Блудное чадо

Глава двадцать первая

Выпроводив московитов из Парижа, Анриэтта вздохнула с облегчением. Вроде бы все им растолковала, денег дала, сколько могла, продав дорогие перстни и ожерелья, письмо Денизе и маленький подарок тоже дала. Теперь можно было жить спокойно.

А вот не жилось…

Очень хотелось опять спуститься на задний двор и вволю помахать рапирой!

Еще более хотелось выиграть поединок у наловчившегося неплохо фехтовать Шумилова. Она уже предлагала ему нанять хорошего фехтмейстера – что могла, дала, теперь пусть совершенствуется у мастера. Но он не желал. На том и расстались.

Ивашка получил поцелуй в щеку, Петруха, незаметно для прочих, – в губы, а Арсений Петрович – ничего.

То есть Анриэтта сказала всем троим по-русски: «С Богом!»– и перекрестила всех троих на католический лад. Вот и все, что досталось Шумилову.

Она знала, что с Ивашкой, скорее всего, еще увидится. Когда детки подрастут, Дениза найдет возможность приехать в Париж, тем более что не мешало бы ей увидеться с отцом, который в свои восемьдесят шесть лет еще жив, бодр, сидит в своем замке на берегу Луары и выбирается оттуда лишь на виноградники. Он, как Анриэтта узнала, считал дочь умершей, стало быть, в завещании она не значится, и все добро может достаться двум сыновьям от первого брака, а это несправедливо.

Как вышло, что Дениза порвала отношения с родней, Анриэтта знала – на этом настоял кардинал Мазарини, чтобы его поручения были действительно тайными, Дениза же согласилась скорее ради нее, Анриэтты, потому что считала ее единственной сестрой, сводных же братьев недолюбливала.

Все, что удалось узнать о родственниках Денизы, Анриэтта честно записала и молила Бога, чтобы московиты благополучно изловили своих беглецов и добрались до Москвы.

Но, видно, был в ее молитвах какой-то изъян, и не от чистого сердца она просила о такой милости…

Недели полторы спустя после их отъезда, когда Анриэтта уже легла в постель и собиралась прочитать на сон грядущий несколько страниц модного романа «Артамен, или Великий Кир», вошла горничная Мадлен.

– Что случилось? – спросила Анриэтта.

– Там один из этих господ, что к вам приходили, из этих троих…

Анриэтта вскочила и выбежала в гостиную. Там стоял Ивашка. На его высоких сапогах была вся грязь, сколько ее имелось на дороге от Маастрихта до Парижа, и еще немного особенной черной, парижской.

– Ты один, братец? А остальные? Садись, говори! – приказала она.

– Мы совсем немного опоздали…

– Куда они подевались?

– Мы приехали – и сразу к тюрьме, как ты сказала, познакомиться с кем-то из стражи… – печально сказал Ивашка. – Мы должны были сразу просить свидания с этим… с этим, чтоб ему…

– Садись, братец.

– Я грязный, как прах…

Анриэтта позвала привратника Клода и велела ему стащить с гостя сапоги. Пока он помогал Ивашке раздеться, Анриэтта выслушала краткий и печальный рассказ.

Московитов погубило то, что они собрались в точности следовать ее совету.

Навещать узников никому не возбранялось, более того – тюремной страже это было выгодно, потому что посетители обычно оставляли несчастным немного денег, и на эти деньги можно было купить еду в кабачках получше, чем тюремная похлебка; стражники охотно исполняли такие поручения и бегали с мисками и корзинами, потому что к их рукам прилипала чуть не половина таких денежек, а начальство смотрело на этот приработок сквозь пальцы.

Вместо того чтобы сразу открыто явиться к Воину Афанасьевичу и Ваське Черткову, московиты попытались завести дружбу со сменившимся с караула стражником или надсмотрщиком, они так и не разобрались в его ремесле. Этот человек был изловлен на узкой улочке поблизости от тюрьмы и довольно неуклюже препровожден в кабачок, где, к удивлению московитов, подавали очень приличную еду и хорошее бургундское вино. Маастрихт числился нидерландским городом, но сам себя, по-видимому, считал бургундским.

Через час московиты уже знали, что тюрьма – в доме, где верховный суд провинции, что узники содержатся в цокольном этаже, где имеются хоть крошечные окошки, а вот еще ниже – подвал с орудиями для пытки. После описания этих орудий им лимбуржские флаи с начинкой из яблок и груш просто в горло не полезли.

Они долго собирались объяснить то ли стражнику, то ли надсмотрщику, что от него требуется, и нечаянно напоили его до состояния, когда мечты выдаются за действительность. Он стал громко хвастать, что начальник тюрьмы ему первый кланяется, что господа судьи считают его за своего, что без него ни одного важного решения не принимают. И хвастовство – еще полбеды, а настоящая беда – он орал и вопил об этом на всю рыночную площадь. Кончилось тем, что московиты расплатились и сбежали.

И тогда еще было не поздно подойти к тюрьме и, опустившись на корточки, попробовать вызвать к узкому окошку Воина Афанасьевича или хоть Ваську. Они этого не сделали.

Ночевать они пошли туда, где оставили лошадей, – на постоялый двор возле «Врат ада». Эти городские ворота имели удивительно высокие башни, и Петруха с Ивашкой, которые тоже побаловали себя бургундским, громко стали сравнивать их с кремлевскими. После чего Шумилов, ловко схватив Ивашку за ухо, потащил его на постоялый двор, шепотом обещая выпороть. Но как-то обошлось.

Хозяину постоялого двора, пожилому и много повидавшему немцу Руперту Каценеленбогену, которого занесло в Маастрихт еще в военные годы, Шумилов чем-то понравился, он затеял беседу, обрадовался правильной немецкой речи гостя, а потом, узнав, что Шумилов хочет помочь угодившему в тюрьму приятелю, посоветовал, к кому из служителей суда обратиться, чтобы во время встречи не слишком мешали.

Московиты утром посовещались, нужно ли, чтобы окаянное чадушко знало, что его и тут отыскали. Решив, что лучше узнать подробности этой отвратительной истории от участника, а не от судейских чиновников, они пошли добиваться встречи – и получили отказ. Это было странно, Шумилов поспешил к Каценеленбогену, тот за полфлорина, бросив дело на жену, добежал до суда и вернулся со странной новостью: ночью за двумя узниками-поляками приехали и забрали их, кто – неведомо, увезли в экипаже, а узника-француза, повара Жана-Луи де Водемона, оставили на съедение тюремным крысам, и поделом!

Увидеть бумагу, которая давала подателю право забрать обвиняемых в воровстве людей, было невозможно.

Оставалось искать экипаж. Тут Шумилову повезло – совершенно случайно нашелся человек, который видел перед рассветом эту небольшую, немногим больше портшеза, карету, запряженную двумя гнедыми лошадями, и сопровождавших ее троих всадников. Он сказал, что узников увезли в сторону Льежа. Он же дал особую примету – спереди на стенке кареты был подвешен фонарь, и в свете фонаря можно было разглядеть рисунок на дверце, но были это металлические накладки или же роспись маслом, он не знал. Рисунок же изображал нечто круглое, возможно, голову, вместо ушей имевшую распростертые крылья.

Добравшись до Льежа, московиты нашли постоялый двор, где перепрягали лошадей похитители Воина Афанасьевича и Васьки Черткова. Оттуда экипаж, влекомый свежими лошадками, покатил к Намюру. И уж в Намюре след был утерян окончательно. Вроде бы что-то похожее видели на дороге в Камбрэ.

Шумилов с Петрухой взялись обследовать окрестные проселочные дороги, хотя надежды было мало, а Ивашку отправили к Анриэтте.

– Господин Шумилов велел спросить: могут ли это быть иезуиты?

– Могут, – подумав, ответила Анриэтта.

