Блудное чадо

Глава двенадцатая

Дни шли, а в жизни Воина Афанасьевича ничего не менялось. Он отбывал часы службы, ходил с поручениями, присутствовал в Тронном зале, когда Ян-Казимир принимал послов курфюрста бранденбургского и датского короля, но ни для каких иных дел никому не был нужен. Отец Миколай забрал переводы государевых писем на польский язык, исправил ошибки (говорить по-польски оказалось куда легче, чем писать), похвалил за скорость – более о тех письмах не вспоминал.

А ведь Воин Афанасьевич с нетерпением ждал, что вот придет он в гости к старому ксендзу и тот скажет:

– Его величество премного благодарен, в письмах оказались сведения государственной важности, и пан Сайковский более не покоевый, а отправляется в составе посольства в Италию ради участия в многотрудных переговорах, где он, несомненно, хорошо себя покажет!

Вот такая была у воеводского сына мечта – и рассыпалась в прах. Но разве он не участвовал во встречах Афанасия Лаврентьевича то со шведами, то с теми же поляками, то с курляндцами? Разве не видел, как ловко ведет игру родимый батюшка? Разве не сумел бы вести игру точно так же, если не лучше?

Пытался он объяснить это отцу Миколаю, но тот лишь усмехался и сообщал, что все в воле Божьей.

Кроме того, он как-то спросил:

– Угодно ли пану посетить православный храм и причаститься по случаю светлой Пасхи Христовой?

Воину Афанасьевичу стало стыдно.

Был у него при себе серебряный образок, материнское благословение, Богородица с Младенцем. Этому образку он и молился, иногда вычитывая все, что помнил из утреннего и вечернего правила, иногда впопыхах забывая.

– Спросите у Янека, куда он ездит помолиться, – строго сказал старый ксендз. – Нехорошо ведь быть без всякой веры.

– Вы, отец Миколай, католик, как же вы мне советуете?..

– Католик, но не дурак, – отрубил отец Миколай. – Я могу произнести двадцать проповедей о превосходстве католической веры над православной, но вы, пан Войцех, взросли в православной вере, она – ваша, даже если вы не знаете богословских тонкостей. А вы их не знаете. И если я возьму верх в споре, вы мне этого не простите. Для чего вас разубеждать? Вам и так нелегко при дворе, я же вижу. А если в голове начнется сумятица… Нет-нет! К тому же я слишком люблю свою церковь и не желаю, чтобы по моей милости кто-то думал о ней плохо.

Это было Воину Афанасьевичу странно. Он знал, что любой православный батюшка, окажись он в таком положении, что должен давать советы молодому католику, так бы католическую веру изругал – камня на камне бы не оставил.

– Я не думаю о ней плохо…

Ксендз усмехнулся.

– Но должны – вас так научили. А было бы пану ведомо, что именно католическая церковь спасла Речь Посполиту от полного краха, – сказал отец Миколай. – Но не только молитвами, как пан сейчас подумал. Когда его величество Ян-Казимир уехал, спасаясь от шведов, в свои наследственные силезские владения, к нему стала приезжать шляхта и умолять: спаси, король, свое разоренное отечество, веди нас, мы готовы воевать! А война – это такое животное, что, сколько ни корми, все мало. Королю для ведения войны нужно было очень много денег, а где их взять? Все монетные дворы с запасами золота и серебра захватили шведы, а казна пуста. И тут пришли на помощь мы – общество Иисуса…

Впервые Воин Афанасьевич услышал, как отец Миколай говорит о своей принадлежности к обществу Иисуса, которое часто называли орденом иезуитов, имея в виду, что оно устроено как монашеский орден. Он насторожился, потому что ни одного хорошего слова в адрес иезуитов никогда ранее не слышал.

