Блудное чадо

Но мысль о побеге еще только зародилась, да и куда бежать? Домой – невозможно, упекут в дальнюю обитель под начало к суровым старцам – грехи замаливать. Родимый батюшка выручать не станет – даже неведомо, где он теперь, не погнали ли из воевод, не отправили ли обратно во Псков, не лишили ли всех чинов и царского благоволения навеки, не сослали ли воеводой в какой-нибудь Пустозерск, не к ночи будь помянут?

Сильно удивился бы Воин Афанасьевич, если бы каким-то чудным образом мог прочитать письмо, полученное Афанасием Лаврентьевичем сразу после бегства единственного чада, в ответ на его прошение – уволить нерадивого отца от всех государственных дел.

Письмо было тем более удивительно, что в нем не поминались украденные послания.

«Верному, избранному, радетельному о Божиих и государственных делах, судящему людей Божьих и Наших Государевых по правде, воистину хорошее и спасительное дело – людей Божьих по правде судить, христолюбцу и нищелюбцу, миролюбцу и трудолюбцу, и особенно богоприимцу и странноприимцу, государственных дел исправному исполнителю и ревнителю, думному дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину от Нас, Великого Государя, милостивое слово.

Стало Нам известно, что сын Твой попущением Божиим и своим безумством объявился в Гданьске, тебе, отцу своему, сильное огорчение причинив. Про огорчение такое думаю, что оно от самого сатаны приключилось и от всех сил бесовских, напустивших такой злой вихрь, смутивших атмосферу, разлучивших и отторгнувших невинного агнца яростным и смрадным дуновением от Тебя, отца и пастыря своего.

Мы, великий Государь, и сами о Тебе, верном Нашем слуге, попечалились, о приключившейся с Тобой такой горькой болезни и о жестоком оружии, пронзившем душу и тело Твое. Воистину велика скорбь Твоя! Еще скорбим о супруге Твоей, о пустынножительнице в доме Твоем, вырастившей в утробе своей горькую полынь, и сочувствуем двойному и неутешному ее плачу: первый ее плач от того, что не видит Тебя, Богом данного и законного своего супруга, перед очами своими каждый день; второй ее плач – об отторжении и разлуке – происходит от лютого и яростного зверя, единоутробного птенца ее, от нее беспричинно отторгнутого.

О, беспощадное насилие от темного зверя попущением Божиим и за наши грехи! Воистину, кроме упования на Бога, великий и неутешный плач остается для вас, супруга с супругою, лишившихся наследника единокровного от недр своих, утешителя и попечителя в старости, успокоителя почтенной вашей седины и примерного поминателя по отшествии вашем в вечные и благие обители.

Ты просишь нас Тебя сменить. По какому обычаю Ты решил подать такое прошение? Думаю, что от безмерной печали. Обесчещенным почитаешь себя? Но о славе, на небесах за терпение даруемой, помни. Лишенным всего видишь себя? Помни о богатстве небесном и о сокровищах, полагающихся за добрые дела. Потерял отечество? Но осталось отечество на небесах – Небесный Иерусалим. Сына потерял? Но Ангелы остались, с ними Ты возликуешь у Престола Божия и возвеселишься вечным весельем.

Не страшно упасть, страшно упавшему не встать. Так и Тебе надо от падения своего пред Богом – что ты в такое отчаяние впал – оправиться, встать и стоять крепко, и уповать на Бога, и дерзать, и во всем случившемся, в своей безмерной печали укрепляться безо всякого отчаяния, Бог с тобою есть и пребудет во веки и навек. Печаль вашу обратит вам в радость и утешит вас вскоре!

А то, что Твой сын измену совершил, то Мы, Великий Государь, его измену поставили ни во что. Мы понимаем, что это он не по своей воле содеял; Тебе он тяжелое горе, а себе вечное осуждение принес. И не ставь себе в вину, верный слуга Христов и Наш, дурость своего сына; Ты об этом не знал и с ним в единомыслие не входил, он, глупый, и у Нас, Великого Государя, тайно был – и не один раз, и Мы Тебе через него многие поручения передавали, а о яде таком под его языком и не знали, и Мы, Великий Государь, не удивляемся, что сын твой так плохо поступил: видно, что от малодушия это.

Он человек молодой, хочет все создания и творения Всевышнего на белом свете повидать. Как птица летает туда-сюда и, налетавшись вдоволь, вновь к своему гнезду летит, так и сын ваш вспомнит о гнезде своем родном, а сильнее всего – о душевной привязанности от Святого Духа во Святой купели, и к вам вскоре возвратится. И Ты, верный раб Божий и Наш Государев слуга, видя к себе Божию милость и Нашу Государеву отеческую милость, отложи свою печаль и верши Божии и Наши Государевы дела, как того обстоятельства требуют.

А Мы не только не выражаем недовольства Тебе за известный поступок твоего сына – даже мысли такой нет. А вихрей, исходящих от злых людей, и напастей мира сего тленного человеку не избежать, потому что по всему свету они рассеяны. Только бы человеку душой перед Богом не согрешить, а вихри свирепые, от людей исходящие, что они могут причинить без воли Божией?! Упование нам – Бог, прибежище наше – Христос, покровитель нам – Дух Святой».

Но прочитать это послание Ордин-Нащокин-младший никак не мог, а если бы и мог, не сразу бы его понял. Ибо причины своего бегства видел в ином – в невозможности ужиться с людьми глупыми и малограмотными, с преисполненными гордыни обидчиками и ругателями.

