Блудное чадо

Бойцы наскакивали друг на дружку мелкими быстрыми шагами, при этом страшно топотали, а уследить за движениями вертких клинков не было никакой возможности. Вдруг один вскинул руку со шпагой, выпрямился и медленно опустился наземь. Второй опустил клинок и уставился на недвижное тело даже с некоторым любопытством. Потом он воткнул кончик шпаги в землю, выдернул и побежал, широко расставляя ноги в приспущенных ботфортах.

– Убил, что ли? – изумленно спросил Ивашка. Он не понимал: вот только что оба кавалера мирно беседовали, один даже улыбался, и вдруг – шпажный бой, стремительный и беспощадный.

– Бес его знает, – ответил Петруха, тоже сильно озадаченный смертоубийством. – Пошли отсюда, а то еще на нас подумают.

– Может, жив?

– Пошли, пошли, не наше собачье дело.

Ивашка понимал: при том задании, которое им велено исполнить, совершенно незачем попадать в острог по подозрению в убийстве. Окажись он свидетелем в Москве, бежал бы без оглядки, потому что незачем делать подарки Земскому приказу: обрадовавшись, что сцапали человека возле трупа, ярыжки и подьячие не станут искать подлинного душегуба. Но тут, поди, Европа, должен быть порядок… Должен-то должен, а Петруха прав.

Несколько минут спустя обоих осенила одна и та же мысль: а если сами влипнут в такую беду? Подойдет дворянин со шпажонкой на боку, спросит, как пройти в такой-то переулок, правильного ответа не получит – и выдернет клинок из ножен. А он так шустро клинком мельтешит – и ахнуть не успеешь, как грешная душа уже несется без покаяния к вельзевулам и сатанаилам. Как же быть-то?

Ни Ивашка, ни Петруха, ни Шумилов никогда не видали на Москве шпажного поединка. Знали, что могут сцепиться немцы у себя в Кукуй-слободе, знали, что при курляндском дворе такое случалось между высокомерными баронами, к большому неудовольствию герцога Якоба. Даже было известно, что иноземцы таким способом защищают честь. Но вот понятие о чести московиты имели совершенно неевропейское…

– Правильно сделали, – сказал, узнав про бегство, Шумилов. – Вот не было печали – придется еще шпаги покупать.

– На кой? Все равно мы ими махать не умеем, – ответил Ивашка.

– Пусть думают, будто умеем.

Решили в Париже продать лошадей, одеться на французский лад и приобрести хоть какие шпажонки.

С французским языком Ивашка и Шумилов имели дело в Посольском приказе, потом благодаря Анриэтте научились правильно произносить слова. По дороге они тоже не упускали случая поучиться. Поэтому, въехав в Париж через ворота Сен-Дени, они довольно скоро узнали у разговорчивых парижан, где можно недорого снять жилье. Петруха по-французски разумел плохо, с Анриэттой он объяснялся по-немецки, и потому он все время толкал Ивашку и взывал:

– Про театр спроси, про театр!

Оказалось, их в Париже три: Пале-Рояль, Бургундский отель и Марэ. Шумилов выяснил, что за вход нужно платить, и велел:

– Пойдешь туда, где будет дешевле.

– Если дешевле, там всякий сброд, а нам нужен театр, где бывают знатные господа, – возразил Петруха. И, немного поспорив, отправился в театр Пале-Рояль, рассудив, что, если в названии есть слово «королевский», значит, заведение приличное.

Пале-Рояль оказался целым дворцом. А театр располагался в его восточном крыле, и вход был на улице Сент-Оноре.