– Нас называют «черной гвардией папы», и мы действительно подчиняемся только его святейшеству, но его святейшество слушает наши советы. Мы предложили его святейшеству выход из положения, и католическая церковь Речи Посполитой получила дозволение дать королю взаймы церковное серебро и золото. Кресты, чаши для причастия, статуи святых, лампады – все пошло в дело. Из городов, где были монетные дворы, шведы не захватили только Львов, и вот священники и причт тайно, лесными тропами, повезли туда дорогие распятия и чаши. Везли и плакали… плакали… и я рыдал, провожая телеги со святыми предметами… кто знал, будет ли победа?.. Вспоминаю – и слезы к глазам подступают… Я старый человек, пан Воин, я много пережил, но своими руками заворачивать святое распятие в мешковину…

Циховский отвернулся. Воин Афанасьевич понял: старый ксендз не желает, чтобы кто-то видел его слезы. И у самого в глазах защипало.

Очень уж этот человек был непохож на тех батюшек, с кем имел раньше дело Воин Афанасьевич. И снова он утвердился в мысли, что правильно сделал, покинув Московию. Там бы никто из священников, никто из иноков с ним не говорил так мягко и рассудительно, показав, что не одними знаниями владеет, но имеет пылкую и возвышенную душу. Разве что окольничий Ртищев – да только с ним, «мужем милостивым», как прозвали его добрые люди, Ордин-Нащокин-младший никогда не говорил по душам; где Ртищев, любимец государев, глава Приказа лифляндских дел, а также Дворцового судного приказа, коему велено «сидеть во дворце», а где воеводский сынок, обреченный всюду таскаться следом за батюшкой?

– Теперь видите, сколько пользы от нашей церкви для государства? – спросил Циховский. – Речь Посполита победила в войне, спасла отечество от истребления. И скажите – позволил бы ваш патриарх забрать в ваших храмах серебро и начеканить денег, если бы Московия попала в ту же беду, что и Речь Посполита?

Воин Афанасьевич опустил голову и вздохнул. Кто его, патриарха Никона, знает – он горяч и в решениях поспешен. Опять же – в последнее время не ладит с государем. Нет, пожалуй, не дал бы перечеканить чаши на деньги…

Было о чем подумать, было… Это лишь Васька Чертков ни о чем не размышляет, живет, как живется, есть дневное пропитание – и ладно. Если бы вдруг его забыли покормить, он бы и не догадался, поди, как на кусок хлеба заработать.

Ордин-Нащокин-младший, наоборот, стал задумываться – где бы денег взять? За перевод государевых писем не заплатили… жалованье покоевого вроде и велико, но и траты велики, а нужно же еще и о Ваське позаботиться…

И пан Мазепа пристает: купи да купи баронессе фон Шекман хоть какой подарок, иначе на тебя и не взглянет. Воин Афанасьевич как-то прямо спросил: на что пану Мазепе потребовалось, чтобы у них с баронессой вышло блудное дело? Тот расхохотался:

– Что ты все к блуду сводишь?!. Ничего иного и вообразить не можешь?

– Но не жениться же мне на ней!

– Совершенно ни к чему! А пройти школу галантного обхождения нужно. Кроме того, я хочу понять, есть ли у нее любовники, а если есть, делают ли они ей дорогие подарки. Ее горничные – дуры, где она только таких нашла? У нее щедрая натура, она сама будет делать тебе подарки, если ты ей угодишь. И даже неприлично служить при дворе и не иметь любовницы.

Пан Янек говорил об этом совершенно спокойно, как если бы неприлично было, служа при дворе, не иметь сабли на боку и султана на шапке.

– Я хочу служить его величеству своими знаниями, своими способностями, при чем тут галантное обхождение? – спросил Воин Афанасьевич.

– А если у его величества на тебя особые виды? Если ты нужен не для того, чтобы сидеть, по уши зарывшись в бумаги?

После этого разговора в душе у Воина Афанасьевича поселилось и прочно обосновалось смятение. Он вдруг почувствовал себя ручной обезьяной на поводке: хотят – тащат куда-то за поводок и смеются, глядя, как корчишь рожи, хотят – сажают в клетку и забывают покормить.

