Блудное чадо

– Не поедешь – пеняй на себя, – тихо сказал Шумилов. – И будет об этом.

Петруха с тревогой взглянул на Ивашку, тот незаметно приложил палец к губам. И потом, когда Шумилов лег спать, оба тихонько вышли во двор – вроде как по нужде. Там Петруха узнал, что придумал начальник.

– Вон оно что. Ишь, проклятое чадушко…

– Так ведь если по законам – его казнить надобно за измену.

– А как ты его в Москву к кату доставишь, чтобы казнил? Шумилов прав: придется, пока еще каких бед не натворил.

– Да и пусть бы натворил! Шумилова схватят, будут пытать, об этом ты подумал?!

– Ты его спроси – он сам об этом подумал?

– Ты ж его знаешь… Ваня, нужно предупредить Анюту.

– Кого?

Ивашка еще не знал, что в перерывах между поцелуями Петруха называл Анриэтту этим ласковым именем.

– Оставим ей письмо у Домонтовича.

– И что она тут может поделать?

– Удержать олуха в замке! Они же знакомы, они в Царевиче-Дмитриеве видались. Чтобы наш Арсений Петрович да из-за такого дерьма погибал?..

– Ну так олух первым делом на нее донесет!

Ивашка с Петрухой замерзли – выскочили ведь в одном исподнем, – но ничего путного не придумали.

Анриэтта же в это время, тайно вернувшись в замок, изучала список. Имена были, с одной стороны, знакомые, а с другой – мало ли в том же Кракове Ковальских, Шиманских и Новаков? Даже если рядом с Тадеушем Ковальским – Иероним Ковальский, в Речи Посполитой наверняка с полсотни таких Тадеушей и таких Иеронимов наберется.

Но одно имя заставило ее задуматься. Человека по имени Ян Пасек она знала – он служил при дворе, но не покоевым, а в ином чине (в польских труднопроизносимых чинах она пока что путалась).

Если Янеку Мазепе нужен список, в котором имеется Ян Пасек, то что это значит?

Эти люди – его сторонники или его противники? Скорее всего, противники, но в каком деле? И что такое вообще этот юный Янек Мазепа? Для себя ли ему нужен список, или же кто-то стоит за его спиной? Использует он Ордина-Нащокина-младшего только как средство переноски шапки с места на место, или в интриге нашлось место для перебежчика? То-то обрадуется тогда пан Мазепа, если Шумилов этого перебежчика заколет…

И Анриэтта вспомнила, с каким лицом говорил Шумилов о Воине Афанасьевиче.

Он не спугнуть перебежчика решил, нет… Он уже в тот миг знал, что убьет бедного олуха. Убьет, зная, что скрыться не удастся. Предатель, конечно, заслуживает смерти, но не такой ценой!

Анриэтта порадовалась, что не сказала, в которой именно корчме заседает Ордин-Нащокин-младший. Конечно, московитам может повезти, и они сразу наткнутся на жертву. Но они могут обойти пять или шесть заведений, прежде чем встретят воеводского сына.

Если бы грянул гром среди ясного неба и поразил его, Анриэтта бы не стала плакать. Случайная смерть Ордина-Нащокина-младшего сразу бы освободила всех. Но на гром было мало надежды. Следовало что-то предпринять.

И Анриэтта пожалела, что рядом нет Денизы. Обычно они вместе придумывали всякие сложные ходы и ловушки.

Спасти Шумилова можно было только одним способом – прекратить хождения воеводского сына в корчму на Доминиканской улице.

Если послать ему записку, он может показать эту записку тому, кто его посылает, – Мазепе. Мазепа расскажет человеку, который стоит за его спиной. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Если самой потихоньку сказать воеводскому сыну несколько слов, он до смерти перепугается, обнаружив, что женщина, выполнявшая поручения его батюшки, вдруг оказалась в Вавельском замке. О последствиях лучше не думать.

Воспользоваться тем простаком, которого Ордин-Нащокин-младший потащил с собой? Итог будет такой же – простофиля сразу же выдаст Анриэтту…

Оставить все как есть нельзя – погибнет Шумилов.

Она не любила этого человека, он был не таков, чтобы его любить. Но он успел стать своим – без всякой амурной подоплеки. Он был по-своему добр с Анриэттой и Денизой, он был строг и неуступчив – это раздражало, но в нем чувствовалась настоящая сила духа. Ивашка – тот ради любви к Денизе мог совершить подвиг, да и совершил, когда спас обоих лазутчиц и доставил их в Кокенгаузен. Но той внутренней силы, что у Шумилова, в нем не было. Петруха – тот горяч и упрям (тут Анриэтта усмехнулась, вспомнив его поцелуи), но и он уступает Шумилову. Они не смогут удержать своего начальника. Попытаются, но не смогут.

Анриэтта распустила шнуровку, вышла из юбки, разделась до сорочки и села перед маленьким настольным зеркалом. Нужно было причесаться на ночь. О волосах она всегда очень заботилась. Достав гребень из слоновой кости, она расплела светлые косы и стала медленно расчесывать сперва правую половину перекинутых на грудь волос, потом левую. И тут сильно недоставало Денизы. Горничные не умели так плавно, так умиротворяюще проводить гребнем по волосам. Если бы тут была Дениза! Анриэтте удалось бы впасть в полудрему, забыться, уплыть. Но Дениза осталась в Москве – и все приходилось теперь делать самой.

Что бы присоветовала Дениза, чтобы спасти Шумилова?

Анриэтта вспомнила его лицо – сухое, невыразительное, вспомнила тусклый ровный голос. Иногда ей хотелось дать этому человеку хорошую оплеуху – чтобы хоть так оживить его.

Гребень легко шел по расчесанным волосам, и Анриэтта подумала, что нужно приказать горничным приготовить раствор ромашки – после мытья головы им хорошо полоскать светлые волосы… чтобы оживить цвет…

Сообразив, отчего мысль сделала такой причудливый скачок, Анриэтта опять усмехнулась. И поняла, что бы могла посоветовать Дениза.

Подруга могла служить образцом безупречной верности первому мужу, который вовсе того не заслуживал. Подруга была строга – но только к себе самой. Когда нужно было выполнять задание Мазарини, связанное с соблазнением, она преспокойно обсуждала с Анриэттой подробности – так, как если бы выбирала вместе с ней нитки для вышивания.

– Да… – сказала себе Анриэтта.

То, что пришло на ум, было рискованной затеей. Но другого способа спасти Шумилова она не видела. Да и не его одного – Ивашке с Петрухой тоже бы несладко пришлось, если бы они не успели вовремя убраться из Кракова.

Ивашку она чуть ли не родственником считала. А Петруха… Петруха сумел в ней разбудить по крайней мере желание целоваться, и это уже было хорошо.

– Пьер… – сказала она и подумала, что будет очень забавно услышать его неправильную французскую речь в постели. И тут же прилетела совсем неожиданная мысль: Шумилов, должно быть, в постели молчит, как каменный истукан, просто совершает все необходимые движения с мрачным лицом, будто переводит с латинского языка речь Цицерона.

Утром Анриэтта проснулась, уже имея в голове план действий.

Она изругала горничных за то, что вовремя не приготовили кувшины с горячей и прохладной водой, не припасли кусочков льда. Лед был средством для сохранения молодости – им после умывания лицо протирали. Анриэтте уже приходилось заботиться об этом – она не имела права выглядеть на свои годы. И сейчас – в особенности.

Пока одна горничная причесывала Анриэтту, другая бегала на поварню, чтобы сварить ей кофе. Оттуда же девушка принесла хлеб и холодное мясо – больше Анриэтта ничего на завтрак не желала. Быстро поев и освежив дыхание ароматными пастилками, Анриэтта поспешила в покои ее величества Марии-Луизы.

Королева ей нравилась тем, что после бурной молодости сумела стать умной и деловитой женщиной. Похоже, и Анриэтта нравилась королеве. Тогда, в Париже, одна была совсем юной красавицей, другая – красавицей зрелой, и в покоях герцогини Неверской шла речь только о модных нарядах и интригах, главным образом любовных. Сейчас легкомысленная и пылкая герцогиня стала смелой в решениях и поступках королевой, и расспрашивала она Анриэтту отнюдь не о том, что носят дамы в Курляндии. Больше всего ей были любопытны события в Англии – бунт и война, гибель короля и действия лорда-протектора Кромвеля. Анриэтта, потерявшая в этой войне мужа, тогда плохо разбиралась в политической подоплеке войны, у нее, семнадцатилетней, была одна цель – всюду следовать за любимым, и лишь потом, выполняя поручения кардинала Мазарини, она понемногу поняла, отчего погиб король и оказалась в изгнании его супруга, крестная мать Анриэтты. Об этом они с королевой и говорили, причем обе наслаждались беседой.

Мария-Луиза, как многие считали, за годы супружеств стала более полячкой, чем оба ее мужа, вместе взятые. Трудно уже было определить, где кончается ее забота о себе и начинается забота о Речи Посполитой. Рассказы о разладе, бунте и войне в Англии еще более укрепляли ее в мысли, что Речь Посполита должна стать обычной монархией, где возможности шляхты своевольничать должны быть полностью уничтожены, ибо ничего хорошего от сборища пьяных мужчин, собравшихся принимать решения государственной важности, ждать не приходится.

Когда покоевая паненка доложила о приходе баронессы фон Шекман, королеву причесывали. У ее ног на скамеечке сидела любимица, пани Замойская, и жаловалась на мужа. На другой скамеечке умостились две девочки, одна лет десяти, другая лет восьми, и рука Марии-Луизы лежала на детском плечике. Рядом сидела на табурете богато одетая женщина и держала зеркало, в которое смотрелась королева.

Анриэтта поцеловала протянутую ей королевскую руку, а Марию-Казимиру чмокнула в щечку, в тугую розовую без румян щечку девятнадцатилетней женщины – двадцать пани Замойской должно было исполниться лишь летом. Так же она поздоровалась с державшей зеркало пани Радзивилл, любимой подружкой Марии-Казимиры.

Если пани Замойская изменяла мужу лишь в мечтах, а мечтала она о великолепном кавалере, пане Яне Собеском, как и он о ней, то пани Катаржина Радзивилл, сестра пана Яна, смолоду натворила таких дел – родители еле расхлебали заваренную ею кашу.

Сперва родители готовили ее в монахини и на этом основании почти ничему не учили. Потом решено было все же выдать ее замуж, причем найти богатого жениха. Но сколько же можно искать? И в четырнадцать лет паненка решила сама о себе позаботиться. Вылилось это в тайную связь со шляхтичем Дмитрием Вишневецким, от которого в пятнадцать лет Катаржина родила ребенка. Родители этого ребенка где-то спрятали и срочно выдали грешницу замуж за князя Заславского-Острожского. Муж как-то проведал о ребенке, сперва пришел в ярость, потом согласился признать мальчика своим сыном. А пани Катаржина принялась рожать, но с сыновьями ей больше не везло, получались девочки – Теофилия, Людовика и Эфрозина. Пять лет назад князь умер, не дождавшись кровного наследника, а вдова, два года поносив траур, познакомилась на свадьбе Марии-Казимиры с другим князем, Михалом Радзивиллом, и вскоре с ним обвенчалась.

Пани Катаржина взяла с собой в Краков старших дочерей, полагая, что они будут развлекать королеву и понемногу станут ее любимицами. Но Марии-Луизе хватало одной привязанности, да и той в меру. Своих детей у Марии-Луизы не было, и воспитанница, когда было подходящее настроение, заменяла ей дочку. К тому же девочки не были хороши собой, а пани Замойская – само очарование.