Петруха, далеко не трус, остановился у входа, не решаясь войти. Одно дело – скоморохи, которые устраивают свои потехи в любом дворе, зимой – в овине, другое – люди, которым сам французский король отдал в распоряжение такое огромное и великолепное здание. Теперь он уже не удивлялся, что Анриэтта скучала по парижским театрам. Он следил, как знатные господа выходят из портшезов и экипажей, приглядывался, как одеты. Женские платья во французском духе он видел и в Кракове, польские паны одевались на старый лад, разве что в Вавеле ради бала могли нарядиться по-французски, но туда Петруху не приглашали. В дороге всадники-французы были одеты без особой роскоши, многие – в плащах-«казаках», знакомых Петрухе по Курляндии. Тут же он впервые увидел мужчин в роскошных кружевах: в них чуть не полностью скрывались кисти рук, они свисали от колен до середины икры.

К тому же поляки-горожане стриглись коротко, а французские дворяне отращивали длинные кудри. Иные прически были настолько пышны, что Петруха дивился: как это на человеке такая грива может произрасти? Он не знал, что здешние плешивцы повадились заказывать себе парики, а мастера, норовя угодить заказчику, делали их все больше и кудрявее. Господа с кудрявыми гривами носили на себе множество лент и бантов таких цветов, что в русском языке для них и названий не было. Вместо кафтанов они, благо погода позволяла, надели коротенькие брасьеры, рукава которых, достигающие локтей, разрезанные там и сям, тоже были похожи на ленты. Из-под брасьеров топорщились, нависая над животами, заправленные в штаны белые рубахи. Поверх широких штанов эти господа нацепили нечто вроде юбки по колено.

Сам Петруха был одет на голландский лад, в темное, и людей в похожей одежде заметил недалеко от входа.

Подкравшись и увидев, что за вход нарядные господа отдают золотую монету, Петруха загрустил. Во-первых, у него такой монеты не было; во-вторых, просить ее у Шумилова было бесполезно.

Однако он стал приглядываться и увидел, что мужчины в простой темной одежде дают серебряные монетки. Вскоре выяснилась и самая низкая цена – два су. Это Петруху утешило – столько у него было! Отдав монетку, он пошел вместе со скромно одетыми людьми и, к удивлению своему, стал карабкаться вверх по лестнице. Лестница кончилась, и Петруха попал в галерею. Оттуда, протолкавшись к барьеру, он смог увидеть все помещение сверху. И он невольно воскликнул по-русски: «Ну, ни хрена себе!..»

Помещение поразило его величиной.

Ивашка однажды, еще до отъезда в Курляндию, сопровождал дьяка Посольского приказа Ерофея Ивановича Иванова (которого, так вышло, чаше называли Алмазом Ивановичем) в Кремль и ухитрился заглянуть в Грановитую палату. Он рассказывал Петрухе, что в ширину-де не меньше десяти сажен, в длину – столько же, а высотой – как терем в три жилья. Петруха не верил, что такое возможно. И вот – увидел собственными глазами.

Театр, который построил для себя кардинал Ришелье, был не так велик, как театры Марэ и знаменитый Бургундский отель. Марэ разместился в бывшем зале для игры в мяч, там помещалось около тысячи зрителей. Но и театр покойного кардинала имел все, что необходимо для спектаклей: ложи для знатных господ, передние и боковые, в каждой – по три кресла, внизу – партер со скамьями и стульями, за партером – еще место, где публика могла стоять. На галерее, куда неожиданно для себя забрался Петруха, не было скамеек, все время представления следовало не просто стоять, а еще и пихаться локтями, иначе ничего через головы не увидишь. Петруха, которого ни силой, ни ловкостью Бог не обидел, занял хорошее место и оттуда смотрел, как заполняются ложи.

Зрение у него было не хуже, чем у орлана-белохвоста, златоглазого красавца, который, паря над морем, за версту видит играющую рыбешку. Но дамы, занявшие места в ложах, были все на одно лицо – с одинаково низко вырезанными платьями, с одинаковыми белокурыми локонами вдоль щек, нарумянены, бес бы их побрал, тоже одинаково!

Он надеялся, что сердце подскажет ускорившимся стуком: вот, вот она! Но сердце билось ровно.

Зал почти заполнился, но несколько лож оставались пустыми. Петруха глядел на них с надеждой: а вдруг!..

