мало того, что два бревна, укороченных по ошибке, пришлось спустить вниз, наверх подняли совсем ненужное, заготовленное для переруба. Неловко переминаясь, мастера, допустившие непростительный промер, подошли к нему объяснить, как это случилось. Вдруг раздался крик на срубе.

— За длинными рублями пошли, за самородками с конскую голову!

Мишка вгляделся в толпу теркандинцев и ринулся вниз, колебля леса. Достиг земли он в тот момент, когда золотоискатель, впряженный в саночки, с горбом на утирках, поравнялся с дверным прорубом. Сделал прыжок и схватил за постромку. Человечек понатужился и попятился назад. Рванулся еще сильнее — и снова осадил. Думая, что задел за что-то полозом, оглянулся.

— Не пущу, — бормотал Мишка. — Бери сейчас же топор и становись. Два бревна укоротили. Ты набрал таких мастеров, ты с ними и работай.

Василий Тимофеевич, похожий на рассерженного петушка-королька, бросился на Мишку с кулаками.

— Я не посмотрю, что коммунист, голову ссеку!

— Секи, об этом с тобой поговорят и без меня. Ты посмотри, что творит твой хваленый Сидоркин. Замка не умеет зарубить. Я поднял один угол, посмотрел для порядка, а там не квадрат, а черт знает что наляпано.

— Неужели не врешь? — уставился Василий Тимофеевич.

Дело налаживалось — плотник озадаченно полез под шапку почесать затылок. Но вдруг он опомнился; заметил, что партия скрылась из вида за поворотом улицы, и снова принялся вырывать постромки из рук Мишки.

— Пусти, черт тебя побери, — закричал он визгливым голосом. — Я не обязан всю жизнь на тебя работать, не крепостной!

Он вывернулся из-под постромки и бросился к сундучку, из которого торчало гладкое, отшлифованное топорище. Мишка схватил расходившегося плотника за грудь и оглядел с ног до головы.

— Сколько тебя в земле, не знаю, а над землей ты не велика птица. Ты это оставь, а то такую поднесу — тут и ляжешь. Это мошенничество, дорогой товарищ.

Но ни укоров, ни угроз Василий Тимофеевич больше не слышал. Он не спускал глаз с партии теркандинцев, появившейся снова на виду, — далеко в самом конце прииска.

— Пусти! — кричал он в отчаянии.

Вдруг ослабел, опустился на мешочек в саночках, снял треуху и вытер пот со лба.

— Теперь не догоню их… Как одному идти…

— А я тебе про что говорю, Василий Тимофеевич? Разве мыслимо с такой кладью идти. Ты подумай, кто для тебя дорогу протоптал в тайге, на сопках, в распадках. Целиной ведь придется париться.

Мишка яркими красками рисовал непроходимую тайгу, непосильный труд, страшный риск, в который втянул слух и Василия Тимофеевича, человека не таежного, мирного. Плотник молчал и с тоской смотрел вдаль, но он уже, видно, мирился с неудачной попыткой сделаться еще раз золотоискателем. Наконец кивнул головой. Он точно избавился от мучительного недуга: глаза стали спокойными.

— Шут их знает в самом деле, может быть и по губам не помажут эти знаменитые ключи. Кто их видел!

Через несколько минут Мишка с Василием Тимофеевичем дружно втаскивали саночки с грузом внутрь нардома и обсуждали дальнейшие работы наверху: ставить ли стропила сейчас или отложить до подвозки теса для кровли. Плотник открыл свой сундучок и достал топор.

— Видно твое счастье, Миша, порублюсь у тебя до конца. Не ты — ушел бы. Три дня сна не видел!

— Кто знает, Василий Тимофеевич, чье счастье больше. Топором ты вернее заработаешь. Кому что, Василий Тимофеевич, ты вот поди уже сотенки три отесал у меня чистеньких, скажи по совести?

Они поднялись наверх. Мишка почтительно следовал за Василием Тимофеевичем, который опять сурово хмурил мохнатые брови. Он опять был важным лицом на постройке, без которого трудно обойтись.

— Ах, сукины детки, — ворчал он. — Как с глаз долой, так они пакостить. Не кому-нибудь пакостят, себе ведь пакостят.

Он нисколько не стеснялся присутствия провинившихся товарищей. Один попытался объяснить, как это вышло, но Василий Тимофеевич, не терпящий возражений, когда он прав, побагровел: