Блудное чадо

Глава шестнадцатая

Если бы нашелся добрый человек и за шиворот отвел Воина Афанасьевича в храм Божий, к исповеди, да если бы спросил строгий батюшка: «Для чего ты, чадо, в тот Амстердам потащился?», то ответ был бы:

– Бес попутал!

И было бы очень хорошо, если бы воображаемый батюшка задал вопрос, как звали того беса.

Если расспросить бабок-ворожеек, в заговорах призывающих не только ангелов, но и нечистую силу, они назвали бы страшные имена: дед Смердочет, бес Трясовик, Велигор, Верзаул, Аспид, Енаха, Индик, Мафава и многие иные, не к ночи будь помянуты. Воин Афанасьевич об этой нечисти не подозревал – голова иным была занята. Однако вопрос иерея нельзя оставлять без ответа – и он бы хоть задумался.

Безымянный бес появился в покоях воеводского сына, когда стало ясно, что он у батюшки с матушкой – единое чадо, других нет. Этот бес, совсем еще кроха, принялся нашептывать мамкам и нянькам: любите чадушко, нежьте чадушко, балуйте чадушко! Маленькому же Войнушке он нашептывал иное: тебя все любить должны, тебя все нежить должны, тебя все баловать должны.

Воин Афанасьевич и вырос с сознанием того, что общая любовь полагается ему примерно так же, как солнечный свет и присутствие ангела-хранителя. Матушка в нем души не чаяла, батюшка нанимал лучших учителей, понемногу приучал к трудам, причем трудам не слишком утомительным, скорее даже приятным. Люди, окружавшие воеводское чадо, тоже были добры к нему. Воин Афанасьевич знал, что батюшку в Москве не любят, но рассуждал так: батюшка нравом упрям и даже хитер, в ответ на нападки такое государю скажет, что обидчики растеряются; он же, батюшкин сын, никогда никого не обидел, и с какой же стати врагам на него, такого хорошего, ополчаться?

Стычка с молодыми стольниками в Кремле сильно его огорчила и даже испугала: в том коконе из всеобщей любви, что сам собой вокруг него образовался, вдруг явилась преогромная прореха. Как чинить эту прореху, он не знал. Она была и раньше, но не такая заметная, а тут прямо громкий треск раздался. Оказалось – Афанасий Лаврентьевич в этом треске виноват, из-за него высмеяли и обругали…

Безымянный бес подсказал: бежать! Бежать туда, где прореха сама собой зарастет! Где всякое твое слово и деяние обретут похвалу! В Москве, да и в России, сам видишь, что творится, так говорил бес, тут грязь и словесная, и душевная, а есть иной мир, где все отменно хорошо, все жители – благовоспитанны и знают толк в изящных искусствах.

Когда Воин Афанасьевич встретился с Герхардом, то не удивился услужливости бродячего торговца: отчего бы и не услужить ему, которого все любить не только что должны, а обязаны? Затем, в Кракове, он с полным основанием рассчитывал на любовь со стороны Яна-Казимира и Марии-Луизы. Любовь была умеренная, зато привязанность отца Миколая даже чем-то смахивала на отцовские чувства. Когда стало ясно, что отец Миколай все это время готовил воеводского сына к возвращению в Россию, Воин Афанасьевич обиделся и испугался. Безымянный бес подсказал: беги, чадушко, тут тебя не любят, в Россию гонят! Ищи, где бы полюбили!

А курфюрст бранденбургский сказал коротко и ясно:

– Пошел вон, болван.

Кокон, и без того изрядно потрепанный, разлетелся в мелкие дребезги.

Впервые в жизни Воин Афанасьевич ощутил свою полнейшую ненужность.

А ведь нужно было как-то рассказать о беде Ваське Черткову, который ждал его с отличными вестями. Перед Васькой было стыдно. Бес тихонько напомнил: да ведь этот же Чертков тебя в побег сманил, и прозвание у него, вишь, доверия не внушает: Чертков!

До сей поры Воин Афанасьевич крепкими напитками не слишком баловался – служба требовала ясной головы. Естественно, когда в праздничном застолье подавали крепкий питейный мед, он не отказывался, но знал меру. И вот безымянный бес подсказал: пожалей себя, сам себя не пожалеешь – никто не удосужится, сделай так, чтобы скорбные мысли из головы удалились, это нетрудно!

Тот же бес навел на маленькую корчму неподалеку от замка, где владелец-поляк предлагал ставленные хмельные меды и посоветовал «полторак» десятилетней выдержки.

– Разве пан не знает, что есть королевский мед? – удивился корчмарь и вручил полную кружку крепкого и густого напитка.

Точно ли мед выдерживался в бочке под землей, Воин Афанасьевич не знал. Кружка согрела душу, но не совсем, он попросил еще. И мудрая мысль пришла в голову: опять ошибка, и Бранденбург – тоже не Европа. Есть тут, конечно, благовоспитанные знатные господа, но сам Бранденбург – дыра на скучном побережье, нужно уходить отсюда, пока есть деньги.

Ваське Бранденбург тоже не понравился. Васька скучал по гравюрам, которые можно срисовывать часами, и по пани Барбаре – об этой пани, супруге истопника, он Воину Афанасьевичу не рассказывал, потому как – о чем тут рассказывать? Прибежал к ней в каморку, пока мужа дома нет, через полчаса из каморки выбежал, кому какое дело?

Когда меда было выпито достаточно, чтобы жизнь показалась прекрасной, беглецы решили: куда бы ни отправиться, все будет лучше, чем здесь. Корчмарь объяснил, как попасть в Пиллау, и они туда отправились с рыбаками, пока хмель не выветрился.

Несколько дней спустя, когда в Бранденбург приехал Шумилов с подчиненными и начались розыски, корчмарь струсил: ну как дал совет каким-то неслыханным преступникам? К тому же Воин Афанасьевич и Васька оставили у него лошадей в полной сбруе и не вернулись. Поэтому корчмарь отрицал всякое знакомство с подозрительными людьми: не видел, не слышал, медом не поил!

Беглецам повезло – флейт «Дары волхвов» уже был готов к отплытию, когда они пришли на мол. Увидев в этом волю Божью и страшно обрадовавшись, они быстренько уговорились с капитаном и поднялись на борт. Впереди был великолепный Амстердам.

Когда действие меда кончилось, Воин Афанасьевич, кое-как придя в себя, понял, что именно эту волю Божью следовало счесть искушением, которое посылает нечистый. В корчме остались лошади и кое-какие вещи, в вещах – часть хорошо спрятанных денег, а Амстердам, как до него наконец дошло, был на расстоянии чуть ли не полутора месяцев. Принятое во хмелю решение его самого испугало. К тому же в первом морском путешествии их с Васькой сопровождал веселый и надежный Герхард, который умел со всеми договориться. Сейчас опоры и поддержки не было.

И им повезло – тогда не так штормило.

Воля Божья сказалась в неприятном происшествии. Наступил миг, когда Воину Афанасьевичу с Васькой в разгар морской бури велели привязать к себе ценные вещи и подняться на палубу. Капитан боялся, что старое судно может не выдержать, если придется рубить мачты и выбрасываться на берег Боргхольма, – спасутся те, кто на палубе, а не дрожит в кубрике или в трюме.

Если бы первым смыло Воина Афанасьевича, вряд ли кто стал бы бороться за его жизнь. Но за борт полетел боцман Маартен Адриан. Не то чтобы боцмана горячо любили – мог и кулаком вразумить. Но Адриана уважали за справедливость, спасали его по честному порыву матросских душ – бросили в воду канат, чтобы уцепился. Пока следили, не появится ли в волнах боцманская голова, водяной вал, перелетев через палубу, скинул вниз Воина Афанасьевича. Он не был пловцом, вынырнул как-то нечаянно, канат оказался рядом случайно, крики матросов вразумили, и он ухватился так, что потом, уже утром, увидел под ногтями засохшую кровь. Рядом оказался Адриан, матросы с немалым трудом выволокли обоих.

Конечно же Воин Афанасьевич возблагодарил Господа. Но вот задать вопрос, для чего Господь его спас, воеводский сын не догадался.

Наконец судно пришло в Амстердам. Два измученных московита спустились на берег и встали в растерянности, не понимая, куда им в этой суматохе брести.

– Поесть бы… – тихо сказал Васька. – Ты спроси людей, где тут можно поесть…

Им указали на кабачок-погребок. Московиты спустились туда – и чуть ли не задом наперед вылетели. Среди бела дня матросы тискали там полуголых румяных девок.

Наконец Васька высмотрел двери более или менее приличного заведения. Там девок не было вовсе, сидели пожилые и старые люди, а еду подавали толстые тетки. Боясь, что здешняя стряпня с непривычки подействует на брюхо, Воин Афанасьевич спросил самое невинное – хлеб, сыр и пиво.

– Какой сыр угодно господину? – тетка предложила несколько на выбор, и Воин Афанасьевич наобум лазаря выбрал тексельский. Хлеб же из всех предложенных предпочли ржаной – память об отечестве подсказала выбор.

Сыр оказался зеленым, хлеб – вязким и плотным, даже к зубам прилипал. Воин Афанасьевич потребовал другого хлеба – тот был не лучше, да и вкуса какого-то странного. Тетка сообщила: испечен из смеси ячменной и гречишной муки, а коли господам угодно пшеничного, так это не здесь – пшеничный пекут в богатых домах, да и то не во всех.

Кое-как перекусили. И дальше сидели молча – ни одному не хотелось начинать разговор о своей дальнейшей судьбе: куда идти, где ночевать, чем завтра заниматься.

Пожилые голландцы, видать, от пива развеселились – стали петь песни. Это было тихое и благопристойное веселье. Воин Афанасьевич поглядывал на них с завистью: люди пришли отдохнуть от трудов праведных, и завтра придут, будут толковать с приятелями и не беспокоиться о том, где ночевать.

Темнело, толстые тетки поставили на столы горящие светильники. Тьма съела черные кафтаны, одни лица остались. Эти освещенные лица показались Воину Афанасьевичу причудливо щекастыми и носатыми, нечеловеческого рыжеватого цвета, и тени на них гуляли диковинные, почти черные. Васька тоже глядел с любопытством – островки света, переполненные лицами, чем-то его заворожили.

Вдруг Васька встал и вдоль стены тихонько пошел к столу, вокруг которого, тесно придвинувшись друг к дружке, сидели седовласые веселые старцы. Не дойдя, он остановился. Воин Афанасьевич с удивлением следил за ним. Васька обошел стол и направился к углу. Там, в углу, сидел, опустив голову, грузный человек. Он так устроился, что светильник в настенной нише освещал его руки и колени. Васька подкрался сбоку и заглянул в книжицу, с которой возился грузный человек.

Он угадал – тот срисовывал лица веселых и задумчивых старцев. Линии грифеля ложились крест-накрест, и из этих решеток вдруг возникала игра света и тени. Рисовальщик поднял голову и увидел Ваську.

– Не угодно ли господину иметь свой портрет? – спросил он. – Всего полгульдена – и вы получите работу художника, которого знает весь Амстердам. Всего полгульдена, молодой господин…

Ваську поразило, как печально он это сказал.

– Мой портрет? – переспросил он.

На флейте Васька кое-как наловчился понимать голландских моряков, но сам изъяснялся кратко и очень осторожно.

– Да, ваш. Вы иноземец, я вижу. Вы не знаете меня.

О том, что Васька иноземец, нетрудно было догадаться по его польскому кафтану из лосиной кожи.

– Всего полгульдена, – повторил грузный человек. – И никто ничего не узнает.

Васька быстро подошел к Воину Афанасьевичу.

– Мне гульдентымф нужен.

– В своем ли ты уме?

Кроме монет, начеканенных из церковного серебра, в Речи Посполитой были еще и монеты из дурного золота, которыми осчастливил государство чеканщик Андреас Тымф. Нужно было побольше монет, а содержание в них золота особого значения во время «кровавого потопа» не имело. Оказалось же потом, что один гульдентымф должен соответствовать тридцати серебряным грошам, но народ оценил его в двенадцать или тринадцать грошей. Таких сомнительных денег у московитов было десятка три монет, на флейте их в уплату за проезд не взяли, так что даже гульдентымфы сейчас приходилось беречь.