В это самое время Анриэтта ехала по набережной мимо Лувра в великолепном экипаже. Рядом с ней сидела кузина, Франсуаза де Тонне-Шарант. Родство, впрочем, было весьма отдаленным, но их матери считались кузинами, так что дочери переняли это обращение. Девушка была фрейлиной герцогини Орлеанской, а герцогиня приняла появившуюся в Париже Анриэтту как лучшую родственницу: Анриэтта была крестной дочерью ее матери, ныне – снова королевы Англии, к тому же герцогиня знала, что в самое трудное время Анриэтта, тогда уже леди Тревельян, помогала изгнанной английской королеве деньгами.

Напротив сидели кавалеры – Адриен-Блез де Талейран, принц де Шале, и Луи де ла Тремуйль, сын герцога де Нуармутье. Франсуаза, которой было уже двадцать два года, сильно им увлеклась и хотела стать его женой, Луи де ла Тремуйль тоже порядком увлекся кудрявой золотоволосой девушкой, живой и насмешливой. Анриэтта покровительствовала влюбленным, это ее развлекало. Что же касается де Талейрана, он ухаживал за Анриэттой так, как человеку в годах, а ему было под шестьдесят, надлежит ухаживать за тридцатилетней дамой: с определенной долей иронии, но и с надеждой на благосклонность.

Он мог предложить весьма почтенное имя и возможность вести светский образ жизни. Сам он желал бы получить приданое Анриэтты. Оно образовалось случайно – кроме вдовьей части, которая ей причиталась после смерти мужа, но до восстановления монархии в Англии не могла быть получена, Анриэтта получила наследство от тетки, про которую и думать забыла. Ей казалось, что тетки уже нет на свете, но старушка поселилась в Бретани, сделалась скупа, как Евклион в комедии Плавта, и принялась копить деньги с той страстью, с которой раньше пускалась в похождения. Почему из всех племянников и племянниц она выбрала именно Анриэтту, так и осталось тайной.

– Мы можем поехать в театр, – сказала Анриэтта. – Что у нас сегодня?

– В Пале-Рояль? – спросил де Талейран. – Если с утра была пятница…

– Нет, четверг, – возразила Франсуаза. – Французская труппа играет по воскресеньям, средам и пятницам, а в остальные дни – итальянцы.

– Пятница. Значит, сегодня играет труппа Мольера. Если бы со мной был календарь…

– Четверг! Значит, дают итальянскую комедию! Но я знаю, что мы сделаем! Мы едем в Пале-Рояль и берем ложу! Если на сцене французы – значит, пятница! Если итальянцы – значит, четверг! – решила Франсуаза. – И не надо никакого календаря!

Де Талейран, признавая свое поражение, поцеловал ей руку.

Анриэтта задумалась, покручивая длинный локон. Она, вернувшись в Париж и обнаружив, что почти все дамы причесываются одинаково, велела делать себе прическу, как у Марии Манчини: пышные светлые волосы, разделенные на прямой пробор, взбиты по бокам, справа и слева на грудь спускается по локону. Манчини – брюнетка, у нее эта копна волос выглядит грубовато, но Анриэтта нашла нужное соотношение всех частей прически, и цвет ее волос, малость подправленный отваром ромашки для полоскания, уже воспет в дюжине мадригалов; осталось лишь понять, кому посвящаются стихи – ей или ее приданому.

– Хотел бы я, чтобы сейчас была пятница, – сказал де ла Тремуйль. – Мы бы полюбовались красавицей Бежар.

– Как много значит красота фамилии, – заметил де Талейран. – Арманда Бежар – это даже слишком красиво для буржуазки. Хотя она теперь по мужу Арманда Поклен, и опять нарушена гармония. Поклен – совершенно буржуазная фамилия, но актерка красивее многих наших фрейлин, фамилия не соответствует красоте.

– Она уродилась в отца, – сказала Анриэтта.

– И тут возникает вопрос об отце! – развеселились мужчины. – Ее супруг, придумавший себе прозвище Мольер, хотя на самом деле он Поклен, – кто он ей на самом деле?