Отец Миколай почуял это смятение и сам завел разговор о том, сколь неуютно при польском дворе человеку с неподходящим воспитанием.

– Не приходила ли пану Войцеху мысль вернуться домой?

– Нет. Не приходила.

– Неужели там, в Москве, нет людей вашего образа мыслей? С которыми можно говорить так, как говорят при дворе его величества: о музыке, о картинах, о прочитанных книгах, о красивых женщинах наконец?

Воин Афанасьевич вспомнил отвратительное зрелище – в Кремле, у самого Красного крыльца, насмерть разругались двое бояр, дошло до визга, махания посохами и плевания друг дружке в бороды. Но рассказывать про такое безобразие было стыдно.

– Нет у нас таких людей, – хмуро буркнул он.

– А я думаю, есть. Есть молодые люди, всей душой готовые принять европейские нравы. Только каждый – сам по себе. И не хватает у них смелости, чтобы хоть составить свой кружок. А вашему государству такие люди необходимы. Это даже нелепо – богатейшее государство живет, как дикое племя где-то на острове Мадагаскар. Великое и святое дело сделает тот человек, который принесет в Москву новые знания, иные нравы… Там появятся театры, как во Франции, расцветут изящные искусства… купцы повезут туда самые лучшие товары, ткани, украшения, книги, картины, гравюры… Ведь чем сейчас торгует Россия? Лесом, дегтем, холстами, зерном, а ничего более на продажу нет. Потому что нет людей, которые помогли бы своему отечеству стать равным среди европейских держав.

Воин Афанасьевич слушал и не понимал, для чего все это говорится. Он никак не мог взять в толк, чего от него хотят, а посоветоваться было не с кем.

– Кто-то должен стать первым, – задумчиво сказал отец Миколай. – Давайте, мой друг, я объясню на примере. Возьмем историю общества Иисуса. Был человек, который не побоялся стать первым. Ему пришлось нелегко, но он сумел собрать верных и преданных. Теперь мы чтим его память. Его зовут Игнатий Лойола. Да вот, почитайте сами…

Ксендз снял с полки толстую книжку. С ней Воин Афанасьевич и был выставлен за дверь – отец Николай собирался поработать над завтрашней проповедью.

Когда книжка была дочитана, сумятица в голове еще более возросла. Воин Афанасьевич поймал себя на желании вступить в общество Иисуса.

Он позавидовал людям, которые все вместе, бодро и деятельно трудятся на пользу своего ордена, друг за дружку держатся, и все у них получается. Он понял свою беду: все годы недолгой жизни он был совершенно один. Родитель, наняв ему учителей, очень мало им занимался; матушка могла разве что побаловать особо вкусными пирогами единственное чадушко; родня осталась во Пскове; друзей не завел, хотя мог бы сдружиться с тем же толмачом Ивашкой – человеком неглупым и миролюбивым, хотя звезд с неба не хватавшим. А вот как-то не получилось. И даже если бы батюшка не держал при себе, а с юных лет пристроил ко двору, с теми же наглыми стольниками получилось бы приятельство. Он, батюшка, не дав чаду завести знакомств, а усадив за бумаги, лишь о себе думал…

Человек, вступающий в общество Иисуса, сразу обретает смысл и цель жизни. Конечно, был смысл и в трудах Воина Афанасьевича – возился с бумагами для пользы государевой. Но все не то, все не то… В обществе Иисуса, поди, нет бояр и князей, там всякий, имеющий способности, может высоко взлететь…

В таком смутном состоянии души Воин Афанасьевич вдруг осознал, что он уже целую вечность в Кракове, а толку с того – чуть. И страшная мысль осенила его: он обманут! Двор польского короля – не европейский двор, хотя королева – француженка. Не так Воин Афанасьевич представлял себе королевское окружение, не так!