Блудное чадо

Глава десятая

Московиты поселились на тихой Кармелитской улице и изнывали там от безделья. Они не знали, чем занимается Ордин-Нащокин-младший в Вавельском замке, продал ли государевы письма, а если продал, что из этой сделки вышло. Анриэтта давно не оставляла записок у сапожника Домонтовича.

К тому же деньги были на исходе.

Начался Великий пост.

Для людей, приученных постничать не потому, что душа просит воздержания, а потому, что так принято, странными казались послабления, которые делали себе поляки. Даже богословский спор возник: считать ли людей, вынужденных жить в чужом городе, путешествующими? Успенский пост Шумилов, Петруха и Ивашка не соблюдали – тогда они и впрямь путешествовали. Рождественский соблюдать пытались – не получилось. Но Великий – другое дело. В Великий пост непременно нужно исповедаться и причащаться, а где? Даже если удастся найти православного священника, можно ли ему рассказывать про грехи, связанные с поручением дьяка Башмакова?

Когда делать нечего, а сидишь, не получаешь известий из отечества и ждешь каких-то событий, еще и не такие богословские споры заведешь…

Но в одну снежную ночь к ним прибежала гостья – Анриэтта в шубке своей горничной.

– Еле выскочила, и то еще не уверена, что за мной не следили, – сказала она. – Ко мне иезуиты подбираются. И наш олух, кажется, ввязался в политическую интригу.

Говорила она по-французски, но слово «олух» использовала русское – видно, не было во французской речи ничего более подходящего.

– Этого следовало ожидать, – буркнул Шумилов.

– Он чуть ли не каждый день около полудня ходит в одну корчму неподалеку, сидит там, как статуя Зевса Олимпийского, и час спустя уходит. И на голове у него при этом шапка, которую дает ему поносить некий королевский покоевый, пан Мазепа. Шапка – из меха выдры, и пряжка на ней точно такая, как та, что вы мне подарили. Я сличала – совсем одинаковые.

– Шапка, видимо, тайный знак, – сказал Шумилов. – Его этот Мазепа за чем-то посылает, но за чем?

– Может быть, я ошибаюсь, но две одинаковые шапки с одинаковыми пряжками были придуманы, чтобы заменить одну на другую. Наш олух садится на скамью, кладет рядом шапку, туда же садится человек в такой же шапке…

– Понял, понял! – закричал Ивашка.

– Нишкни! – одернул его Шумилов. – Значит, пану Мазепе нужен тот список, что мы достали из другой шапки?

– Если так, мне надо его переписать и посмотреть, не найдется ли в нем знакомой фамилии. И тогда уже думать, что это за список и для чего он нужен.

– Я-то как во все это впутался? – спросил Петруха. – Меня-то для чего нужно было убивать?!

– Не знаю, друг мой… Так где список? Перепишите мне его, а потом спрячьте, да так, чтобы никто не нашел. Может быть, того, кто записал эти фамилии, выдаст почерк…

– В какой корчме сидит этот подлец? – Шумилов так спросил, что Ивашка понял: будет смертоубийство.

Он знал начальника как облупленного. У Шумилова была одна особенность, очень неприятная для врагов и чреватая хлопотами для друзей. Он очень быстро принимал решения и действовал сразу, не ведая страха. Глядя на него, трудно было такое предположить.

– Что вы хотите сделать? – спросила Анриэтта.

– Спугнуть его. Увидев меня, он растеряется, а потом опять ударится в бегство. Это для его же пользы – пока он в Кракове не наделал бед.

– А узнать судьбу царских писем?

– Чего уж узнавать – и так все понятно. Если его взяли в покоевые, то неспроста.

Ивашка с Петрухой были того же мнения.

– Я бы не торопилась с выводами. Если бы у него было одно письмо, то да, продал за счастье служить королю. Но их же несколько. Что, если у него хватило ума торговаться и уступать письма не все сразу?

– Не хватило у него на это ума, – уверенно сказал Шумилов. – Его выманили из-за писем, значит, и забрали у него все, что было.

– Бедный олух… А тут еще это глупейшее предложение…

– Какое?

– Он обещал королю, что привезет к нему господина Ордина-Нащокина, и тот добровольно согласится ему служить!

Московиты расхохотались.

– Король тоже посмеялся. Весь двор развлекался: вот как московские сынки родителей продают. Вот я и говорю – бедный олух…

Анриэтте действительно было жаль Воина Афанасьевича. Она несколько раз видела его в Царевиче-Дмитриеве, даже как-то говорила с ним и пришла к мнению: таких людей нужно держать в четырех стенах, где они будут хорошо трудиться, и как можно реже выпускать на волю.

– Он не дитя. У него уже борода выросла.

Сказав это, Шумилов провел рукой по своему подбородку. Не то чтобы он так уж тосковал по бороде, а просто бриться надоело. Цирюльник, сукин сын, за бритье трех рож брал – как за жареное порося!

Ивашка достал список и разложил на столе. Шумилов приготовил чернильницу и перо. Васька достал стопку дешевой рыхловатой бумаги.

– У вас не было сведений, что делается в Царевиче-Дмитриеве? – спросила Анриэтта, пока Ивашка переписывал две дюжины фамилий.

Шумилов только рукой махнул. Нетрудно было предположить, как достанется отцу за побег сыночка. Вряд ли государь отзовет Афанасия Лаврентьевича из Царевиче-Дмитриева – ему там нужен толковый и деятельный воевода. Но прежних милостей уже не жди. А хуже всего – враги Ордина-Нащокина-старшего наверняка уже злорадствуют и строят козни. До сих пор государь умел его защитить, что будет теперь – неведомо.

Они еще немного поговорили, и Анриэтта собралась уходить.

Вместе с ней на улицу выскочил Петруха.

– Провожу, мало ли что, – сказал он.

– Я не одна, – Анриэтта показала спрятанный в рукаве нож.

– Мало ли что, – повторил он, идя рядом.

– Нельзя, чтобы нас вместе увидели.

– Не увидят.

И тут, как на грех, из дверей соседнего дома вывалилось полдюжины шляхтичей, пьяных, невзирая на пост, до такой степени, что ноги, руки и голова теряют всякую меж собой связь.

Петруха сделал то единственное, до чего додумался бы всякой мужчина, – закрыл собой Анриэтту, но не просто закрыл, а прижал к стене. Они стояли, грудь к груди, и слушали пьяные голоса. Вроде бы в пост не положено петь о том, как Ясь забрался в постель к Марысе, но пьяницы пели, и с большим удовольствием.

Как вышло, что Петруха поцеловал Анриэтту? Как вышло, что она ответила на поцелуй?

Должно быть, он давно собирался совершить этот подвиг. Должно быть, она слишком долго была одна.

Пока эти двое целовались, Шумилов сидел на постели и думал. Ивашка следил за ним, и следил с тревогой. Он догадывался, что у начальника на уме.

То, что совершил сын воеводы, в русском языке определялось двумя словами: измена либо предательство. Была бы возможность, Шумилов изловил бы изменника и доставил в Москву. Такой возможности до сих пор не было.

– Мы знаем время, – вдруг сказал Шумилов. – Мы знаем, что корчма неподалеку. Краков не Москва, тут все близко. Понял?

– Понял.

– Пока он еще туда ходит, пока не дождался другого приказания…

– Понял. Но, Арсений Петрович, это добром не кончится.

– Отвечать мне.

– А если она права? Если он пока заплатил лишь одним письмом или хоть двумя? А остальные лежат у него под тюфяком?

– Они все равно считай что пропали. Во-первых, времени прошло немало. Во-вторых, затейное письмо. Кроме него, тут никто не прочитает или полжизни убьет на то, чтобы все эти закорючки разгадать. А если это проклятое чадушко впутали в интригу, то вряд ли что доброжелатели нашего государя. Тут полно иезуитов, и они на Москву давно облизываются. Так что…

Ивашка покивал: Ордин-Нащокин-младший мог стать очень опасен, если им будут руководить умные и хитрые люди. Родного батюшку с толку не собьет, но немало бед понаделает.