– А если они – то куда они отвезли наших?

– Хорошие вопросы задаешь ты, братец, – Анриэтта, хотя все было очень плохо, даже развеселилась. – Нет, ты спросил о том, что действительно нужно узнать, да я ведь не генерал иезуитского ордена. Господина Ордина-Нащокина могли спрятать в каком-то монастыре, куда ни тебя, ни тем более меня не впустят. Я попробую очень осторожно узнать, братия каких богоспасаемых обителей замечена в дружбе с иезуитами. Что еще велел передать господин Шумилов?

Ивашка развел руками.

– Долго ли он собирается носиться по дорогам?

– Он, сестрица, скоро не успокоится. Пока не убедится, что след потеряли окончательно, так и будет ездить… Он же упрямый, как баран!

– Это я и сама заметила. Хорошо… то есть ничего хорошего… Мадлен!

Горничная получила приказание устроить Ивашку на ночлег в гостиной.

Пока он ужинал, Анриэтта перебирала в памяти своих светских знакомцев – кто из них достаточно знает жизнь и может дать хороший совет?

– Ларошфуко! – воскликнула она.

Этот господин, среди предков которого были гугеноты, был замешан в таком количестве придворных интриг, что наверняка где-то сталкивался с иезуитами. Недавно он закончил свои «Мемуары», и Анриэтта уже видела эту книжку, только до сих пор не купила.

– Завтра же пошлю Гасконца в книжную лавку!

Франсуа де Ларошфуко, живя с семейством в Сер-Жермен, при дворе бывал очень редко, зато посещал литературные салоны мадемуазель де Монпансье, мадам де Сабле, мадемуазель де Скюдери и мадам дю Плесси-Генего. Анриэтта понимала, что лучше всего – искать его в салоне, однако не хотела сплетен. И вновь ее осенило:

– Нинон!

Герцог де Ларошфуко несколько месяцев был любовником этой куртизанки; они остались друзьями, такие расставания очень удавались Нинон де Ланкло, и он продолжал навещать давнюю подругу.

Нинон была как раз той женщиной, которая могла устроить встречу без лишнего шума.

Теперь оставалось самое трудное – решить, что именно сказать Ларошфуко, чтобы не причинить вреда московитам.

– Как ты уговорился с господином Шумиловым, братец? – спросила Анриэтта.

Ивашка, одолеваемый дорожной усталостью и обильным ужином, уже пытался заснуть прямо за столом.

– Если ты, сестрица, дашь хороший совет, я должен ехать в Камбрэ. Мы условились там встретиться возле кузницы – в таком месте кузница обязательно должна быть.

– И чаще всего она возле постоялого двора.

Нужно было подготовиться к будущему разговору с герцогом де Ларошфуко. Врать этому человеку, пожалуй, не стоило, говорить всю правду – тоже. Потому что все испортить – нетрудно, а вот сделать так, чтобы герцог привлек на помощь своих старых друзей и любовниц, было уже труднее…

Задумавшись о любовницах, Анриэтта сразу вспомнила самую из них заметную – герцогиню де Лонгвиль, «черного ангела» Фронды. Теперь, когда былые фрондеры угомонились, герцогиня отошла от политических интриг и предалась религии, хотя, по мнению Анриэтты, еще могла бы лет пять блистать при дворе. Но после того, как она была некоронованной королевой Парижа, ей, видно, не хотелось играть вторые, а то и третьи роли, уступая первые молодым красавицам.

Ивашка заснул, пристроив голову между миской с холодным мясом и пустой тарелкой. Анриэтта смотрела на него с жалостью: ему бы сидеть в своей Москве, ходить на службу в Посольский приказ, в свободное время любить жену и детей, а он носится верхом по чужой стране, усталый и голодный, вылавливает беглеца, который, если быть честными до конца, Ивашкиного пальца не стоит…

Она тихонько вышла из комнаты, позвала Клода и велела уложить гостя, по возможности не разбудив.