Поскольку весна уже была в разгаре, Анриэтте потребовались услуги сапожника – не для вида, а на самом деле. Она взяла с собой горничных, которых тоже следовало обуть соответственно погоде, и отправилась к Домонтовичу. Там ее уже больше недели дожидалось шумиловское письмо.

Потом, прочитав его ночью, Анриэтта едва себя по лбу не хлопнула. Мысль, что пришла ей в голову, была малость безумна, однако чем дольше Анриэтта поворачивала ее то так, то сяк, тем разумнее она казалась.

Пану Фальбовскому незачем было подсылать к Петрухе жившую в его доме то ли воспитанницу, то ли родственницу. Разве что он совсем умом повредился и стал находить удовольствие в убийствах незнакомых людей. Но вызвать на свидание совершенно постороннего человека, к тому же статного красавца (тут Анриэтта усмехнулась, вспомнив поцелуи), могла пани Фальбовская. Не для того, чтобы с ним миловаться, – а чтобы муж удостоверился, что у нее нет любовной связи с паном Мазепой, что зарождается связь с кем-то иным, и порешил мужчину, вся вина которого – в его привлекательности, и наконец угомонился.

Поскольку женщине нужно иметь особый нрав, чтобы придумать такое злодеяние, то пани Фальбовская, надо полагать, действовала по указке пана Янека. Вот этот ангелочек вполне мог сплести кровавую интригу. То, что пани согласилась на убийство, показывало: она считала этот грех менее важным, чем невозможность продолжать свои нежности с паном Мазепой. И только ли нежности? Если дама от живого мужа заводит любовников, то поменять одного на другого ей довольно просто… А пан Янек не тот человек, чтобы любовь вдруг составила смысл его жизни…

Анриэтта стала выстраивать последовательность событий.

Пан Мазепа несколько месяцев не радует своим вниманием придворных дам. Он тайно встречается, как полагает пани Радзивилл, с Фальбовской. Чтобы сбить с толку мужа, ему подсовывают мнимого любовника. Убить Петруху муж поручает человеку, который несет зашитое в шапку послание Мазепе. То есть этот человек близок семейству Фальбовских. Он дружен с паном Станиславом, который поручил ему убить любовника жены. Но он же дружен и с неверной супругой, которая затеяла всю эту кровавую интригу…

А супруга эта вынуждена обретаться вдали от Кракова и королевского двора со всеми его соблазнами…

Не она ли послала пану Мазепе список из двух дюжин фамилий?

И то, что список следовало передать таким сложным способом, о двух вещах свидетельствует. Первое – одинаковыми шапками Мазепа и неведомый шляхтич, которого Ивашка, сдается, на тот свет отправил, не в первый раз пользуются. Второе – дело очень важное, соблюдение тайны – вопрос жизни и смерти. Недаром же бедненький Янек так старался выяснить, откуда у баронессы фон Шекман жемчужная пряжка. Анриэтта как-то при нем сказала, что однажды ей повезло – незадолго до Рождества купила в Варшаве дорогую вещицу за гроши прямо на улице, возле лавки ювелира, у человека, который был неимоверно пьян. Если пан Мазепа не понял, что речь о пряжке, – это уж его беда.

Снова на ум Анриэтте пришло слово «заговор».

Против короля? Против королевы? В пользу кого-то из магнатов, кому страх как хочется надеть на упрямую голову королевскую корону?

Одного из мужчин, упомянутых в списке, она знала – это был Ян Пасек. Обычный молодой придворный, какими полон Вавельский замок, успел повоевать, остроумный собеседник, сочиняет вирши – грубоватые, но дамам нравятся, что еще? На заговорщика он не похож – и это веский аргумент в пользу мысли, что он и есть заговорщик.

Если бы речь шла лишь о тайнах королевского двора с его мятежниками, заговорщиками и авантюристами, Анриэтта бы не стала тратить время на размышления. Но пан Янек неспроста кружил вокруг нее и вокруг воеводского сына. Ради собственной безопасности Анриэтта должна была разобраться в его замыслах.

Поставив себе целью сойтись поближе с Пасеком, Анриэтта взяла пример с пана Янека. Тот прятался за спиной воеводского сына и оттуда совершал вылазки, словно бы помогая приятелю в амурных шашнях, а на деле добиваясь своих загадочных целей. А она подружилась с пани Радзивилл и баловала ее дочек. Так она показала всему двору, что ее общество – благопристойные замужние дамы и вести себя, как резвая паненка, она не собирается; возраст и повадка почтенной вдовы как будто позволяют вести разговоры с молодыми людьми без всякого кокетства, и никто в этом дурного не усмотрит.

Именно благодаря Катаржине Радзивилл Анриэтта заполучила в угаданный ею заговор главного героя. Супруг Катаржины, князь несвижский Михал-Казимир Радзивилл, приехав к жене, был познакомлен с ее новой подругой, и в беседе с ним прозвучало имя опасного для Яна-Казимира и королевы Марии-Луизы имя: Ежи Любомирский, польный гетман коронный. И всего-то пан Радзивилл сказал, что не удивится, если этот поборник золотой шляхетской вольности, противящийся королевским нововведениям и приходящий в ярость от планов Марии-Луизы ввести наследование престола вместо буйных выборов нового монарха, устроит настоящий бунт, да еще при поддержке курфюрста бранденбургского.

Радзивилл сказал это – и о других делах заговорил, Анриэтта же вспомнила, что и королева очень сердито говорила о Любомирском: его-де заслуги в военную пору велики, но нынешних выступлений против Яна-Казимира уже не перевесят.

Теперь оставалось понять, кому предложить список, найденный в «рогатывке», да так, чтобы самой пошло на пользу и не вышло вреда московитам.