– Может и так случиться, что его, как агнца, на заклание обрекли. Вот-де русский царь воду мутит, вот-де его лазутчик, а вот и дыба – лазутчика допрашивать, а вот и плаха – голову ему рубить.

– Спаси и сохрани!

– Кабы еще простого звания человек! А то – воеводский сын!

– Арсений Петрович! А во что могли нашего олуха втянуть?

– Одному Богу ведомо. Хотя… хотя хорошо, что ты спросил, тут есть над чем голову поломать…

Это ломание головы продолжалось недолго.

– Слушай, Ванюша. Коли несообразность заметишь, говори.

– Да уж скажу!

– У поляков государя выбирают. Дурь, конечно, страшная, всякий пьяный шляхтич может заорать: «Не дозволям!» И разумный человек на трон не попадет, а попадет тот, кто больше бочек с медами и с горилкой шляхте выкатил. И в таком деле, чай, неплохо иметь человека – вроде того козла отпущения, что в Святом писании… Что-то в выборах пошло не так – так то ж рука русского царя, он воду мутит, хочет нужного ему человека на трон усадить. Вот, боюсь, к чему клонится…

– Так есть же у них король, Ян-Казимир.

– Сегодня есть, а завтра нет. Коли кому захочется, чтобы на трон другой взгромоздился. Ежели, скажем, завтра Ян-Казимир помрет…

– Так у королевы другой наготове есть! И она за того замуж пойдет! – развеселился Ивашка, знавший, как Мария-Луиза венчалась с двумя братьями подряд.

– Вот и мне сдается, что у нее другой наготове… Будь она неладна, эта Европа! У нас вокруг трона таких козней не плетут. Дал Господь государя – и замечательно. Так что собирайтесь вы с Петрухой в дорогу.

– А ты?.. – уже предвидя ответ, спросил Ивашка.

– А я останусь. Молчи. Ты мне не указ. Уберетесь отсюда как можно скорее. Писем с вами передавать не стану – вдруг попадетесь, так чтобы их не нашли. Башмакову и воеводе – все на словах.

– Башмаков-то похвалит, а Афанасий Лаврентьевич? Сынок-то у него один…

– И того воспитать не сумел… Ладно, будет. Я так решил.

– Арсений Петрович…

Ивашка знал, что у Шумилова два сынка-близнеца, их родители жены растят. Нужно было напомнить о деточках! Но ответ был предсказуем: государь, узнав все обстоятельства, детей не бросит, а сам заменит им отца. Велит Федору Ртищеву присмотреть за шумиловскими отпрысками, а тому только дай повод сотворить милосердное дело.

– Убираться вам надобно поскорее, до весенней распутицы. Она тут раньше настает, чем у нас.

В комнатенку вошел Петруха, но как вошел? Словно бы в дверную щель просочился и сразу забился в угол. Глаза опущены, вздохи – словно у помирающей коровы. Ивашка посмотрел на него с любопытством: это что еще за хворь прицепилась?

О том, что Петруха не отказался бы оскоромиться, Ивашка знал: во время путешествия товарищ пытался подластиться к Анриэтте, но она не желала замечать его намеков.

Шумилов не обратил внимания на вздохи, а хмуро повторил то, что уже сказал Ивашке: пора собрать пожитки.

– Как это – уезжать?! – возмутился Петруха. – Никуда я не поеду, хоть убей!

– Поедешь, коли так велю.

– Не поеду.

Ивашка даже испугался.

Самого его служба в Посольском приказе приучила к повиновению. Но Петруху жизнь воспитала иначе. Он вырос на севере, среди корабелов и моряков. До поры он смирял свой упрямый, не хуже шумиловского, норов. Но в Петрухиной способности устроить бунт Ивашка не сомневался. Была у них пора, когда редкий день обходился без стычки, она миновала, но не потому, что Петруха так уж присмирел. Просто они в конце концов сдружились.